Волонтерство + Родственники

Григорий сам ещё раз пересказал мне свою историю: восемь лет от бездомности до сегодняшнего дня. Согласился сделать снимок, удалось даже несколько штук снять.

Я приехала, чтобы только сделать снимки, но один вопрос всё ж таки задала, не сдержалась:

— А всё же, когда вы родным позвонили и рассказали им, что оказались бездомным, как они отреагировали?

— Ну, мама пожурила, мол, чего ж ты раньше не позвонил, не поделился своей бедой, помощи не попросил… Переживала она, конечно.

И, помолчав, добавляет:

— Конечно, ребёнок для родителей навсегда ребёнком остаётся, хоть сколько ему лет. Понятное дело, что скажи я маме – она помогла бы. Но с другой стороны, я взрослый человек, мне хочется с близкими хорошими новостями делиться, а не вот этими… Тем более я же знаю, что она сама тогда бедно жила, болела, ещё меня ей не хватало. Сейчас всё обошлось, я даже некоторое время назад смог её поближе к себе перевезти, приезжаю, видимся, чай пьём. Хорошо, в общем. Если бы у всех бездомных так всё заканчивалось, совсем хорошо было бы…

Я жду от него звонка. Пока что в телефоне тишина. Успокаиваю себя тем, что сделала всё от меня зависящее, чтобы найти и сообщить. В конце концов, я не оперативник. Я всего лишь фотожурналист, который пользуется каждой возможностью давать голос людям, лишённым его. Такие вот дела. Спасибо вам всем ещё раз.

Виктория – она человек бездомный сейчас. Ещё человек беспаспортный, пока что. А ещё человек умерший – ну, до недавнего времени им официально считалась.

Всё это я подслушиваю левым ухом, с Викторией вообще-то разговаривает Алёна, а я в это же время, на той же скамейке у палаточного приюта беру интервью у Николая. Но левое ухо не открутить, оно тянется и выцепляет фрагменты истории.

Виктория рассказывает Алёне многое. И про сестру, из-за которой попала в сложную жизненную ситуацию. И про то, как стала числится мёртвой в результате несчастного случая и юридической ошибки. И про сына, о котором не знает ничего уже много лет. И про паспорт, который вот, наконец-то, с помощью волонтёров удалось подать на восстановление – очень ждёт этого момента, снова оказаться существующей, снова живой.

Я провожаю хромающего Николая до двери, возвращаюсь на скамейку. Женщины заканчивают диалог, сидят молча. Спрашиваю разрешения на снимок. Снимаю.

На языке крутится вопрос, не удерживается, вылетает:

— Виктория, может есть что-то, что вы так и не сказали кому-то из близких, но хотели бы сказать?

— Не знаю, не знаю… Зачем им это? Они всё равно не услышат…

— Да, может и не услышат. Но шанс есть всегда.

Виктория выравнивается, садится перед камерой, начинает говорить официальное:

— Соколов Николай Александрович, 1975 года рождения, апрель…

Поправляется и, глядя куда-то сквозь меня, выдыхает внезапное:

— Коля, я тебя люблю. И всегда любила.

Коля – это сын. Тот самый, о котором она ничего не знает. Тот самый, который знает, что его мать мертва, так ему сообщили когда-то.

Я очень хочу сообщить Виктории, что сын услышал её слова. Что он знает правду – его мать жива. Не так важно, что получится из этого, захотят ли они быть семьёй и так далее. Но знать правду важно. Если вы Соколов Николай Александрович – напишите мне, пожалуйста. Я знаю, где сейчас находится ваша мама. Она жива.

Снято для фотопроекта Благотворительной больницы. Презентация и открытие фотовыставки проекта состоится вечером 19 апреля на Пушкинской, 10. История Виктории там тоже будет.

Виктору шестьдесят семь лет.

Сейчас он живёт в петербургском палаточном приюте Мальтийской службы помощи. Но родился он не здесь, ну, то есть не в Петербурге. Родился он в селе Алакуртти на юго-западе Мурманской области. Алакуртти в переводе с финского означает – шероховатая низина. Виктор сообщает мне об этом и хохочет, что оттого-то и вся жизнь его не гладкая, с шероховатостями.

Спрашиваю, с чего всё началось, что помнит самое яркое из своей шероховатой низины.

— Сильней всего одно помню. Мне тогда лет семь или восемь было. Поднимаемся мы с моей сестрой- близняшкой по лестнице, а на встречу бабуля какая-то спускается медленно. Глядит на нас: сестра длиннющая такая, высокая, а я ей до подмышки едва, хоть и в один день рождённые.

Бабка эта глядит и спрашивает Зойку-то, сестру: «Это что ж, сосед ваш что ли?». А Зойка такая серьёзное лицо сделала и отвечает: «Никакой не сосед, брат это мой родной, мы близнецы». Мы дальше пошагали, а бабка вслед нам кричит: «Да как же, быть такого не может, ты посмотри на себя и на него-то». Ну, я задумался тоже, спрашиваю сестру: «Зой, а про что это она, я что, правда, соседский?». И она мне тихонько так: «Ты не соседский, ты наш. Но мама говорила не рассказывать тебе кое-что…».

Я к матери, значится, пристал и не отлипал. Она отнекивалась поначалу, потом не выдержала. Оказывается, в роддоме от меня отказались, бросили. А мамка моя тогда в том роддоме Зойку рожала. Узнала, что мальчика оставили и забрала. Пришла домой с сыном и дочкой, близнецы мы, значит. Батя рад был, очень мной гордился он, конечно, особенно, как я с флота в форме домой вернулся, радовался за меня сильно.

— А сейчас ваши родители как, живы?

— Да нет уж никого, давно нет. Но как же хорошо, что были они у меня.

Настоящие шероховатости в жизни Виктора появились позже. И тяжёлый развод с женой, и смерть юной дочери, и смерть новой невесты, и переезды, и двухдневная работа за блок сигарет или порцию хлеба, и этот приют-палатка…

Но он всё равно хохочет:

— Эх, развалина я старая, всё не развалюсь никак, топчу землю.

— Ну, какая ж вы развалина, моя бабушка вон – чутка старше вас будет, а никакая она не развалина, вам-то и вовсе ещё жить да жить.

— О, зови бабушку сюда, женюсь, вдвоём жить будем!

Хохочем вместе.

Догоняет меня на дворе, шепчет:

— Всё же, знай, очень я рад, что приняли меня мои родители. Не такой уж непутёвый человек из меня вышел, жить можно.

Киваю. Жить можно, точно.

Снято для проекта Благотворительной больницы.

Разбираю последние, услышанные мной истории пациентов из Никарагуа.

Готовясь к отъезду уже не собиралась записывать новые сюжеты, доделывала остатки имеющихся. Но вот, не утерпела, очень уже громко слышно было.

Мики орал истерически, бился руками и ногами о стену, о стул, о державшую его женщину. Орал, хотя ничего особо страшного врач с ним не делал. Ну, взвесил. Ну, градусник в подмышку сунул. Ну, рот попросил открыть (безуспешно).

Обещанные конфеты, плюшевый мишка, пластиковый кит, фонарик — ничего не сработало. Когда дело дошло до ингалятора, Мики начал нервно икать и захлёбываться в соплях.

— Давайте, вы немного погуляете с ним, он успокоится и мы продолжим?

— Я думаю, надо просто папу позвать, с ним он спокойней будет.

— Давайте попробуем, зовите папу!

Вызванный со скамейки под навесом — нашего зала ожидания, папа зашёл в консульту, взял сына на руки. Ор и икота мгновенно отключились. Ребёнок обмяк, умолк, позволил надеть на себя маску ингалятора. Через две минуты уснул. Все облегчённо выдохнули, наконец-то.

— Так неожиданно, обычно ребёнок с мамой меньше плачет, а ваш так к папе привязан!

— Наш тоже маму больше любил. А я ему не мама, я тётя, вот он меня и боится.

— А мама его не смогла прийти, да?

— Нет у него больше мамы, в Америку она уехала, хорошую жизнь искать.

— Она английский знает и ей там работу предложили?

— Не знает она английский! Она и в школу не ходила почти, месяца три только. Просто у них так мало продуктов было, что она решила попытаться найти что-то лучше и уехала. Восемь месяцев мы уже ничего о ней не знаем, совсем ничего. А сын вот плачет, боится, что и папа пропадёт куда-то, орёт без него.

Замолчали. Слушали, как сопит под ингалятором маленький Мики, сжав в кулачки папины пальцы. Пытается удержать что-то важное, не упустить, как маму. Маму, которую он, скорее всего никогда больше не увидит. Мы, взрослые, хорошо знаем, что почти все мигрирующие в сторону США гибнут по пути. Он пока не знает. Мал ещё.

Клиника, в которой я работала фотографом: https://he-he.org/

В половине шестого утра встретились у бортов Элизабет с доном Чементо — это с ним и его зятем я сегодня иду в море на рыбную ловлю. Выходим в шесть, когда рассветёт, как следует. Некоторые рыбаки выходят гораздо раньше: и в четыре, и в пять утра — по полной темноте. Но это очень опасно и многие гибнут, а Чементо с зятем — единственные пока мужчины в семье и очень хотят к ней возвращаться.

Пока ждём полного света, готовим сети и чистим лодку от насыпавшейся в неё за ночь жухлой листвы и набросанных детьми комков земли. Выгребаем ладонями всё это.
Осторожно расспрашиваю рыбака о нём — хоть знать, с кем в море иду. Отвечает охотно и как-то по-стариковски бережно, с расстановкой.
— Сколько лет вы уже рыбачите?
— А вот, как приехал сюда, так и рыбачу. Лет двенадцать уже.
— А вам самому сколько лет?
— Мне сорок один год. Ты это, руки не порежь о сети, аккуратно.
— Спасибо, я аккуратно. А в семье у вас сколько человек?
— Я, дочка моя, муж её, внучка. Ещё жена была, да умерла десять лет назад.
— Почему умерла, знаете?
— Не знаю точно… Живот у неё болел сильно, как сына родила здесь. Он слабенький родился, сразу помер. А у неё несколько месяцев после родов всё болело, кровь шла. К врачу надо было, да в госпиталь не могли мы доехать, совсем без денег жили. Клиники тогда тут не было. Так и померла.

Несколько минут молча гребёт листья. Смотрит на море, добавляет:
— Как она умерла, я тогда четыре дня плакал, в первый раз в жизни.
— А больше не плакали после того?
— Плакал один раз. Когда дочка два года назад девочку родила и обе выжили. В честь жены моей внучку назвали. Плакал, только от радости уже.
— Дон Чементо, почему тут так рано девочек замуж выдают?
— Рано, конечно, да… У всех разные причины. Я вот дочку в четырнадцать лет отдал замуж. Можно было не отдавать, так заберёт кто-то всё равно, ещё и силой. А так я за молодого хорошего парня отдал, к себе его жить и работать взял, теперь вот рыбу вместе ловим, жить лучше стали. Кто-то отдаёт, чтобы кормить дочку не нужно было. Кто-то думает, что чем моложе девочка, тем дольше детей не будет, не забеременеет сразу или мёртвого родит. Ну, плохие мужчины тоже бывают, конечно. Такие, которым просто нравится новых девочек заводить. Знаю, что нехорошо как-то, мы не одобряем это сильно. Но не всегда варианты есть.

Теперь я молча гребу листья, обдумываю. Рыбак спрашивает:
— Тебе фотографии-то зачем?
— Показать людям в мире, что вы тут живёте, чем занимаетесь. Чтоб знали, что вы есть.
— А, это хорошо, показывай.

Энджи — молодой зять дона Чементо принёс канистру с топливом, закинул в лодку. Пора спускать судёнышко на воду и отчаливать. Рассвело.