ИСТИННАЯ СВОБОДА – ЭТО СВОБОДА РАЗУМА
В мыслях и чувствах своих
Абсолютно свободен,
Я потрясаюсь, теку и т а ю ...
______________________________
Хорошие добрые книги –
Хорошие добрые чувства,
Хорошие добрые мысли,
Мечты вызывают в нас.
Они умы очищают,
Они очищают души,
Они сердца очищают
От морока, грязи, лжи,
От боли, обиды, гнёта,
От ненависти и страха –
И очень многому учат,
Освобождают нас.
И пробуждают Разум –
Который теперь свободен,
Который вольною птицей
Летает, где хочет сам...
Сквозь пространства и время,
Сквозь миры и сквозь стены
Всех-всех-всех тюрем-клеток
Нас уводит в Побег.
( С )
Традиционное заблуждение
— Перемена обстановки - традиционное заблуждение, на которое возлагают надежды обреченная любовь и неизлечимая чахотка
Владимир Набоков "Лолита"
спасибо. что подписались тут или на тг <3
Гнев, богиня
Скандал вышел грандиозный: Аркадий Соломонович, убирая за собой после завтрака, положил остатки буженины в лоток с красной рыбой. Это заметила жена, и, прежде чем он успел закрыть дверцу холодильника, отчитала супруга, как ребенка.
- Ты будешь думать своей головой? Что ты сейчас сделал! Теперь мясо все в рыбе, а рыба испачкана бужениной! Ну сколько можно… и так далее.
Аркадий Соломонович глубоко вздохнул, и стал оправдываться. Хотя уже знал, что тихие возражения только распалят супругу и обрушат на его голову новые и, безусловно, справедливые обвинения.
Так и произошло. Окружающий мир загрохотал. Звуки кинжальных слов пронзали тело оплошавшего мужа и летели дальше, в стены, от стен — в потолок и, отскочив от потолка, падали вниз на плешь грешника.
Вздохнув еще глубже, Аркадий Соломонович опять подумал о разводе. «Опять», потому что первый раз он подумал о нем в медовый месяц, когда жена застала его спящим на диване в глаженой рубашке и брюках. С тех пор прошло восемнадцать лет. За эти годы субтильная супруга раздобрела, расплылась в талии, округлилась щеками и своим дородным видом стала напоминать матрону. И каждый раз, когда она гневным голосом — предтеча скандала — указывала на оплошность мужа или возмущалась его недостатками, Аркадий Соломонович начинал думать о том, что хорошо бы жить одному.
Жена орала. С неба спустился голубь, сел на окно, но тут же улетел, ощутив недобрую вибрацию стекла. Раскрасневшаяся матрона уничтожала супруга. Добавились широкие жесты руками и резкие наклоны туловищем. Остановить истекающую лаву не было возможности. И Аркадий Соломонович желал только одного — чтобы жена не вспомнила про коллекцию модельных автомобильчиков, которые он собирал с детства. Они занимали половину серванта со стеклянными полками, и с точки зрения прагматичного обитателя «хрущевки» были абсолютно бесполезны. Эстетически они тоже были так себе. Но это была память. Первая моделька была подарена бабушкой Аидой Моисеевной. Оранжевая «Волга» с мигалками и надписью «Эскорт». Голубые «москвичи», зеленые и красные «жигули» дарили друзья. Черная «Чайка» с посеребренными молдингами и фарами была торжественно вручена отцом в конце мая, когда школьник Аркадий закончил пятый класс.
По подсчетам Аркадия Соломоновича, оставалось недолго. Он знал примерно длительность бури и уже уловил первые признаки ослабления. Но матронина рука махнула в сторону серванта, и Аркадий Соломонович нервно дернулся всем телом. Жена мгновенно почувствовала испуг мужа. Все время скандала супруг пятился из кухни в комнату, не поднимая головы. Теперь он остановился, задышал и затрясся. Только это был не испуг.
Аркадий Соломонович восстал. Хотя в первую секунду неповиновения он еще колебался, еще думал сгладить порыв нечленораздельным бормотанием, примирительной улыбкой или киванием головой. Но вдруг в груди вырос огненный ком и из горла поперли слова, которые он уже не мог остановить. Благо, мозг нашел оправдание. В конце концов, восставал Спартак. А он был куда в худшем положении, чем Аркадий Соломонович. К слову, книга в черном переплете с красными буквами «Спартак» - роман Джованьоли - стояла на третьей полке домашней библиотеки. И не просто библиотеки, а библиотеке, которую еще начал собирать дед Аркадия, а уж он знал, какие книги стоит приобретать.
Восставшему чудилось, что его рука сжимает короткий римский меч — гладиус, что за ним стоят предки, угнетенные и порабощенные: дед Давид Осипович, отец Соломон Давидович и дядя по материнской линии Лев Моисеевич. Он поднимал и опускал десницу в кулаке, как будто рубил за общую свободу.
Деревья за окном плавно качались, а февральский ветер проникал в вентиляцию и гудел. Аркадий Соломонович выговорился. Его накрыла невыносимая усталость, и больше ничего не хотелось. Предков за спиной не было. Слова жены, пронзившие его насквозь, причиняли боль. Израненный, он сомкнул губы, уставившись на пыльные модельки в серванте, а те отрешенно глядели в сторону. Матрона победоносно стояла, шумно вдыхая и выдыхая ноздрями. Восстание было подавлено.
В прихожей Аркадий Соломонович надел ботинки-шарф-пальто, закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и вышел на свет, держа черный мусорный пакет в правой руке. В пакете лежало детство.
На улице было чуть ветрено, сухо и спокойно. Видимо, решив, что в пакете еда, к Аркадию Соломоновичу робко подошла дворняга. Безродный пес смотрел заискивающими глазами, чуть прижимая вниз голову. Аркадий Соломонович погладил псину, вдохнул полной грудью морозный воздух и спросил: «Буженины хочешь?» Круглые собачьи глаза прослезились. «Я сейчас», - выдохнул Аркадий Соломонович и побрел обратно к дому.
Как подготовить машину к долгой поездке
Взять с собой побольше вкусняшек, запасное колесо и знак аварийной остановки. А что сделать еще — посмотрите в нашем чек-листе. Бонусом — маршруты для отдыха, которые можно проехать даже в плохую погоду.
ВЕРЬ ВСЯК САМ СВОЕМУ ДУХУ — И БУДУТ ВСЕ СОЕДИНЁНЫ
Нехлюдов стоял у края парома, глядя на широкую быструю реку.
Из города донёсся по воде гул и медное дрожание большого охотницкого колокола. Стоявший подле Нехлюдова ямщик и все подводчики одни за другими сняли шапки и перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий лохматый старик, которого Нехлюдов сначала не заметил, не перекрестился, а, подняв голову, уставился на Нехлюдова. Старик этот был одет в заплатанный о́зям, суконные штаны и разношенные, заплатанные бродни. За плечами была небольшая сумка, на голове высокая меховая вытертая шапка.
— Ты что же, старый, не молишься? — сказал нехлюдовский ямщик, надев и оправив шапку. — Аль некрещёный?
— Кому молиться-то? — решительно наступающе и быстро выговаривая слог за слогом, сказал лохматый старик.
— Известно кому, Богу, — иронически проговорил ямщик.
— А ты покажи мне, игде он? Бог-то?
Что-то было такое серьёзное и твёрдое в выражении старика, что ямщик, почувствовав, что он имеет дело с сильным человеком, несколько смутился, но не показывал этого и, стараясь не замолчать и не осрамиться перед прислушивающейся публикой, быстро отвечал:
— Игде? Известно — на небе.
— А ты был там?
— Был — не был, а все знают, что Богу молиться надо.
— Бога никто же не видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре отчем, он явил, — строго хмурясь, той же скороговоркой сказал старик.
— Ты, видно, нехрист, дырник. Дыре молишься, — сказал ямщик, засовывая кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.
Кто-то засмеялся.
— А ты какой, дедушка, веры? — спросил немолодой уже человек, с возом стоявший у края парома.
— Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себе, — так же быстро и решительно ответил старик.
— Да как же себе верить? — сказал Нехлюдов, вступая в разговор. — Можно ошибиться.
— Ни в жизнь, — тряхнув головой, решительно отвечал старик.
— Так отчего же разные веры есть? — спросил Нехлюдов.
— Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и безпоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята слепые. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нём. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединёны. Будь всяк сам себе, и все будут заедино.
Старик говорил громко и все оглядывался, очевидно желая, чтобы как можно больше людей слышали его.
— Что же, вы давно так исповедуете? — спросил его Нехлюдов.
— Я-то? Давно уж. Уж они меня двадцать третий год гонят.
— Как гонят?
— Как Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по судам, по попам — по книжникам, по фарисеям и водят; в сумасшедший дом сажали. Да ничего мне сделать нельзя, потому я слободен. «Как, говорят, тебя зовут?» Думают, я звание какое приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся: нет у меня ни имени, ни места, ни отечества — ничего нет. Я сам себе. Зовут как? Человеком. «А годов сколько?» Я, говорю, не считаю, да и счесть нельзя, потому что я всегда был, всегда и буду. «Какого, говорят, ты отца, матери?» Нет, говорю, у меня ни отца, ни матери, окроме Бога и земли. Бог — отец, земля — мать. «А царя, говорят, признаешь?» Отчего не признавать? он себе царь, а я себе царь. «Ну, говорят, с тобой разговаривать». Я говорю: я и не прошу тебя со мной разговаривать. Так и мучают.
— А куда же вы идете теперь? — спросил Нехлюдов.
— А куда Бог приведёт. Работаю, а нет работы — прошу, — закончил старик, заметив, что паром подходит к тому берегу, и победоносно оглянулся на всех слушавших его.
Паром причалил к другому берегу. Нехлюдов достал кошелёк и предложил старику денег. Старик отказался.
— Я этого не беру. Хлеб беру, — сказал он.
— Ну, прощай.
— Нечего прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, — сказал старик и стал на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу выкатили и запрягли лошадей.
— И охота вам, барин, разговаривать, — сказал ямщик Нехлюдову, когда он, дав на чай могучим паромщикам, влез на телегу. — Так, бродяжка непутевый.
© Л.Н.Толстой. «Воскресенье»
«Странник»