Посвящается ХЗБ, знаменитому недострою, сказочной Амбрелле, легендарной заброшке, породившей тысячи страшных городских преданий, забравшей десятки жизней, великому проекту, который не был воплощён. Посвящается дням нашей юности. Всем, топтавшим лестницы Ховринки, посвящается.

"И так будет со всеми, кто решит с нами поиграть".

Недавно проезжала мимо. На месте мрачного здания Амбреллы, зимой и летом утопавшего в спутанных тополях, высится огромный жилой комплекс. Интересно, кто будет здесь жить? Как им будет здесь житься? Вспомнилось пелевинское: как спится Жечкину на бывшей даче наркома Ежова? Впрочем, никто уже ничего и не вспомнит.

Ховринка, ХЗБ, Амбрелла. Самый жуткий, самый легендарный, самый притягательный заброс Москвы. Десятилетиями дающий приют сталкерам, неформалам, сатанистам, наркоманам, музыкантам и извращенцам. Собирающий кровавую дань с паломников, пришедших на поклон из самых отдалённых уголков России. Замёрзшее озеро в подвале, не тающее даже летом. Пугающие граффити, трупы жертв и бесконечность бетонных коридоров, прячущих смертельные провалы и ловушки. Пятна высохшей крови, битые бутылки, собачьи черепа и таинственные голоса, заманивающие в сердце недостроя. Запахи тлена, секса, марихуаны и мочи. Инициация, проверка на отвагу. На фарт. Сходи, испытай себя и своё бессмертие. Может, вернёшься. Повезёт, вернёшься именно ты.

А легенды? Никто не знает, где именно правда перетекает в сказку. Вполне реальные самоубийство Края, маньяк, охотившийся на девчонок, полумифический Нимостор и народное предание о сектантах, которых загнали в подвальные туннели и подорвали выходы. Что было на самом деле? Насколько ужасно то, что случилось? Концентрированные капли человеческого страха и страдания, испариной выступающие на перекрытиях. Мистика, мистика, мистика... Это я вам как живой современник свидетельствую. В 25-ом во все это слабо верится. Но так все и было.

У большинства ребят, выросших на севере Москвы, был свой юношеский роман с Амбреллой. И я, конечно же, не стала исключением. Помню, стоял декабрь, кое-где лежал снег, было сыро и пасмурно. Мы с пацанами подошли к воротам для грузовой техники. Где-то по рассказам были дыры в заборе, но иди-ка эти щели сыщи, а ворота прилегали к земле не вплотную, оставляя прогал в сантиметров тридцать. Пролезли и пошли вдоль забора, оставив по правую руку КПП с вечно подвыпившим сторожем.

Входя в здание, я дрожала от адреналина, густо замешанного на любопытстве, опасении и ожидании чего-то такого, чего не найти на наших обычных московских улицах, да и названия, быть может, никто и не придумал. Друзья разделяли мои чувства. Это проглядывало в блеске глаз и сдерживаемой суетливости, с которой они озирались. «Больница — это край чудес, зашёл в неё и там исчез» гласила надпись на крыше, куда мы отправились в первую очередь. Далее шёл полный обход всех заявленных «чудес», кто там был, тот знает, о чём я. Мемориал Краю, трупики собак, загадочные отметки «Нимостора», самая жуткая часть экскурсии, наконец, затопленные подвалы Ховринки. Считалось, что подвалы уходят вниз на много уровней и связаны подземными ходами с соседним зданием морга. Именно в них, согласно легенде, держали осаду окружённые ОМОНом сатанисты, держали, да так и остались плавать в ледяной тьме, буравя сквозь толщу бетонных перекрытий нас, живых, пришедших навестить их, взглядами навечно раскрытых глаз. Эх, надо бы сюда прийти ночью. Но не сложилось.

Двенадцать лет спустя я вспомнила о Ховринской больнице. Взрослая, очень взрослая уже тетя, я неделями просиживала в интернете выискивая хоть крохи новой информации о недострое, просеивала их, обнаруживая, что все это выдумки и чушь. Романтический флер заброса давно для меня развеялся, а вот слухи, окружавшие таинственную секту сатанистов, наоборот, вызывали живой интерес. У меня были доводы как за реальность существования такой секты, так и против. За правдоподобие легенды о «Нимосторе» выступало само время. Период с середины восьмидесятых до начала девяностых был богат на религиозные мистические психозы разного рода. Версию эту поддерживала статистика преступности района в те годы и воспоминания местных жителей. Против выступал здравый смысл и отсутствие каких-либо внятных данных. Изучая этот вопрос, я залезла в такие дебри, что волосы вставали дыбом. Меня заносило то на старые форумы, где в много лет назад обсуждались связанные с Ховринской сектой вопросы, то в чаты современных сатанистов, а то и на страницы психиатров и криминалистов, изучающих вопросы возникновения сект. Все это было тем и не тем, одновременно. Нужно было ехать на место событий, ещё раз пройтись по темным переходам, заглянуть в бездонные шахты и, глядя на облупившиеся от времени пентаграммы и куски текстов на несуществующем языке, выведенные краской по бетонным стенам, ещё раз задав вопросы, возможно, в этот раз суметь дать правильный ответ.

Поехала ночью. Дыр в заборе не искала, хотя, теперь, в эпоху интернета, все они были учтены и слиты в сеть, а пошла напрямую, к охране. Заплатив, вошла на территорию заброшенной больницы. Охранник учтиво предложил себя в провожатые, но я отказалась. Детскими страшилками меня было уже не пронять, а экскурсию я и сама могла бы ему провести. Крыша, мертвый Край и ребячливые граффити меня не интересовали. Тянуло в темную глубину крыла, где, согласно легенде, хитрые перекрытия скрывают тайные комнаты. Там, где собиралась кровавая жатва.

Стоны ветра в этажах без стен, шорохи в темных шахтах и скрипы лестниц, как и разбегающиеся из под ног тени, не беспокоили, такого добра в любом пустующем здании навалом. Отзвуки голосов и эхо шаркающих шагов не настораживали. Глупо думать, что я окажусь единственным гостем ночной больницы. Временами здесь шлялось по несколько разных групп за раз. Бомжей и наркоманов я не боюсь, неизвестно ещё, кому больше не повезет при встрече. Мистика покинула эти стены. Заброс был выпотрошен до основания. Обычная пустышка. Тайна умерла, ее больше нет. Раздраженная и разочарованная я вышла из мертвой больницы. Вызвала такси. С этого момента начались странности.

Стоило охраннику захлопнуть за мной железную створку ворот, я почувствовала тревогу. Центром сосредоточения этой тревоги была точка на позвоночнике меж лопаток, где явственно ощущалось соприкосновение с тяжелым, недобрым взглядом. В такси мне было страшно и неуютно, но этот страх был ничем по сравнению с ужасом, что я пережила, стоя у собственного подъезда, не отваживаясь потянуть на себя дверь и войти. Чувство чужого присутствия оставалось со мной в ярко освещённой кабине лифта. И дома мне не стало легче. Включив свет во всех комнатах, я не ложилась, беспрестанно бродила по комнатам, в желании удостовериться, что там нет никого кроме меня.

Утро было ослепительным, какими бывают московские утра исключительно в самом начале мая. Солнце заглядывало в окошко сквозь узорчатую молодую зелень ясеней. И все это цветущее великолепие виделось мне как на негативе — чем светлее было вокруг, тем больше сгущалась тень моего восприятия действительности. Ощущение мрачного присутствия сопровождало меня повсюду: в людном супермаркете, в такси, в уютном сквере. Среди прохожих, в кругу друзей и наедине с собой я продолжала зябнуть на ледяном потустороннем сквозняке из двери, которую сама того не сознавая, приоткрыла. Так прошло две недели. Без сна, без надежды, в постоянном страхе, объективной причины которому не было. На меня смотрели, за мной наблюдали, меня взвешивали. И сочли недостойной внимания. Все закончилось. Тот, кто исследовал меня, заскучал, зевнул и отвернулся. На память мне, патологически лишённой страха, осталось клеймо — панические атаки.

К строительству многопрофильной больницы в 1300 коек, небывалого по масштабу проекта, приступили в 1980-м. Через пять лет начали установку сантехники и оборудования, завезли мебель. В 1992-м стройку окончательно заморозили. Выяснилось, что строительство происходило на болотистой местности, поверх реки Лихоборки, что послужило основанием для неравномерной осадки здания. К 2017-у году корпуса ушли под воду на двенадцать метров и продолжали опускаться. Более тридцати лет больница оставалась заброшенной, притягивала к себе пытливые умы и собирала кровавую дань. 27 октября, через тринадцать лет после того, как я впервые ступила под своды Амбреллы, больницу снесли.

И все ж, как будет спаться Жечкину? Ужасно интересно узнать.

Рассказ этот как пирожок ни с чем. Если вы ждете появлений таинственной нечисти, подвигов и эпических сцен сражений, то не читайте дальше, здесь их не будет.

В дне ходьбы к северо-востоку от Мурюка стоял таёжный поселок. Звался он Суета. Нет, это не был один из трех известных ныне Сует: Нижней, Верхней или Средней, те входят в составы Шерегешского и Арсентьевского сельских поселений, хотя про среднюю точно не скажу, уже в мое время никакой Средней Суеты в округе не было. А вот в Верхней и Нижней по сей день живут, хотя кто живёт? Десяток упрямых охотников, да пара древних шорских старух. Та Суета, про которую я веду рассказ, была нашего, Усманского сельского поселения, и гибла, пока мы учились, работали, жили своей размеренной повседневной жизнью.

В Суете не суетились, и это так же истинно, как и факт, что солнце встает на востоке. Даже Мурюк, с его лагерем, настоящей школой и магазином, выглядел по сравнению с Суетой местом шумным и галдящим, полным жизни. Само название Сует происходило вовсе не из того, что в них селились беспокойные и непоседливые люди, а от шорского «сугэ», что в переводе означает воду. Да, Суета стояла на воде, хотя в тайге, испещренной реками и ручьями, питаемой глубокими оконцами родников и наполовину утопленной в трясину, найти полностью сухое место и выстроить там поселок было бы делом затруднительным.

В отличие от Мурюка, придатка к бывшему опорному пункту ГУЛАГа, а в описываемое мной время лагеря вольного поселения, Суета была сама по себе и выросла из шорского охотничьего улуса. Десяток домов вдоль единственной улицы, человек сто пятьдесят жителей, если считать глубоких стариков и младенцев, сотня мохнатых лаек, да изба администрации — вот и весь поселок. Детей постарше на весь год отправляли в интернат, учиться, и даже фельдшера своего Суете не полагалось. Лёгкие болячки лечили травами и примочками, с тем, что потяжелее, ездили в Мурюк. Для экстренных случаев существовала малая авиация, хотя в моей памяти остались лишь три раза, когда в наших краях вызывали медицинские вертолеты из Кемерова: когда двух мужиков подрал медведь в тайге, когда девочку, совсем кроху, ужалила оса и у той начался отек Квинке, и всем известный случай с геологами. Для обследования, анализов и лечения хронических недугов в улусах и небольших поселениях существовала медицинская экспедиция.

Состояла такая экспедиция из хирурга, терапевта, гинеколога и ещё пары врачей, кто найдется, и бывала наездами дважды в год. Выездные врачи, набравшие уже опыта в скитаниях по тайге, разворачивали полевой госпиталь, проводили диспансеризацию и лечили впрок, щедро раздавая антибиотики и обезболивающие, которые так и оставались, обычно, нетронутыми до следующего визита эскулапов. Местные шорцы не особо верили в магию с большой земли.

Бытовала у нас такая мода, иначе не назвать, завезенная пришлыми в Мурюк и расползшаяся из него по другим поселкам: в небольших огородиках, разбитых подле каждого дома, устраивали подобие сада. В наше время интернета и доставок чего угодно куда угодно, можно было бы, верно, выписать себе морозостойких саженцев хоть сливы, хоть сирени, но в те времена, если подобные саженцы и были, то никто бы их в тайгу, за сотни километров, не повез. А садик иметь хотелось. Вот и выкапывали в лесу молоденькие яблоньки-дикушки, черемуху, да дикую смородину, сажали подле дома, одомашнивали. Однажды, помню, я встретила даже деревце груши-дички с мелкими, твердыми, горьковато-вяжущими плодами. Но сады сажали не ради фруктов, кислющие яблоки ели, а потом маялись с животами, одни лишь дети, а ради красоты. Так же, как из чувства прекрасного, мы выкапывали клубни первоцветов, марьина корня, луковицы башмачков и кусты дикой мяты, высаживали их под окнами, устраивая палисадники, почти такие же, как были на далекой нашей родине. Настоящими, выписанными из самого Новосибирска, цветами, на сто верст вокруг, мог похвастаться лишь палисадник Глухарихи. Цветы ей пожаловал важный начальник из города, которому ведьма заговаривала килу.

Бабам из Суеты садоводство пришлось по вкусу, и с ранней весны до первых заморозков утопала улица из десятка хат в пышной зелени садов, вместо пихт и сосен, как в других местах. Чудное это было зрелище — идешь по тайге, выходишь на лужайку, а там цветет, зеленеет сад.

То, что с поселком не все в порядке, приехавшая летом, экспедиция поняла по состоянию садов в Суете. Сады стояли пожухшие, листья яблонь и смородины, будто поеденные жучком, сморщились и свернулись трубочками. Цветы и вовсе посохли. Та же беда постигла и близлежащую тайгу. Березы, ольха и осины пожухли, а с кедров осыпалась ржавая, ломкая хвоя. С людьми тоже было неладно. Жизнь в Суете ключом никогда особо и не била, но населяли таежный улус сильные, энергичные люди, а иначе в каких-то мостах и не выжить. Тяжёлый, изнуряющий труд, опасности и преодоление природы рождают особый, сибирский характер. А сейчас врачи их не узнавали. Вялые, безразличные ко всему, они худо-бедно обслуживали себя и скотину, готовили еду, но охоту и рыбалку совсем позабросили, в лес не ходили и целые дни просиживали в своих домах. От врачебной помощи тоже было пытались отбрехаться, но городские доктора свое дело знали твердо, начинали ещё в те времена, когда деньги им платили поголовно, за выполнение и перевыполнение планов осмотра местного населения, и Суете, хочешь не хочешь, пришлось таскаться к палаткам, сдавать кровь и закатывать рукава для измерения давления.

Обследование не показало отклонений от обычных результатов. Население, в целом, здоровое, если не считать нескольких гастритов, артритов да заживших переломов. А то что квелые и безжизненные, это хирургия и гинекология не лечат, а психиатров в подобные экспедициях не бывает. Доктора собрали вещи, заполнили бумажки и уехали восвояси, не ведая, что это их последняя командировка в Суету.

Через пару недель, охотники, возвращавшиеся в Мурюк, по обыкновению, решили заночевать в Суете. Мертвая тишина встретила гостей. Не тянуло свежим навозом и дымом, молчали коровы и не слышалась вечерняя перекличка лаек. Дома стояли темными и пустыми, очаги давно остыли. Над Суетой витал сладковатый душок тухлого мяса. Дворы усеяли усохшие пыльные кочки свалявшихся перьев — все что осталось от домашней птицы, над трупами коз вились жирные зелёные мухи. Вздувшиеся бока коров полопались от бурлящих в чреве гнилостных процессов. Людей в Суете не было, ни живых, ни мертвых.

Предвидя недовольство тем, что я обрываю повествование на месте, где все бы и должно начаться, сообщаю: а ничего дальше и не было. Охотники уведомили Чебулу, из города приехали специалисты. Что-то искали, ходили по тайге, выспрашивали у жителей Мурюка. Если что и нашли, нам сообщить забыли. Никто не знает, что время от времени случается с людьми в таких затерянных, богом забытых местах. Говорят одно: такое происходит и происходит довольно часто. Я не возьмусь ответить с уверенностью, хочу ли я знать дальнейшую судьбу жителей Суеты. Возможно, некоторые тайны должны таковыми и оставаться.

В Петропавловске-Камчатском ежедневно работают 32 единицы техники и более 60 рабочих для вывоза мусора с контейнерных площадок. Уборка охватывает все районы города.

«АО "Спецтранс" является региональным оператором по вывозу твердых коммунальных отходов. У нас ежедневно на линии работают 32 единицы техники, а 62 человека совместно с грузчиками убирают весь город», — рассказал начальник службы эксплуатации АО «Спецтранс» Алексей Герасимов.

Контейнерные площадки очищаются согласно утвержденному расписанию, также проводится мониторинг для своевременного реагирования на внештатные ситуации.

Для взаимодействия регионального оператора по обращению с отходами и жителей Камчатского края создана группа в мессенджере телеграмм.

Очистить город от песка и мусора в кратчайшие сроки поручил губернатор Камчатского края Владимир Солодов главе Петропавловска Евгению Беляеву. Работа ведется ежедневно.

https://www.kamgov.ru/news/bolee-30-edinic-tehniki-zadejstvo...

Но приглядевшись...

увидел...

Спросил у Grok:

В фильмах и компьютерных играх встречается сюжет: герой оказывается в мрачном безлюдном месте где деревья и заброшенные дома обвешаны сотнями кукол и плющевыми зверями. С какой целью сценаристы используют подобные образы?

Сценаристы используют образы мрачных, безлюдных мест, увешанных куклами и плюшевыми зверями, для создания атмосферы ужаса, тревоги и сюрреализма. Такие сцены воздействуют на зрителя или игрока на нескольких уровнях:

Эффект "зловещей долины": Куклы и плюшевые игрушки, напоминающие людей или животных, но лишённые жизни, вызывают чувство дискомфорта. Их неподвижные глаза и искажённые формы в заброшенной обстановке усиливают ощущение неестественности и пугающей странности.

Контраст невинности и ужаса: Игрушки ассоциируются с детством и безопасностью, но в мрачном контексте они становятся символами утраты, одиночества или даже безумия. Этот контраст усиливает эмоциональное воздействие сцены.

Символизм и намёки на предысторию: Сотни кукол могут указывать на травматические события, ритуалы, одержимость или заброшенное сообщество. Например, они могут быть связаны с культом, потерей ребёнка или психическим расстройством персонажа, что добавляет глубину сюжету.

Визуальная выразительность: Такие образы запоминаются и создают сильное визуальное впечатление. Они помогают выделить локацию как уникальную и значимую для повествования, будь то фильм или игра. Психологическое давление: Многократное повторение кукол или игрушек в пустынной обстановке усиливает чувство клаустрофобии и паранойи, заставляя зрителя или игрока ожидать угрозы.

Примеры из поп-культуры, такие как сцены в играх Silent Hill или фильмах вроде Корпоративных животных (2019), показывают, как подобные образы используются для нагнетания саспенса и подчёркивания темы заброшенности или психологического распада. Сценаристы рассчитывают на то, что такие сцены останутся в памяти и усилят эмоциональную вовлечённость аудитории.