Смерть под теплотрассой (3 часть)
Старый первым нарушил молчание:
— Товарищ старший лейтенант, мы извиняемся. Неловко, что всё так вышло с майором... Мы-ж ничего такого не хотели. Правда, я думал...
Дирижёр поднял с пола жестяное ведро, подставленное кем-то под струю капающей с потолка воды, и швырнул его с размаху в лицо стоящего на сцене Мирона. Ведро с грохотом укатилось за кулисы, а прапорщик присел и зажал рукой идущий кровью нос. Карапуз даже не посмотрел в его сторону.
— Ой, прости, Михайленко. Я перебил тебя?
Старый вжал голову и замер на полуслове. Карапуз с улыбкой обратился к нему:
— Я не нарочно. Продолжай, я слушаю. Ты там говорил о том... Что не хотели... Чего молчишь? — лейтенант обошёл сцену и поднялся по ступенькам. — М-м-м... Ты закончил... А у нас впереди разговор, — Карапуз неспеша подошёл к оторопевшему Старому и спросил вкрадчиво: — Вот, полковник Яблоков, он какой?
— Ч-ч-чего?
Лейтенант вырвал у него из рук валторну и зашвырнул в глубину рядов пустых зрительских кресел.
— Ты из какой страны?!
— Ч-чего? Ч-ч-чего? — Старый стоял в оцепенении.
— Про такую страну я не слышал! Там говорят по-русски?! — дирижёр перешёл на ор.
— Ч-чего?
— По-русски, пидорас! Ты говоришь по-русски?!
— Да!
— Значит ты понимаешь, что я говорю?!
— Так точно!
— Тогда опиши мне, как выглядит полковник Яблоков!
— Ч-что?
Карапуз дал ему леща. Потом замахнулся кулаком и заорал в ухо:
— А ну ещё раз скажи «что»! Скажи, Михайленко! Скажи ещё раз! Пидарас, скажи ещё раз «что»!
Старый с дрожащими губами попробовал ответить:
— Он... Высокий.
— Продолжай!
— Он лысый!
— Он похож на долбоёба?
— Ч-чего?
Лейтенант ударил сержанта под дых так, что из того на пол вышли остатки завтрака:
— Он. Похож. На долбоёба?!
— Никак нет... — с трудом ответил Старый.
— Ну так почему ты пытаешься наебать его, как последнего долбоёба?
— Я не пытался.
— Нет, пытался! Пытался, Михайленко! Ты пытался его наебать!
— Никак нет!
— Но полковник Яблоков не любит, когда его наёбывают. Он сам кого хочешь выебет, вообще любого! Ты читал устав, Михайленко?
— Так точно!
— Сейчас я прочитаю тебе один отрывок, который я знаю на память: каждый военнослужащий, назначенный на воинскую должность, имеет, бля, должностные обязанности! Которые определяют его, бля, полномочия! А также объём выполняемых задач! — лейтенант сделал паузу и продолжил громче, обращаясь уже ко всему строю: — К дисциплинарной ответственности военнослужащие привлекаются за дисциплинарные, бля, проступки! То есть за противоправные, виновные действия или бездействие! — дирижёр говорил в динамике «крещендо», постепенно усиливая нажим на голосовые связки и делая паузы. — Выраженные в нарушении воинской, бля, дисциплины! К материальной ответственности военнослужащие привлекаются, Михайленко, за материальный ущерб! Причинённый по их вине государству! — Карапуз вновь остановился напротив Старого и ткнул ему пальцем в лоб. — В случае совершения, бля, правонарушения, связанного с причинением государству материального, бля, ущерба! — снова ткнул и далее продолжил тыкать уже на каждом слове. — Военнослужащие, бля, возмещают ущерб! Независимо от привлечения к дисциплинарной или уголовной ответственности, Михайленко! Это устав! Устав — это ваша Библия! Тупой ты долбоёб! — дирижёр плюнул ему под ноги. — Чтобы ты сдох под теплотрассой! — процедил он с ненавистью и ушёл прочь без дальнейших инструкций.
Мирон, зажав окровавленный нос платком, побежал вслед за ним.
У Старого в голове что-то перемкнуло. Мы уже спустились на ватных ногах вниз и отстёгивали инструменты, прикидывая шансы на благополучный исход, а он всё стоял на сцене, как статуя, с потухшими глазами.
— Пойдём, брат! — позвал Дэн. — Нечего тут больше ловить. Ты как вообще?
Старый беззвучно шевелил губами. Дэн поднялся обратно и повёл его, бережно придерживая за плечо.
— Ничё, нормально всё будет, Старый. Пошли покурим?
Тот рассеянно огляделся и как-то, совсем нерешительно, кивнул.
— Пойдём, пойдём, братан. Не бери в голову, бывают у козла припадки, — утешал его Дэн, а сам посмотрел на нас и многозначительно помотал головой.
«Пиздец. У Старого, кажись, прошивка слетела», — тихо переговаривались музыканты по пути в туалет, служивший по совместительству курилкой.
В клубном толчке мы увидели перекинутую через перегородку строительную спецовку, а следом и одного из «строителей» собственной персоной — голого в одних лишь сланцах. Он мылся под струёй из шланга, соединённого с трубой отопления и, увидев нас, ни капли не смутился:
— Ебать мой хуй! Вот это встреча!
— Здоров, Хамось. Есть спички?
— Щас, из жопы выну. Блин, не дотягиваюсь, пацаны, может сами поищете? — сказал весельчак и продолжил орудовать шлангом, пока мы подкуривали папиросы обнаруженной на подоконнике зажигалкой.
Хамó был приземист и волосат. Не помню его национальности, но однозначно не славянская. Он был одним из работяг-срочников, назначенных на ремонт клуба, и с радостью принявшего это назначение, как заветный билет в закулисье. Результатом их работы с тех пор были только расставленные там и тут строительные леса, да лежащие штабелями мешки со штукатуркой. Чем на самом деле занимались эти ребята, оставалось догадываться. Да и здание, если начистоту, под влиянием времени, осадков и дерьмовой музыки обветшало настолько, что его вряд-ли кому уже удастся привести в божеский вид.
— Агнцы, агнцы... — Старый стоял с сигаретой, так и не удосужившись её зажечь.
— А? — Хамо не расслышал его из-за шума воды.
— Агнцы и пастыри. Суета сует...
— Что ты говоришь, брат?
— Он говорит, что вам пора уже починить ебучую крышу, да, Старый? Заебали, всё фойе и сцена, как в аквапарке побывал, ёпт, — Кирюха решил внести немножко конструктива в разговор.
— Щас, брат, щас яйца отмою и пулей всё починим. Вы, главное, не переживайте, пацаны!
— Пока ты их отмоёшь, у меня уж контракт закончится, — буркнул Младшой, прикуривая третью сигарету подряд.
— Ятра. Отсечь ятра, нечестивое семя... — Старый смотрел на строителя не моргая.
— Брат, он меня пугает.
Мы не решались заострять внимание на странностях сержанта. Все просто стояли и курили, болтая о своём. В один момент Старый будто что-то вспомнил, отошёл от нас на минуту и вернулся обратно со строительным ножом в руке.
«Отсечь ятра», — тихо произнёс он и двинулся на Хамосю. Тот вначале ничего не понял, а потом сорвал с перегородки спецовку и, инстинктивно закрыв ей свои причиндалы, громко взвизгнул:
— Э, брат, ты что делаешь! Ты с ума сошёл, гля, чё творит!
— Так, Старый, хорош! Успокойся, братишка, пойдём-ка отдохнём? — Кирюха поднял ладони в примиряющем жесте и кивнул глазами на нож, взглядом обращаясь к Дэну.
— Юрец, дай сюда. Не надо так шутить, — нарочито-буднично сказал Дэн, осторожно следя за движениями товарища. — Давай, брат, давай...
Старый без видимого сопротивления отпустил нож, не отводя глаз от своей цели, пока товарищи под руки выводили его из туалета.
Докуривать нам расхотелось.
— Сделайте кто-нибудь чаю покрепче!
— Щас, щас...
— У Максона вроде какие-то таблетки были в несессере, глянь на шкафу!
— Моть!
— А?
— Хуй-на! Ножи собери все с полок, мне отдашь!
— Есть!
— На жопе шерсть. Кто спиздил мой телефон?
— И мой бушлат.
— Старый, ты как? Ты нормально?
— Пожрать дайте человеку! Дошик красный — самое то!
— Нету нихера с ночи. И сигарет нету, два блока исчезло...
— Надо в магаз сгонять до ДОС-ов, чипок только в пять откроется.
— Где Голова?
— Гудини, пидор! Где ты?
— Всё! Проебали бойца, кажись!
— Где мой бушик?
— Чё, и бушлат проебал уже, Никитос?
— Это нихуя не смешно. Гуди! Где мой бушлат, ёбаная вошь?!
— Пиздец, бардак, ёб твою мать!
— Юрец, приляг, братишка. Сейчас тебе чайку сделаем.
— Волхв... Волхв!
— По спине ему постучи, он подавился чем-то.
— Волхвы... Агнцы...
— Да не, он бредит, походу.
— Пацаны, я всё понимаю! Но где мой бушлат, кто мне скажет?
— Никитос, ебанись, ты прикалываешься, или как?
— Сука.
В комнату отдыха вошёл раскрасневшийся Герасименко и хлопнул два раза в ладоши.
— Общее построение!
— Мирон, заебал. Ты один?
— Да. Я один. А дирижёр сейчас с замполитом на втором этаже решают, в какой позе нас всех лучше отъебать.
— А чё?
— Да ничё, бляха-муха! Ладно, слушайте так. У нас два варианта: либо мы сейчас въёбываем до ночи самостоятельно, пока не отвалятся жопы, и сыграем завтра всё, как на параде, либо... — Мирон набрал воздуха. — Либо с завтрашнего дня всё будет по-другому. Никаких выходных и ночёвок в городе, никаких премий. Все нормативы будем сдавать как положено, каждую неделю будем отчитываться, заполнять журналы, делать инвентаризацию, учёт всей хуйни с присвоением номеров, клеймить все фляжки-хуяжки, газики-хуязики и прочую залупу. Так понятней?
— Мда. Ну мы это слышим каждый раз перед проверками, и пока что всё по-старому...
— Ты совсем дурачок, Денисов? Ты вообще не врубаешься? Когда крайний раз к нам Яблоков приезжал?
— Я ебу?
— Полгода назад. Помнишь, чё было? Мне при срочниках тебе напомнить?
— Да рот того ебал. Ты просто ссышься, что теперь тебе вместо Карапуза придётся всё заполнять. Ты-ж теперь у нас прапор, хуё-моё!
— Я не понял. Тебе въебать или чё? Или мне, блядь, одному это надо?! — Мирон стукнул кулаком по стеллажу с противогазами, отчего те рассыпались по полу.
— Ад! А-ад! Черти! Черти!! — оживился Старый.
— Так, пацаны, хорош! — Кирюха встал между прапорщиком и сержантом, держа их на расстоянии рук. — Младшой, ты тоже хорош! Вот чё ты споришь, не видишь, Старый из-за вас психует?
— А с ним-то чего?
— Дак, блядь, у Карапуза своего любимого поинтересуйся! У человека фляга свистанула от его истерик, — огрызнулся Младшой.
Мирон сбавил обороты, игнорируя дерзость.
— Та-ак... Это плохо. Без валторниста нам никак. Воды ему давали?
— Вóды, вóды... Исход... Жиды...
— Щас, Старый, щас... Потерпи, — Кирюха повернулся к нам и почесал затылок. — Ему похавать надо и поспать, я считаю. Что делать будем?
— Доложить так-то надо, по-хорошему.
— Не-е. Если докладывать, то придётся его потом вести в санчасть. С перегаром точно нельзя. Да и нахуя нам столько внимания? Сам раздуплится как-нибудь, да, Старый? Раздуплишься, сам-то? — Кирюха ободряюще потрепал его по шее.
— Вы только устав ему больше не читайте, мало ли...
Старый многозначительно поднял палец, как бы прислушиваясь к окружающим звукам, и мы тоже, следуя его жесту, невольно притихли. Он легонько замотал головой, будто что-то отрицая, и хмыкнул себе под нос:
— М-м. Нельзя.
— Что нельзя?
— Нельзя верить. Нельзя верить книжникам, — Старый прищурил глаза. — Нельзя верить фарисеям...
Немая сцена. Мирон заторопился:
— Так, сракотаны, давайте на выход, в оркестровую. Изображайте там что-нибудь, и погромче, чтобы сверху слышно было.
Мы с Белым и Рыжим вышли в оркестровую, где уже собрались все остальные, за исключением Гудимова.
— Ну что там с ним?
— Белку поймал.
— А с Гудини?
— Не понял?
— Его нет нигде, мы думали он там, у вас.
— Хуй знает тогда. Хватайте дудки, вечером мы должны всё сыграть, как на параде, — сказал Рыжий, доставая трость для саксофона.
— В смысле? — Людской оторвался от чтения.
— Поразмысли.
— Хм. Володя в соча кажись ебанул, пока мы в актовом тусовались, — поделился догадкой Саня.
— Да и хуй на него, скорее всего, дневальный увёл. Уже насрать. Днём раньше, днём позже... Один хрен, все попиздуем в батальоны. Инфа сотка, — подытожил Рыжий.
Мне надоела его упадническая риторика.
— Ржавый!
— А?
— Хуй на!
— Пошёл на хуй.
— Пошёл сам на хуй, чепуха.
— Слышь, чепушидзе, ты чего так базаришь кучеряво?
— Кучерявая пизда у твоей мамаши!
— Кучерявая пизда у твоего бати, ебанашка.
— Целуй залупу, чушка немытая.
— Целуй чушку, залупа немытая!
— Ха-ха-ха, попугай-пидорас зашёл в чат.
— Твоя анальная девственность вышла из чата.
— Разве что от твоего язычка.
— От язычка твоего отчима, хуепутало.
— От хуепутала слышу, дегустатор потных пенисов!
— Вынь хуй изо рта и говори нормально, глиномес недоношенный!
— Это ты у нас начальник глиномесного цеха.
— А ты пидорас, выебанный в жопу десятью неграми.
— Охуенная подъёбка, дай пять! А, не... Не давай. У тебя руки в сперме.
— Сперма у тебя во рту, шалава подзаборная!
— Сперма у тебя в жопе, творог подзалупный!
— Творог у тебя на губах, шлюха обочечная.
— Это взбитые сливки с титек твоей мамаши, сынок.
— Папа?
В нашу беззлобную перепалку вмешался Никитос, с озадаченным лицом покинувший комнату отдыха:
— Где Гуди??
— Соча ебанул, и уже на полпути в Гудилэнд, по-любому! — весело ответил Белый.
— Ёб вашу мать! Я серьёзно спрашиваю!
— Никитос, мы, честно, не ебём.
— А куда он мог съебаться?
— Куда угодно. Это-ж Гудини! — развёл руками Рыжий.
— Его шмотки валяются в каптёрке. А угадайте, чьи сейчас не висят на месте?
— Чьи?
— ...
— У-у-у... Никитос, мои соболезнования, — вздохнул Рыжий. — Если Гудильдо уёбал в роту с твоим шмотом, то эт пизда. Можешь сразу всё понять, простить и отпустить.
— Да ну-у на-а-ахуй... — Никитос от волнения прикусил кулак. — А в канцелярке его нет? На параше, может? Нет, там точно нет... Вот пидорас.
— Гудини делает грязь. Настоящий гангстер.
До меня дошло:
— Может, он кружку твою пошёл искать? Ты ж ему задание дал перед уходом, помнишь?
— Точняк!
— Что за кружка?
— Белая, с надписью «Ангелина».
— Так это... Она у дирижёра на столе. Он в ней бычки тушил, — немного с опаской вспомнил Матвей.
Никитоса ударило током:
— Блядь. Реально? Сука! Реально?! Пиздец, блядь! И ты молчал?!
— Ну я там весну навёл, кружку помыл и обратно поставил... Только от неё всё равно воняет...
— Су-у-ука... А куда этот очарованный пропал-то?
— К замполиту вроде...
— Да не Карапуз, а этот!
— А, этот, я не знаю...
— Короче, никто нихуя не знает, правильно?
— Ага.
— Нам надо его отыскать. Если этот еблан засветится в моей форме, нам всем пиздец.
— А чё там такого?
— Во-первых, там моя фамилия. Во-вторых, там мои сержантские лычки. А в-третьих, в этом бушлате моя аниме-ксива.
— Что-что, прости?!
— Так точно, нахуй! В обложке с моей фамилией.
«Аниме-ксива» Никитоса — это очень важный документ. Он давал ему право управления огромным человекоподобным роботом, а без этого, как известно, в нашем сказочном мире ты никто.
А если серьёзно — то был шуточный подарок на его крайнюю днюху от нашего дружного оркестрового коллектива. Суть в том, что Никитос с Виталиком одно время увлекались просмотром «долбоёбских мультиков», как выразился бы Карапуз, что и послужило идеей для подарка.
Изначально данная ксива была обычным пустым военным билетом, добытым кем-то из наших на гражданке. Затем туда вклеили отфотошопленное фото Никитоса, где он предстал в образе Сэйлор Мун с белобрысыми косичками и розовыми анимешными щёчками. В остальном она имела все признаки официального документа.
Все графы были заполнены, как полагается — так и так, Никита-кун Семпаевич, Хентаец по национальности, служащий в Аниме-войсках; уроженец города Понивилль Радужного края; образование — высшее алхимическое; гражданские специальности: ловец покемонов и пилот Евангелиона; имеет первый юношеский разряд по косплею; женат на Неко-тян; а вместо подписи — розовый отпечаток кошачьей лапки.
Наш подарок ему до того приглянулся, что он иногда по приколу носил его вместо своего подлиного военника. Он счёл это остроумным, да и была в этом легкомыслии какая-то своя изюминка. Благо, никто посторонний про это никогда бы не узнал.
Ну, или почти никогда.
— Сдаётся мне, что Вова настолько проникся твоей армейской мудростью, что попёрся в магаз за посудой, — предположил я.
— Я уж понял, — Никитос медленно выдохнул через сложенные трубочкой губы и попытался мыслить трезво. — Давайте мыслить трезво. Если этот еблан ушёл в моей одежде, надо его срочно найти. Васян!
Васян, кстати, это я.
— Оу!
— Погнали со мной! Сигарет себе купишь заодно.
— А что по патрулям? Не очкуешь спалиться перед проверкой?
— Да хуй на них. Мы постоянно ходим на ДОСы и ни разу там никого не встречали. Они в боксах еблища топят. Ты только это... Надень погоны сержантские на всякий, а я вкинусь в Володин бушик. Обменяемся с ним там, не отходя от кассы.
— Ну, окей, погнали. Спроси у своих, чё там в магазе им надо.
Начало дня было многообещающим.
Смерть под теплотрассой (2 часть)
Мы едва дошли до клуба, как к нам, чуть не поскользнувшись на коричневой жиже, подскочил запыхавшийся солдатик с повязкой дневального. Он не сразу сообразил, к кому следует обращаться, и сперва по ошибке принял за старшего Осипова (видать, из-за того, что тот держал руки в карманах).
— Т-товарищ р-рядовой, р-разрешите уточнить! Рядовой Гудимов с-с-с вами?
Ему ответил Никитос:
— Он занят. А что такое?
— Мне н-нужно отвести его в к-ка-азарму. Его к-капитан вызывает, — дневальный нервно теребил бирку сапёрного батальона на рукаве.
— Доведи до командира, что Гудимов сегодня на задачах замполита. Работает с бумагами, — Никитос дал понять, что разговор окончен и собрался было переступить порог клуба, но дневальный вцепился в его рукав:
— Т-товарищ младший сержант... Мне ска-азали, что н-не важно, чем он з-занят. П-приказали п-п-п-п-при-ивести!
— Блядь. Просто иди нахуй, дружище! — Никитос вырвал руку и оттолкнул солдата. Тот отпрянул и что-то ещё хотел добавить, но перед его носом со свистом захлопнулась дверь.
Мы зашли в залитое водой фойе клуба и послали Матвея известить дирижёра об его срочной телепортации в штаб. Самим же следовало готовиться к потенциальным проверкам. Если «дирижаблю» после выговора нужен будет повод сорвать на ком-то злость — то он будет искать его в каждой пылинке.
— У Гуди так-то жёсткий кэп, может лучше нахуй его, домой отправим? — Рыжий высказал своё мнение, отряхиваясь от капающей с потолка воды.
— Окей, ловкач! Тогда толканы сегодня на тебе, — сказал Никитос и осёкся, заметив в проёме оркестровой характерный косолапый силуэт со шваброй.
— Привет, Володь! Как успехи?
Володя Гудимов — он же рядовой Гудини, он же Гуди, он же «Агент 64» — наш оркестровый талисман.
У Гуди было много прозвищ, ибо каждый, кто его знал, нет-нет, да подкинет ещё одно в копилочку. Новые погремухи плодились похлеще всяких там сущностей: Гудимэн, Бабл-Гудс, Токийский Гудь, Объект «Г» класса, Хэдбэнгер, Сержант Гудински, Джи-мэн — тысячи их, и каждая прикипала намертво.
Никто уже и не вспомнит, как именно этот ихтиандр у нас завёлся. Логично предположить, что в оркестр попадают либо люди близкие к искусству, либо те, у кого имеются нужные знакомства. К нашему пациенту не относилось ни то ни другое. Володя мало того, что не умел ни на чём играть (его попытки освоить игру на медном «баритоне» вызывали у контрабасов припадки бессильной злобы), — так ещё и тембр голоса имел, мягко говоря, своеобразный: он звучал, как нечто среднее между стонами раненого Чубакки с гайморитом и брачным зовом кашалота. Когда приходило время разучивать музыкальные партии, мы, во имя всего святого, отправляли бедолагу с его инструментом заниматься в фойе перед пюпитром. Звучавшая затем оттуда лебединая песнь Левиафана могла подтолкнуть к самоубийству особо чувствительных натур.
Кроме того, Гуди обладал и вполне очевидными достоинствами: огромной башкой, например. Любой головной убор сидел на нём одинаково плохо, — ты попробуй найти шапку 64 размера в ротной каптёрке! Если она и существует — то, скорее всего, единственная на всю бригаду, да и та — служит какому-то прапору сумкой под конфискованные мобильники. С этим Большой «Гу» в конце концов смирился, и по привычке носил что попало. Под полевой бушлат невозбранно надевались «офисные» брюки, поскольку нужные «пидарас какой-то в роте спиздил». Засаленные манжеты, порванные берцы и выгоревшая на солнце форма цвета «хамелеон» — этот парень познал стиль в свои двадцать.
Казалось бы, достаточно. Но нет, недостаточно — Гудини совершенно не умел ходить в строю. Складывалось впечатление, что «ходить», в принципе, не его. Если бы где-то проводился конкурс на самую всратую походку — то наш вождь племени Гудимба занял бы на нём первое место с большим отрывом. Его глобусообразная голова и так-то жила собственной жизнью; однако ж во время походного марша у неё наступал особенно острый период, связанный с поиском своего места в этом мире. То же касалось и остальных строевых команд. Каждое Володино движение подчинялось только ему известным законам физики.
Жути к образу добавляла манера Гуди спать с приоткрытыми, закатанными до самых белков глазами. Когда он «топил» в кресле оркестровой комнаты, вокруг странным образом сгущалась атмосфера из-за чувства потустороннего присутствия. Никитос шутил, что наш луноликий общается так с духами предков в закоулках подсознания. Из открытого рта периодически доносились гортанные завывания на древних языках рептилий. Казалось, что некий Ужас-из-Глубин вот-вот явится на зов из этой бездонной глотки, извиваясь хищными щупальцами. Воображение играло с нами, жонглируя гротескными образами и детскими страхами. Посему, даже в моменты всеобщего затишья, для Володи стабильно находились задачи «особого профиля», так сказать.
Никто не ведал, через что именно Гудимову пришлось пройти в своём батальоне. Очевидно было одно: в клубе он терпел всё что угодно перед риском отправиться к себе «на родину». Его смуглое лицо бледнело, а тело трясло мелкой дрожью, когда по его душу присылали очередного дневального. Мы отмазывали беднягу всем оркестром под различными предлогами, и он платил за это сполна. Любой вопрос, связанный с уборкой, решался «по щелчку». Вымыть посуду? Не вопрос! Подмести пол? Гудини, будь так добр. Засор в клубном толчке? Лужа рвоты на полу? Пришло время выносить бумагу из ведра? Что-ж, мэр Гудивилля подавит любое восстание в массах и выполнит необходимый объём «бумажной работы» в кратчайший срок. Грех жаловаться! Это обстоятельство, если задуматься, довольно сильно упрощало нашу и без того простую жизнь.
Пару слов о таких понятиях, как «совесть» и «гуманность» в отношении Вовы. Он неоднократно демонстрировал сверхспособность «наматываться» на любую хрень, стоило ему на миг отвлечься от привычного распорядка. Выйдет, бывало, в «чипок» за сигаретами — и приползает обратно через неделю, весь измочаленный, и скуля, как побитая собака. Намотался, выходит. Короче, в батальон ему нельзя, его там сожрут.
Ну а в клубе Гумба-юмбу никто особо не кошмарил — напротив, иногда мы даже подыгрывали его причудам. К примеру, он всерьёз считал, что является истинным экстрасенсом и наследником тёмных сил, передавшихся ему от бабки. Он любил рассказывать про незавидную участь тех, кто обижал его в детстве. Все как один, они впоследствии заболевали тяжёлой хворью и кончали с собой, или же их на полной скорости сбивал автобус. Во всём происходящем, по словам Володи, был виновен особый «заговр», которым бабуля кастанула его во младенчестве. Другими словами, перейти дорогу Гуди — означало на раз перечеркнуть собственную судьбу. Моим излюбленным занятием с тех пор стало нарочно подстраивать ситуации, после которых у него не останется и тени сомнений в своих колдовских скиллах. Рыжему, в частности, чаще других выпадал жребий озадачивать Володю уборкой — соответственно, он и принимал львиную часть ментального урона на себя. С моей подачи Рыжий время от времени начинал громко кашлять, жаловаться на боль в животе и изливать мысли про сведение счетов с жизнью. В такие моменты наблюдать за Гудини было одно удовольствие. Я затем отводил его в сторонку и просил снять порчу с Рыжего: «Он ведь молодой ещё, дурачок совсем». Гуди тяжко вздыхал и говорил, что «Попробует сделать, что сможет. Но только в этот раз».
У каждого были свои приколы. Никитос некоторое время общался с Володькой через соцсети от лица «жены комбрига». Взял с какого-то левого сайта фотку смазливой девки, поставил на аватарку и стал с неё отмечать записи на странице Гуди. Тот ходил потом с покрасневшими ушами и искал уединения. Никитос спецом не торопил события, чтобы у Вовы не было мыслей о подставе. Фейк спокойно ждал своего часа, пока наш романтик, наконец, не собрался с духом и не написал первым. Что это была за история! Я хрюкал, как поганая свинья, когда Никитос показал их с Гуди любовную переписку. Там было всё: страсть, интрига и горечь расставания.
Дама оказалось неслучайной гостьей в володиной жизни: дело в том, что она якобы была женой полковника Макарова, которую выдали за него в четырнадцать. Она мельком видела Гуди из окна уазика и сразу же почувствовала что-то. Может быть особую, необузданную энергию, волнами исходящую от него? Она не могла знать наверняка — это «какое-то безумие», твердила она — и мы тоже, пока это сочиняли, сквозь слёзы добавляли всё более и более фантастические детали, однако Володю безнадёжно втянуло в наш сюжет.
«Вот уже четыре года муж держит её в подвале и всячески мучает. Её раздевают догола и, привязанную к стулу, заставляют слушать, пока комбриг на своём ржавом тромбоне играет мотив «Ама барби гёрл» прямо ей в лицо. Почти никто об этом не знал, а все, кто знает — были заодно с садистом».
Гудини всё это внимательно читал и отвечал на каждое сообщение: «ДЕРЖЫСЬ! ТОЛЬКО. ДЕРЖЫСЬ!» — Володя писал как умственно отсталый, допуская ошибки в словах и знаках препинания. Но писал от души.
В какой-то момент Никитосу стало его жалко, и было решено кончать этот цирк. В голову не пришло ничего лучше, чем написать от лица пленницы следующее: «У меня плохое предчувствие. Кажется, он следил за мной всё время и знает про нас с тобой. Что бы ни случилось — прости меня, и спасибо тебе за всё!» — после этих слов Никитос удалил страницу. Тем вечером Володя слёг с температурой под сорок. Доигрались. Никто кроме нас троих не догадывался, в чём было дело, и в итоге Вову отправили в санчасть. Над ним всю неделю проводили какие-то опыты, втыкали шприцы куда попало и ежечасно ставили клизму, из-за чего он похудел килограммов на десять. После возвращения ему было больно сидеть, больно стоять и больно лежать — на теле не осталось живого места. Гуди ещё трое суток ни с кем не разговаривал. И без того-то замкнутый парень замкнулся в себе ещё больше. Мы с Никитосом пытались как-то его реабилитировать — приносили его любимые сосательные конфеты из столовой, — всё тщетно. В конце концов, Гуди смог с собой совладать и постепенно включился в общий ритм. Рутина порой исцеляет — жалеть себя становится просто некогда.
Вот и сейчас, наш ветеран труда проходил очередной курс реабилитации, с самого утра вкалывая на благо родины и оркестра. Сегодня он был главным по чистоте.
— Володь, ты глухой? Как успехи, братан? — в голосе Никитоса сквозило недоверие.
Гудимов пожал плечами:
— Я свою половину сделал.
— Кхм... В смысле?
— Ну, я убрал оркестровую и каптёрку. А парашу Матвея очередь мыть, как и договаривались, — Гудини решил сегодня гнуть свою линию. Такое бывает.
— Братан, ты же понимаешь, что сейчас вот вообще не время выяснять, когда мы о чём договаривались?! Нам щас от комбрига пизда будет, он даже лейтенанта в штаб вызвал! — Никитос был почти вежлив.
— Да, Володь. Матвей как раз пошёл ему докладывать. Так что давай, не еби мозг, лады? — Рыжий подключился к разговору. — Ты же в курсе, что Макаров сюда вот-вот заявится?
— Да шоб он сдох насмерть, ваш ебучий Макаров! Мне вообще похуй на него, на извращенца этого ссаного! — ситуация начала выходить из под контроля. — Я его рот ебал, этого комбрига, блядь, суки этой, нахуй! — Гудвин разошёлся не на шутку: на его широком лбу вздулись вены, щёки покраснели, а пальцы, сжимавшие швабру, побелели от напряжения. Мы переглянулись. Кто-то должен был вновь довести Володе его обязанности, и эту работу кивком поручили Рыжему.
Тем временем дирижёр с невидящим взором зигзагообразной походкой вышел из канцелярки. Вслед за ним материализовался Матвей, брезгливо стряхивая с рукавов следы лейтенантской рвоты. Громкий дверной хлопок, словно сигнальный выстрел, прервал возникшую паузу.
— Всё, Володь. Некогда нам разбираться — давай пиздуй, кончай с уборкой, а Матвей будет в дирижёрской наводить весну. Слыхал, Матвей?
— Угу... Только вот сперва бушик свой отмою, — Матвей растерянно огляделся по сторонам. — Есть тут какой-нибудь тазик или ведро, чтоб я его замочить мог?
Гуди сорвал на нём всё, что накопилось:
— Ага, блядь! Иди вынимай из под Старого! Тазик с блевотиной или ведро с говном — выбирай что хочешь!
Пока они спорили между собой в фойе, мы, наконец-то, зашли в «хату» и выдохнули: Сэр Гудини сработал на удивление чётко. Жаль, никак не проветрить — единственная форточка в большом окне оркестровой была кем-то выломана ещё зимой и с тех пор заклеена скотчем.
Снаружи клуба происходили странные движения: взвод вымокших до нитки солдат, стоя по щиколотку в нечистотах, «подметал» мётлами закреплённую за ним территорию между штабом и КПП. На всех были надеты резиновые «чулки» из набора ОЗК, а целью сего действа было, видимо, расчистить проход от непрерывно льющегося потока фекалий. Надо ли говорить, насколько эффективен был метод? Грязные брызги с ошмётками дерьма летели на стены штаба, которые, в свою очередь, тоже были чьей-то «зоной ответственности», и должны быть идеально выбелены к приезду комиссии. М-да. Вряд ли кто об этом расскажет после дембеля.
— Брат, ты сахар не видал?
— Нет, но знаю, где достать немного шоколадного сиропа, — ответил я и кивнул в окно. — У пацанов можем попросить.
— Еба-ать... Может им это, противогазы хоть надеть? — задумчиво сказал Никитос.
Я мотнул головой:
— Ощущения будут не те.
Из каптёрки послышались утробные звуки. Нечто сверху с булькающим отвратительным плеском вылилось в металлическую ёмкость на полу, после чего из-за двери зазвучала отборная ругань. Каптёрка распахнулась и оттуда, впуская тошнотворный кислый запах, вышел шатающийся тубист Кирюха. Его лицо опухло, как после драки на пчелиной дискотеке.
— Блядь, Старый! Нахуя ты на вторую полку полез, если тебя тошнит? — Кирюха повернулся к нам с умоляющими глазами: — Братцы, воды! Срочно.
— Вы там как-нибудь воскресайте пореще, лады? — Никитос протянул стакан в руки товарища.
— Ох, бляха-муха. Спасибо, дружище, — Кирюха залпом опрокинул в себя стакан и продолжил жадно хлебать воду уже прямо из фильтра. — Вы хоть помните, что вчера было? Никитос, чё-нибудь помнишь?
— Ага. Помню, как вы всю ночь по громкой связи вызванивали своих бывших и поочерёдно высказывали всё, что о них думаете. — Равнодушно ответил Никитос. — А потом Карапуз взял Виталика «на слабо» и заставил бить себя по прессу, пока тот не вывихнул кисть. Кстати, где он сам-то?
— Виталя? Ох не знаю, не знаю... Вроде лёд пошёл искать, я не помню вообще нихуя. Может, на улице.
Кирюха сморщился, как от зубной боли. В оркестровой некто попытался изнасиловать самку мамонта раскалённой кочергой. Во всяком случае, сложно было с чем-то иным сравнить звук, издаваемый володиным «баритоном».
— Я его сейчас ебну. Гудини! Пошёл нахуй со своей дудкой!
— Вов, а ты почему вообще здесь? — поинтересовался Никитос, выйдя в оркестровую.
— Я ему говорил. Он не хочет в толчок идти, — безучастно сказал Рыжий, «цыкая» педалью хэта.
Володя возражал с несвойственной ему твёрдостью:
— Я Матвею задачу поставил. Сегодня его очередь, как и договаривались.
Никитос поправил очки:
— Задачу поставил? Ну, раз поставил — то и отвечаешь тогда за выполнение, жопой. Согласен?
— Мне похуй, я всё сказал, — ответил Гуди и самостоятельно пошёл на выход с нотами в одной руке и инструментом в другой. Однако, номер. Мы недоуменно провожали его взглядом.
Никитос не стал обострять:
— Так-с, ладно. Кто-нибудь кружку мою видел?
Белый замызганный чайник хрипло булькал на столе в комнате отдыха. На звук из каптёрки вяло подтягивались остальные контрактники, разбуженные ранее Кирюхиным криком. Сержант Михайленко(Старый), Антоха Младшой, Дэн и Мирон, повышенный до «прапорщика» месяц назад. До полного комплекта не хватало лишь трубача Виталика с его боевым ранением.
«Тупая манда!»
О, а вот и Виталик! Теперь практически все в сборе.
«Ёбнутая дура!» — уже громче слышался его голос, приближавшийся к нашей двери.
— Я этой стерве в следующий раз шею сверну! И мужу её, за то, что ебёт плохо!
Старый жестом руки попросил его снизить громкость:
— Потише, дружище. Мне сейчас очень хуёво — не надо так орать.
Виталик оглядел нас возбуждённым взглядом и продолжил, обращаясь как бы к Мирону, но уже потише:
— Ты прикидываешь, вышел я на улицу со стороны актового зала, ага? Снегу набрать. В клубе ведь нету больше рабочего холодильника, да, Старый? — тот флегматично кивнул и медленно отпил чаю, глядя перед собой. — Так вот, выхожу я туда, значит, достаю пакет, и тут эта, Алевтина, проститутка старая, из-за угла выплывает: «Надо же!», говорит — «Нам как раз одной пары рук не хватает!». Пары, блядь! И похуй ей, пизде тупоголовой, что у меня из двух рук — одна рабочая, и что я не спал всю ночь! Ей тупо поебать! — Виталя задыхался от возмущения. — Ей, видите ли, пианино нужно из детского сада в клуб перетащить! Ты прикидываешь?! Проверка, видите ли, завтра! Так я ей, шлюхе престарелой, говорю вежливо: «попросите, пожалуйста, Алевтина Андреевна, кого-нибудь из срочников, кавээнщиков например, своих ненаглядных». Они ведь и так постоянно проёбываются от рабочек! Вот вы, кто-нибудь — видели, чтобы они в клубе прибирались? Хоть раз? Так эта мразь недотраханная мне угрожать стала! Говорит, что от меня перегаром несёт — а я ведь вчера вообще ни капли не выпил, докажи, Никитос?
Никитос вручил ему кружку с горячим кофе, накинул на него плед и утешающе похлопал по плечу.
— Братан, так ты, получается, пианино тягал? С рукой своей?
Виталик глотнул кофе и закивал с выпученными глазами:
— Ты прикидываешь? Я, и ещё какой-то хуй из штабных, вообще не наш. Так и не донесли. Этот пидорас умудрился споткнуться по пути и уронить пианино себе на ногу. Ну я, типа, пошёл его в медпункт провожать. Да и пошла она нахуй, пусть другого дурачка ищет!
— Так а чё ты её сразу нахуй-то не послал? Сказал бы, что занят, и не ебёт, — предположил Младшой.
Виталя аж поперхнулся. Указал рукой куда-то в сторону:
— Вот иди ей, блядь, докажи что-нибудь! Я на тебя посмотрю. Помнишь, как она на какого-то летёху своему мужу пожаловалась? Чё он потом с ним сделал?
Муж Алевтины Андреевны был капитаном. Он работал в штабе бригады и заведовал складами ГСМ. По слухам, он уже долгое время покрывает преступные схемы по вывозу и сбыту горючего со складов бригады, и много с кем повязан, раз уж эта песня так затянулась. Так что с ним никто не связывался — «по уставу» тут ничего не порешаешь.
Неудачливый грузчик почти успокоился:
— Кстати, а как там Карапуз поживает?
— Ты бы потише называл его «карапузом», он через стену тебя прекрасно слышит, — предостерёг его молчавший до этого тромбонист Дэн.
Я решил, что самое время раскрыть интригу:
— Я так понимаю, ещё никто не в курсе?
Никитос меня перебил:
— Тут такое дело, пацаны... Сми-ир-рно!
Дирижёр рывком открыл дверь настежь, не дав ему продолжить мысль.
— Вы охуели? Нет, вы совсем охуели?! Дай сюда, — лейтенант вырвал телефон из рук Младшого и швырнул его в мусорное ведро. — Вы что, обезьяны тупые, построение проспали?! Герасименко! Какого хуя? Кто прапорщик здесь? Кто должен был вести строй?! — после каждого вопроса Карапуз отвешивал ему сильные подзатыльники. — Ты совсем тупой что ли?! — дирижёр обвел уничтожающим взглядом всех собравшихся. — Сидят, кайфуют! Гудимов — один только из вас, долбоёбов, кто занят делом! Строй всех, Герасименко. С инструментами. Минута.
Из клубного фойе прозвучала печальная и протяжная нота, ознаменовывающая духовный упадок в нашей дауншифтерской коммуне.
«Герасименко то, Герасименко сё... Заебал он, уволюсь нахрен», — бормотал себе под нос Мирон, завязывая шнурки на некогда блестящих «лабутенах». Вместе со званием «прапорщика» он получил в охапку целый ворох обязанностей. С этого момента он был не просто «Герасименко», — а вполне себе «старшина оркестра гвардии прапорщик Герасименко» — плюс пятьсот рублей к зарплате за каждое новое слово в должности. Дирижёр с тех пор свалил все заботы на него. Кроме основных обязанностей на голову Мирона градом сыпались задачи по организации всего и вся. Прапорщик отвечал за имущество, за личный состав и подготовку к выступлениям. Всё, что касается построений, отныне тоже было на его совести.
— Значит так, товарищи солдаты, — дирижёр вышагивал перед строем собравшихся в оркестровой вооружённых до зубов музыкантов. — Завтра в бригаду с проверкой приезжает полковник Яблоков. Оркестр — это у нас что, Герасименко? Правильно. Оркестр — это лицо части, лицо командира бригады. Долматов!(Кирюха) — ты своё лицо видел? Что за блядство? У тебя мундштук забился, или оно от репетиций опухло?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант...
— Михайленко!
— Я, тащ старший лейтенант, — Старый за эту ночь действительно, будто бы «постарел» лет на десять.
— Ты чего такой зелёный?
— Разрешите уточнить...
— Отставить. Сейчас вы на сцене будете играть всё, что выучили. А мы с замполитом послушаем, что вы за два месяца нарепетировали, да, Герасименко?
— Товарищ старший лейтенант!
— Слушаю тебя, Герасименко.
— Разрешите обратиться. У нас тут много у кого нот не хватает. Разрешите воспользоваться вашим принтером? Гудимов, просто, убирался тут...
— Ты меня дрочишь что ли, Герасименко? Ты долбоёб? Вы это должны были выучить ещё месяц назад! Гудимов, у него, блядь, виноват. Гудимов вообще из вас самый толковый, походу. Да, Гудимов?
— Так точно, товарищ лейтенант... — наш Володя был прост, как пять копеек.
— Значит так, товарищи долбоёбы. Идёте сейчас на сцену и демонстрируете нам с майором Северюком, как вы хотите не проебать свои отпуска и премии, — Карапуз оглядел наш строй с ног до головы. — А если кого-то что-то не устраивает — где дверь знаете. Никто здесь никого силой не держит. Пишете заявление — и пиздуете на все четыре стороны. Сдохнете потом на теплотрассе, с очком раздолбанным. Вопросы есть?
— Товарищ гвардии старший лейтенант!
— Чего тебе, Камушкин?
— Разрешите доложить.
Дирижёр посмотрел на Виталю, как на блаженного.
— Докладывай.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, я не затрудняюсь, наверное, пока играть. Дело в том, что у меня травма руки, кисть вывихнута, — Виталя убаюкивал на груди опухшую конечность. — Меня к тому же ещё Алевтина Андреевна заставила пианино таскать.
— Так а нахуя ты пианино-то поднимал? Ты ёбнутый?
— Никак нет, — Виталя словил ступор.
— Так точно, Камушкин. Ты — ёбнутый, — Карапуз умехнулся и мотнул головой. — Тебе, может, и не в оркестр надо было идти? А может сразу, в долбоёбы? Ты ж профнепригоден.
— Никак нет, товарищ старший лейтенант.
— Так точно. Вы, товарищи долбоёбы, сами отвечаете за своё физическое здоровье, это ваша прямая обязанность по уставу. Ознакомься потом как-нибудь на досуге, Камушкин, вместо мультиков своих долбоёбских, много нового узнаешь. А то очки носишь — а мозгов, как у этого... — лейтенант пощёлкал пальцами, подбирая слово.
— Как у долбоёба, — подсказал Младшой.
— Верно, Денисов.
— Разрешите уточнить...
— Ещё один. Уточняй, Михайленко.
— У меня валторна погнулась, можно её заменить?
Дирижёр внимательно посмотрел ему в лицо.
— Это чьи проблемы? — не отводя взгляда, — Герасименко! Есть у нас запасная валторна?
— Никак нет, тащ старший лейтенант.
— Ну, поздравляю тебя, Михайленко, значит. Тебе, долбоёбу, дали новый инструмент, дорогое имущество доверили, а ты его портишь. Видать ты долбоёб ещё похлеще Камушкина, да? Рожай теперь новую, хули.
— Но товарищ старший лейтенант...
— Всё, отъебись. Ищи где хочешь или играй на сломанной, как долбоёб! — он отошёл и громко хлопнул в ладоши. — Так, всё! Через три минуты все стоят на сцене. Гудимов — ты остаёшься здесь, будешь за главного. Следи, чтобы никто больше ничего не проебал. Разойдись!
— Что вы языки-то все в жопы позасовывали? — сквозь зубы цедил Мирон своим «коллегам», спешно раскладывая по порядку перепутанные нотные листы.
— А сам-то! — осадил его Младшой. — Походу сам и обосрался больше всех.
— Надо в следущий раз ему ебальник погнуть, — сетовал Старый, держа в руках согнутую под девяносто градусов валторну. — Сам вчера на неё наступил, козёл пьяный, а «долбоёб» в итоге — я...
— Гуди, ёб твою мать! — у Никитоса, по-видимому, сдали нервы. — Где моя кружка?! Ты здесь убирался, скотина.
— Я в душе не ебу, где твоя кружка.
— Слушай сюда. Если она к моему приходу не будет стоять на столе — чистая, блестящая, — то дорогу в клуб можешь забыть навсегда. Я тебе клянусь, ты будешь в своём батальоне втухать до дембеля, ясно тебе?
— Отъебись, не знаю я, где твоя кружка! Её здесь не было, — враждебно ответил Володя. — Сам проебал где-то, сам и ищи!
Старый подошёл к нему и отвесил подзатыльник:
— Ты как со старшим по званию разговариваешь? Ты в дирижёрскую доброту что ли поверил? Кореша нашёл? Он же над тобой угорает, придурок.
— Да отъебитесь вы от меня уже все! Я всё убрал и не видел никакой кружки, хватит меня доёбывать! — Гудини говорил нарочно громко, с надеждой поглядывая на раскрытую дверь оркестровой.
— Слышь Володь. Ты охуел? Ты и так тут на волоске держишься. Проебал чужую вещь — значит рожаешь новую. Такие правила здесь, сам же слышал минуту назад, — Никитоса будто подменили. — Всё, Гудимов! Проёб закончился!
— Всё, джентльмены, проёб закончился! — дружелюбный тон дирижёра, стоящего перед сценой актового зала в компании майора Северюка не сулил ничего хорошего.
Карапуз поднял обе руки с указательными пальцами вверх перед собой, приготовив оркестр к исполнению:
— «Триумф победителей», — лейтенант с улыбкой поднял руки повыше. — Сразу с репризы, из «за-такта», — мягко спружинив, дирижёр «уронил» руки вниз, внутрь, в стороны.
«Три, и-и-и...»
Представьте себе Парад. Стройный марш десятков шеренг из солдат с высоко поднятыми подбородками, держащими равнение на трибуну и чеканящими шаг в такт безупречно играющему оркестру. Звук идеально отстроенных, сверкающих на солнце медных инструментов поёт и сливается в единый гармоничный организм, вселяя вдохновение в сердце каждого — от солдата до генерала — в своём сильным, гордом, торжественном призыве. Праздник патриотизма, блестящих побед и светлая грусть до боли родных мотивов. Под такую музыку любой не раздумывая отдаст жизнь за Родину.
Представили? А теперь ещё раз всё это, только со знаком «минус». Это было не просто плохо. «Плохо» — недостаточно ёмкое слово. Какофоническая феерия. Хриплые стоны агонизирующей химеры, вот чем это было. Макабрические судороги корчащихся в кипящем масле грешников, молящих об избавлении — вот на что похожа была наша, с позволения сказать, музыка. Из ассоциаций в голову приходят лишь редкие примеры произведений позднего авангарда, сплошь состоящие из «тритонов» и «малых секунд». Но. И те несли в себе хоть какой-то смысл, в них был пульс, в отличие от той полудохлой твари, которую беспощадно насиловал на сцене оркестр вяткинской бригады.
Так или иначе, на лицах стоящих перед нами дирижёра и замполита не дрогнул ни один мускул. В глазах майора читалось недоумение, а в глазах лейтенанта — брезгливость, граничащая с презрением. Северюк вздохнул и молча вышел из актового зала. Повисла пауза.
Смерть под теплотрассой (1 часть)
На плацу построилась воинская бригада. Сотни зелёных шапок, фуражек, берец, бушлатов и портупей на фигурках одинаковых зелёных человечков были кем-то наспех упакованы и расфасованы по прямоугольным коробкам взводов. С высоты птичьего полёта это, вероятно, читалось бы как слово «безысходность», написанное шрифтом Брайля.
Моросил дождь. С утомительной неизбежностью уставные квадратные сугробы превращались в просто «сугробы». Свежий ветер заносил из леса хвойный запах, на полпути дополняемый характерными фекальными нотками. Наконец-то весна. Погода в начале марта была под стать блюдам в местной столовой — такая же мерзкая. Хоть от красот этого края порой захватывает дух — сейчас, на фоне прорыва канализации у внутреннего КПП, эта природная красота не играла особой роли.
Коричневые ручьи бежали наперегонки и переплетались, повторяя контуры трещин на асфальте. Ниже по течению они мелодично сливались в настоящую шоколадную реку, точь-в-точь в рекламе «Несквика». Небо цвета бетона и остальное окружение, будто пропущенное через грязно-серый, «балабановский» фильтр, дополняло пейзаж и вселяло апатию.
По периметру стояли казармы, штаб и другие здания разной степени аварийности. Заборы, дыбящиеся шерстью колючей проволоки, одним только видом уже вызывали чесотку. Чёрные провода, стянутые в тугую сеть между столбов и крыш, узором символизирующим некий «ловец снов» с футбольное поле, приземляли всякого, кто хотел пустить свои мысли в свободный полёт.
На той стороне плаца возвышалась трибуна с микрофоном. За ней стоял полковник в каракулевой папахе и, не щадя ничьих ушей, по-отцовски распекал личный состав сквозь свистящие репродукторы:
— Вы трижды подумайте перед тем, как показывать своё мнимое превосходство. Не туда ударишь — человек станет инвалидом. А вы, товарищи военнослужащие, поедете по этапу прямиком, бля, на зону! — комбриг решил долго не запрягать и перешёл сразу к сути. — Там вас выебут в жопу! И заразят сифилисом! А потом вас, пидорасов, никуда не возьмут, на нормальную, блядь, работу! Ваших, блядь, детей не примут в вуз! Посмотрят: «Ага, бля! Отец — уголовник!», и у них не будет будущего! И вы сбомжуетесь...
«Интересно, про теплотрассу скажет?»
— Заболеете туберкулёзом! Сопьётесь, и с такими же, бля, вонючими бомжами сдохнете под теплотрассой!
«С разорванным очком...»
— С РАЗОРВАННЫМ ОЧКОМ! — каждым словом можно было глушить рыбу в окрестных водоёмах. — Так что я здесь каждому, бля, повторяю: подумайте трижды перед тем, как загубить свою и чужую жизнь таким образом. Федóра!
Голос из строя:
— Я!
— Тебя уже выебали в жопу?
… Мы в полусоставе военного оркестра были самой нескладной «коробкой» из всех. Вместо положенных шестнадцати человек во взводе присутствовали лишь семеро: Никитос, Людской и я стояли в первой тройке согласно ранжиру. За нами были Рыжий, Саня Белый и Матвей. Осипов замыкал взвод, и дело не в росте — просто он единственный был без рукавиц. Клубные ребята носили то, что им выдадут в их родной располаге, это зависело от конкретного подразделения и отношений с каптёром. Поэтому везло тем, кому везло, а невезучим, соответственно, — моё почтение.
Всё же главным зашкваром для нас было присутствие в строю само по себе. Раньше мы запросто могли, к примеру, забыть про построение. Если никак, то мы скучали в метре от трибуны перед строем, с музыкальными инструментами в руках и лёгким сердцем. Красота! Сегодня мы были по другую сторону баррикад, а виною был особый случай: в бригаду вернулся Батя.
Полковник Макаров редко радует визитами. Обычно делами бригады рулят его многочисленные замы. Но если уж комбриг нас навещает, то веселье всем — от офицеров до жителей соседней деревни Вяткино — гарантировано. По традиции батя наводит суету в доме накануне крупных окружных проверок. «Взрываются» каптёрки, в спешке заполняются ротные журналы, по располагам летают стулья, а иные дневальные вынуждены нести службу на тумбе в касках и бронежилетах. Никитос рассказывал, как полгода назад моей роте выпала честь вынести всю казарму с мебелью прямо на плац. В минус двадцать. По форме «раз». Если не ошибаюсь, репетировали команду «отбой» из-за бедолаги, покурившего ночью в форточку туалета. Вот и сейчас что-то такое намечалось, от чего «забегали» даже старшие офицеры. А для срочника в Вяткино нет приметы хуже, чем увидеть своего трезвого, гладко выбритого комбата в общем строю.
И в довесок всегда шла эта гнилая телега про теплотрассу, которую и так все уже выучили наизусть.
Один из штабных офицеров с рукой у головы что-то отрапортовал комбригу и развернулся к командирам подразделений для выдачи инструкций. Коротко крикнул: «вольно!»
— Эй, барабанщик!
Я поморщился.
— Барабанщик! Ты строем не ошибся?
Ко мне обращался сержант из соседнего взвода. Вернее, моего взвода. Неловкая ситуация: я предпочитаю видеть все эти тела спящими, ибо возвращаюсь в роту я обычно уже после отбоя.
— Барабанщик! А где твой барабан? — хохотнул кто-то из моей роты.
— Щас тебе по ебальнику побарабаню, — огрызнулся я.
— Слышь, Вася. Не охуел ты так базарить? В себя поверил или снова за жопой замполита спрячешься? — пробасил Мамаев, сторонник модели «как себя поставишь, так и послужишь».
— Я верю в то, что ты больше не пойдёшь скулить к ротному, как тогда, — ответил я и мысленно приготовился к драке. «Тогда» — это когда я забил на ПХД (парко-хозяйственный день) перед командирским днём и загасился в клубе.
Мамаев сверлил во мне отверстие взглядом. Его физиономия со сросшимися бровями напоминала лицо каменного истукана с острова Пасхи. Неплохо бы как-нибудь разрядить обстановку, что ли...
— Всё нормально, пацаны! Просто они у себя в клубе клеем обнюхались — вот и промахнулись малёхо. Плац-то большой, с кем не бывает! — залихватская от каптёра зашла как к себе домой.
— Ага! А ещё они там в сраку долбятся и из-за этого им ходить трудно! — чем тупее шутка, тем громче были овации.
— Барабанщик! Барабан-то где проебал?
— Барабанщик! Ты в наряде сегодня, ты в курсе?
— Барабанщик! А, барабанщик?
Ни в какие наряды я давно не хожу. Меня, как «основного» барабанщика, действительно крышует замполит. Я покидаю свою роту до подъёма, а прихожу после отбоя. Не служба, мечта! Побочный эффект кроется в искренней ненависти от всего братского коллектива, к которому я до сих пор не притёрся. Меня мало того, что забросило на Дальний Восток аж за семь тысяч километров от родины, — так я ещё и прыгнул, как говорится, через сразу несколько «голов», чихав на всю субординацию.
— Барабанщик, там óчки засорились. Люди не справляются, — каптёр блистал. — Нужна твоя помощь! Можешь даже друзей из клуба позвать, если хочешь!
— Ну так пожри говна, в чём проблема? — не самая изящная моя ответка, признаю.
В мыслях было одно: побыстрее свалить.
— Ну всё, «стукач», пизда тебе. В располаге ещё пообщаемся...
— Да мне по барабану.
Кто-то неподалёку грязно выругался. Комбаты получили у трибуны инструкции и развернулись «кругом» с ладонью к голове, каждый лицом на свой батальон. Сделали пару шагов и, как только из колонок донеслось оглушительное «БЕГОМ БЛЯДЬ!», перешли на мелкую трусцу, смешно придерживая болтающиеся шапки.
Никто из солдат не улыбнулся этой картине.
«Равняйсь!»
«Отставить!»
«Равняйсь!»
«Смирно!»
«В походную колонну!»
Никитос, старший нашего взвода, вышел вперёд.
«Поротно!»
«По местам несения службы шаго-ом...»
«Ма-арш!»
«Хрум-хрум-хрум-хрум...»
Последние три месяца моим «местом несения воинской службы» был местный армейский клуб.
До этого я полгода провёл в учебке под Нижним, где получал военно-учётную специальность механика-водителя инженерных машин, хотя самым ценным моим навыком внезапно оказалось умение выбивать дроби на барабане. Та военная часть была уставной, и упор в ней делался на показуху. Чистые лужайки, пластиковые окна и торжество устава в любом вопросе. Большое внимание уделялось строевой подготовке, а в ней, как известно, без барабанщика никуда. Хотя оглохнуть от стрельбы и размесить осеннюю грязь за штурвалом сорокатонного гусеничного тягача я всё же успел.
В перерывах между поездками на полигон мы жили в комфортабельных кубриках, будто в пригородном хостеле. Армейский быт запомнился мне тогда даже какой-то стерильностью, что ли... За время обучения я привык к распорядку, обзавёлся новыми друзьями и с нетерпением ждал выпускного, чтобы, наконец, попасть в боевую часть и забыть про уставное дрочево.
В целом у меня были неплохие отношения с сослуживцами и командирами. Поэтому, узнав, куда меня отправляют дослуживать, я был, мягко говоря, в недоумении. Всю учебку нас стращали, что в то место отправляют лишь особо отличившихся распиздяев и косяпоров. А в итоге вышло, что самых альтернативно-одарённых послали служить на жаркие курорты, а нас, законопослушных граждан с положительной характеристикой — на противоположный конец карты, поближе к китайцам и диким медведям. В бухгалтерии что-то напутали, не иначе...
Одно порадовало: та неделя, что мы провели в поезде, тоже шла «в зачёт», и была весьма расслабленной. Я отоспался за все месяцы службы и большую часть дороги провёл у окна. До этого я и представить не мог, насколько всё-таки у меня огромная страна. Мелькающие деревья за окном сменялись широкими полями и реками, следом опять тянулись леса, но уже более густые.
Мы сполна прониклись романтикой плацкарта: все эти чаепития, еда из сухпайков, вечерние песни под гитару и мерный перестук колёс дарили нам давно позабытое чувство безопасности и уюта. По мере приближения к конечной на улице становилось холоднее, а крупные станции встречались всё реже. Солдаты тайком бегали курить в тамбур, однако даже товарищ, выставленный «на фишке», не всегда спасал ситуацию. Пару раз всё-таки мы умудрились спалиться перед ментами, делающими обход вагонов. На второй раз сопровождающие нас офицеры так обрадовались, что устроили всем праздник — всемирный день отказа от курения. В остальном дорога прошла благополучно.
После прибытия в конце ноября того года, прямо из тёплого купе нас закинули в холодные дырявые палатки бригадного полевого лагеря. Он стоял на отшибе у самой набережной, открытый всем ветрам. Вдобавок меня переодели из новенькой, выданной за два дня до отправки, «офисной» формы в какие-то чуханские лохмотья времён совка.
Каждый приезд полугодичных «курсантов» был профессиональным праздником для прапоров, старшин и их прихвостней. Для них, все мы — «свежее мясо». Как ведьмы на шабаш, они слетались в свои тесные каморки и азартно разбирали на запчасти новое пополнение.
В отдельные кучки под стервятничьи крики аборигенов падали шапки, кителя, ремни и шевроны, так бережно хранимые нами все предыдущие полгода службы. Рядом деловито прохаживались дембеля, чесали яйца, нагло пялились на нас и требовали каптёра отложить им ту или иную вещицу до поры. Досадней всего было прощаться с новыми берцами, заместо которых на моих ногах отныне болтались безразмерные «луноходы».
Всех приехавших в случайном порядке раскидали по новым батальонам без оглядки на имеющуюся специальность.
Наступил декабрь. Минус сорок. Следующие три недели я косплеил узника трудового лагеря: рубил деревья, чистил снег, топил буржуйку, топил снег, воровал уголь из котельной военного городка, «по-большому» бегал в лес...
Мы с моим корешем по учебке Владосом (ставшим впоследствии ротным канцеляром) ютились в одной палатке с тувинцами. Причин слинять оттуда накопилась куча, размером с замёрзший говённый сталагмит, торчащий из лагерного сортира.
При первой же возможности, когда наш батальон отправили в клуб смотреть снафф-видео про дисбат, я провернул фокус с исчезновением из актового зала и решил во что бы то ни стало отыскать оркестрового дирижёра. В запасе у меня было минуты две. Когда я открыл оркестровую, не рассчитав сил и громыхнув металлической дверью на всё фойе, кто-то внутри крикнул «смирно!», и все оркестранты, включая контрактников, встретили меня построением. Видать, кое-кто из офицеров успел вздрючить их ещё до моего появления.
«Ты кто, бля, чудовище?» — вот так, слово за слово, и завязалась наша дружба.
В клубе я познакомился с разными замечательными людьми. В их числе были вечно отсутствующий дирижёр и музыканты-контрактники, из экономии живущие в оркестровой каптёрке; КВНщики — наши братья по оружию, в арсенале у которых был юмор и желание не иметь ничего общего с уставом; клубные канцеляры-срочники — они работали на втором этаже через стену от замполита. Ещё была Алевтина Андреевна — клубная психологиня, она же библиотекарь, она же заведующая — женщина честной судьбы со сложным характером.
Наконец, во главе угла стоял наш всеми уважаемый майор Северюк, заместитель по работе с личным составом бригады, или просто замполит. Любитель быстрых машин, красивых женщин и рок-н-ролла, на котором здесь держалось вообще всё. И, хотя с первым и вторым в Вяткино не разгуляешься — в третьем вопросе ничто не ограничивало майоровы аппетиты. Словами не передать, насколько благодарен я вдруг стал за подаренную на тринадцатилетие кассету «Арии», сформировавшую тогда мой музыкальный вкус.
Кабинет замполита представлял собой своеобразный «зал славы рока» с поправкой на армейский сеттинг. С кипами личных дел соседствовали стопки дисков, пестрящие угловатыми логотипами рок-групп. Напротив светлого лика президента и министра обороны практически на равных висели портреты Кипелова и плакаты группы КиШ. Электрогитара на подставке и комбик занимали отдельный угол. На них никогда не было пыли.
Предметом особой гордости майора была пластинка «Пургена» с подписями всех членов группы. Он хранил её в сейфе вместе со стратегическими коньячными запасами для особых случаев. Своими глазами я видел пластинку лишь однажды, когда нас с Саней Белым вызвали к Северюку для выдачи «персональных задач». Он показал обложку, где был изображён Ленин с ирокезом и спросил, знаем ли мы, что это. Белый опередил меня ровно на секунду, благодаря чему и выиграл приз майорских симпатий в номинации «лучший знаток классики».
К слову, помимо должностных обязанностей именно замполит решал, кому открыть дорогу в клуб, а кому до дембеля суждено было чалиться в роте, маршировать в строю и таскать аккумуляторы в автопарке. Желающих загаситься было немало. Умеющих мало. Что характерно, в компетенции майора также был вопрос о высылке провинившихся солдат в места, в сравнении с которыми Вяткино покажется диснейлендом. Такого на моей памяти не случалось ни разу, хотя беспредельщиков здесь и хватило бы на пару дисбатов. Северюк был самым здравым мужиком в этом болоте. Его нельзя было подставлять ни в коем случае: это было наше табу.
Поставил, к примеру, майор задачу: выступить на дне рождения замкомбрига — значит отжигаем, как в последний раз, перед пляшущими под седьмые кряду «Хали-Гали» пьяными коммандос. В пересобранной под танцпол столовой наш бойзбэнд мог часами давать концерт на несколько блоков, состоящих из рок-каверов и матных частушек вперемежку с забористым драм-н-бейсом — а под занавес шлифануть всё это газмановскими «Офицерами». И, о чудо! Неистовство и трэш аккуратно сменялись степенным молчанием по стойке «смирно» перед финальным тостом от плачущего именинника. Подобные рейвы могли проводиться по нескольку раз в месяц, и они обеспечивали нам защиту от солдатской рутины, вплоть до легальных ночёвок в клубе.
Так мы и жили всё время между проверками. До поры. Как только на горизонте появлялся комбригский зелёный уазик, — над клубом сгущались тучи, и происходило одно из двух: либо мы проводили генеральную уборку каждого квадратного метра и репетировали с матерящимся дирижёром военные марши, либо... Срочников могли распустить по их ротам, подав прямо к столу обозлённым командирам.
Как бы то ни было, я заранее согласен на всё, лишь бы никогда больше не видеть свой батальон.
«Правое плечо вперёд!», — скомандовал Никитос.
Вместо привычного маршрута поперёк плаца, в клуб мы потопали длинной дорогой, собирая хмурые взгляды. Столовая, казармы, спортзал — мы неспеша по часовой стрелке обогнули строй и завернули за трибуну, чтобы сократить остаток пути через штаб, спрятанный за хвойной изгородью.
«Сто-ой!»
Мы затормозили так резко, что в меня сзади врезался Матвей. Не успел Никитос крикнуть «смирно!», как его оборвал металлический голос:
— Вольно. Музыканты?
— Так точно! — ответили мы хором.
Макаров нахмурился:
— А остальные? Почему вас так мало?
— Остальные на репетиции, тащ полковник! — Никитос старался врать уверенно.
— Какая, блядь, репетиция? Общее построение, бля, значит — общее! Где Карапуз? — комбриг в силу привычки называл дирижёра по старой фамилии.
Матвей за моей спиной пропищал:
— Товарищ лейтенант сейчас у товарища майора Северюк, товарищ полковник!
Майор как раз в тот момент проходил за спиной Макарова в сторону штаба с пачкой документов в руках. Нас он даже не заметил.
— Вы что там, скрипачи, совсем охуели? — комбриг вперил взгляд в меня, будто я был автором предыдущей реплики. Затем кивнул Никитосу: — Доведи Карапузу, чтобы нашёл меня в штабе. Передай, что если через пятнадцать. Отставить. Если через десять минут его не будет — то музыки тоже, блядь, у вас больше не будет. Задачу понял?
— Так точно! — Никитос щёлкнул рукой у виска, и с него чуть не слетели очки.
— Шагом марш!
— Есть! — мы на трясущихся ногах сделали три «строевых» и двинулись дальше.
Вслед слышалось недоброе: «Му-зы-кан-ты, мля...»
Наш дирижёр, лейтенант Смирнов (Карапуз, — до того, как сменил фамилию), конечно же, ни о какой репетиции не знал — он сидел в своём кабинете, наедине с чудовищным похмельем. За день до этого он поссорился с женой и явился на КПП в полвторого ночи на такси. Неясно, как его пропустили внутрь с ящиком водки, но наши контрактники запомнят эту ночь навсегда.
Оркестровая, какой мы её увидели сегодня перед завтраком, сгодилась бы для декораций любительской антивоенной короткометражки в стиле артхаус. А мы были его действующими лицами. Наш уютный лофт пропитался перегаром, сигаретным дымом и прокисшей рвотой. По полу были раскиданы нотные партитуры и бутылки с окурками. Очевидно, ночью нас бомбили.
В радиусе нескольких метров от «взорванных» поллитровых снарядов лежали стенающие полуживые тела доброй половины оркестрового состава. Из контрабасов в кондиции остались двое: Никитос с Виталиком, — да и те смогли лечь спать только ближе к рассвету.
Как это ни печально, а последствия карапузовой семейной ссоры целиком легли на плечи срочников. Неудивительно. Было решено тем, кто ещё не испоганил форму и держался на ногах, идти на построение, а оставшимся приводить в порядок себя и оркестровую. Работа предстояла хлопотливая, однако и в нашем, свободном от любых форм дискриминации «сейф-спейсе», имеются нужные кадры...
ДМБ-2000: сборный пункт
«Во имя вечной славы пехоты»
Р. Хайнлайн, «Звездные рейнджеры»
Пулемет бил из темноты, тянулся трассерами к позициям, крошил землю, дерево и людей. Ночь ожила со всех сторон, по кругу бросив на заставу сталь, свинец и огонь. Мины били недолго, но успели прижать к земле многих, а кто-то уже погиб.
Застава огрызнулась в ответ, выбросила первые выстрелы с боевых постов, начавших новую войну на Кавказе.
Случился недобор и военком греб всех – косых, немых, глухих и ссущихся.
Вы видели фильм «ДМБ»? Вот как-то так оно и случалось на самом деле, в чем-то лучше, в чем-то хуже.
В девяносто восьмом случилось именно так, брали всех, включая неположенцев и косарей. Половина косивших на самом деле оказалась больной и дальше их начинали комиссовать. Но военкоматы спешили выполнить план, продолжая грести всех подряд.
В мае, получив на руки повестку, неожиданно сильно заскучал по вольной жизни и невозможности защитить типа диплом в ПТУ, вернее, в ПУ, в нашей каблухе, где оказался… сразу по окончании одиннадцатого класса школы. Военком выделил мне целых пять дней, и утро пятницы обещало стать томным. Так и вышло, в электричку нас загрузили четверых, по перрону брел мой старший двоюродный и в сопли пьяный брат, вереща чего-то там о «бей в хлебало, братан!».
Впереди ждала российская армия с ее дедовщиной, и хорошего там не наблюдалось. Призывники боялись служить ничуть не меньше, чем сесть за решетку СИЗО или попасть на зону. Так и было, точно вам говорю.
Электричка довезла нас до Самары и ее старого, еще при царе-батюшке, выстроенного вокзала, пережившего революцию и умершего в девяностые, превратившись в барак, лишь чуть уступавший по мерзости самому себе в Революцию с Гражданской.
Оттуда, трясясь в неведении и тоске, нам пришлось еще четыре часа трюхать в старой рижской стальной колбасе, увозившей кучки свежевыбритых и грустно-пьяных юношей в Сызрань. А в Сызрани, все знали, находился сборный призывной пункт, откуда, пройдя через сито особистов с кадровиками, будущие военнослужащие разъезжались по необъятным просторам Руси-матушки.
Добираясь от станции пешком, мы получили самую теплую встречу из всех возможных:
- Вешайтесь, духи! – сплюнул с борта грузовика сержант, везущий куда-то целую банду явных старослужащих, смотрящих на нас как на дерьмо.
Сопровождающий майор сделав вид, что сержанта не существует и это вот все фата-моргана и прочие слуховые галлюцинации, погнал нас к виднеющимся воротам, выкрашенным зеленым и краснеющим гордой звездой. Сдал нас этот товарищ настолько быстро, что даже стало подозрительно. Но оказалось, что зря.
В «ДМБ» бухали все и повсюду, в Сызрани такого не случилось. Пьянствовать, загасившись и зашхерившись, тут могли только срочники, принявшие присягу и оттрубившие хотя бы год, а вкусно и душевно употреблять алкоголь одобрялось только офицерам. Призывники имели право попробовать оставить себе хотя бы домашнюю жранину с имевшимися деньгами, все остальное вдруг стало запрещено. Тем более военнослужащие, шмонавшие сумки, либо были местными, либо служили не меньше того самого года и изымали все подозрительное. Отыгралась наша партия потом, на «купцах», но, как и сказано, это все дальше.
Нас, обалдевших от непонимания всего творящегося загоняли в клуб, где под гитару пел афганские песни как-бы инвалид, разводили на фото в берете любого цвета, застегивая подшитый комок на спине и прогоняя за пару-другую минут с десяток дураков, расстроенных и желающих порадовать родственников своими рожами. Потом у нас пытались тиснуть жратву, оперируя терминами «копченое нельзя, рыбные консервы можно только в томатном соусе, давай печень трески», нарочито небрежно попинывали баулы, слушая – не зазвенит ли где чего на предмет проверить ночью.
Когда мне вступило сходить отлить, то было указано на длинную низкую халабуду, где топталось немалое стадо таких же, как и я. И плакали, натурально плакали горючими слезами. Смутные подозрения появились сразу же, ведь не могли пятьдесят лысых утырков конца девяностых реветь из-за простой срочной службы.
Подозрение оказалось верным, виной всему были зиккураты и пирамиды из хлорки, густо рассыпанной по периметру сортира. Что говорить об очках, где она высилась желтыми сугробами, выделявшими в воздух самое настоящее боевое отравляющее вещество?
Но нет худа без добра, за сортиром мне встретился Ваня, проучившийся со мной пять лет и немедленно выдавший крайне необходимые советы:
- Жратву береги, я тут уже неделю. Деньги не показывай и не давай солдатам покупать еду с сигами, все равно выведут партиями, послезавтра. Ночью разбудят, скажи, что Малышу заплатил.
- Кому?
- Малышу.
Недоумение прошло быстро, ровно когда через забор, со стороны города, вдруг перепрыгнули трое местных, лысых, с цепями на шеях и в спортивном. Все встало на свои места и про Малыша пришлось запомнить.
Разбудили меня около полуночи, пнув сетку без матраца, где только-только уснул.
- Я Малышу заплатил.
Меня похлопали по плечу и двинулись дальше. Двигались трое в спортивном с фонариками и двое срочников с лычками на погонах-бегунках. В следующий раз проснулся от тугих ударов кроватной дужки по кому-то, не понимающему – за что должен отстегивать какому-то Малышу.
А утром обнаружилось, что меня ждет покупатель и подводная лодка. На Северном, слава яйцам, а не Тихоокеанском флоте. Ну и, вдобавок, у меня тиснули пену для бритья. Хотя, благодаря этому, узнал две важные вещи:
Здесь не крадут и ты не теряешь, здесь во всем виноват ты, потому как проебал. И все.
А вот этот тюбик, молодой человек, есть крем для бритья. Помазок тебе кто-то поумнее положил? Положил, вот бери и пользуйся. Пользоваться не вышло, меня нашел дневальный и потащил к строгому дяде в черной форме и пилотке.
Мандавошки
История про интеллигентного солдата, прапорщика и недопонимание. Есть текст, есть видео. Кому как удобней.
Вспомнился забавный эпизод из моей армейской жизни. Был я юн, москвич из интеллигентной семьи, с первого курса МГУ, кмс по шахматам. Попал - уже после "учебки" - в часть за Полярным Кругом, которая считалась худшей во всем ЛенВО по дисциплине. Ну что? Служу, преодолевая глубокое отвращение. Главный мой принцип - "не заморачиваться".
А слово "мандавошка" я, в свои без малого 19 лет, вообще не знал. Просто - не слыхал никогда. СОбственно - впервые услышал его как раз в армии: так "на солдатском сленге" называли... э-э... ну, эти... эмблемки маленькие с обозначением рода войск, которые надо было вшивать в петлицы кителя. Слово странное, ну да и с эмблемками мне впервые пришлось дело иметь. Я и запомнил.
Мне и в голову не могло прийти, что у этого обозначения детали солдатского обмундирования может быть какой-то еще смысл!
И вот, как-то раз, искал я эти самые "мандавошки" - пришить надо было. Кого ни спрошу в казарме - ни у кого нет! Тут мне и советуют - "А ты, - говорят - у старшины нашего попроси! У него есть наверняка". И странно как-то при этом смотрят. Я думаю - а что? Идея!
И пошел к старшине.
А старшина у нас был - о-го-го! Даже - О-ГО-ГО-ГОО!! Ражий детина, исполинского роста, немерянного обхвата плеч, прапорщик. С голосом до того зычным, что стекла в окнах тряслись, когда он ревел. А ревел он, смею заметить, часто: работа у старшины такая...
Но мне-то что делать? "Подшиваться"-то надо! Иду к "товарищу старшине". Он как раз в каптерке сидит. Почему-то за мной еще человек 10 однополчан увязались... Но стоят почему-то в отдалении, пихают друг друга в бок (это я уже потом отметил, "отматывая в памяти пленку назад").
Я зашел и сказал: "Товарищ прапорщик! Можно мне получить мандавошки?"
Старшину, по-моему, чуть кондрат не хватил. Он и так-то был краснорожий, но тут покраснел еще пуще и КА-АК заревет: "ЧТО-ОО-О???"
Я про себя несколько удивился и даже, вроде бы, малость попятился. Но продолжаю, как можно более успокоительным тоном: "Мандавошки мне нужны, товарищ прапорщик. Мне сказали, они у вас есть. Здесь. Ну... эти... знаете?" И щелкаю себя по петлице.
Этот громила опускает голову чуть не вплотную к моему лицу, глаза бешеные, и смотрят в упор. Причем как-то пытливо - как будто старшина одновременно и в ярости, и какую-то непонятную мне задачу в уме решает.
Сзади гогот. А я, главное, не пойму, что вообще происходит. С чего такой драматизм у ситуации? Но чувствую - что-то не так. Потихоньку пячусь к выходу из каптерки. Я в армии худ был - а у старшины кулачищи - каждый с мою голову. И что-то он волнуется слишком...
"Это кто тебе такое посоветовал спросить?" - спрашивает он тихим, каким-то даже шипящим голосом. А глаза при этом такие - ну будто сейчас лопнут!
Да вон, они - машу я рукой позади себя. Знаю же - там только что толпа стояла.
"КТО-О???" - вдруг опять на раздается вой старшины на пределе мощности. Я оглядываюсь назад - странно: никого уже нет! Вообще - пустой коридор.
Мне приходят в голову обычные тоскливо-раздраженные мысли: "Ну как в джунглях, блин! Что он все время так орет-то? Черт знает что!" Смотрю на "товарища прапорщика" с неудовольствием. Вообще-то он мне нравился - когда издалека... Несмотря на неимоверно грозный вид, ощущалось в нем какое-то скрытое добродушие.
Вблизи, впрочем, он очень уж подавлял своей экспрессией.
Но тут он как-то неожиданно успокоился. Взял себя в руки, что ли?
"Мандавошки, говоришь?" - спросил он уже в третий раз, не сводя с меня, впрочем, странно пытливого взгляда. Как будто пытался прочесть у меня на лице что-то еще, помимо обычного солдатского тупоумия.
"Ну да, - говорю. - Подшить хотел..."
"А в Москве своей ты, значит, никаких мандавошек не видел?" - продолжил он допрос.
"Откуда ж? Я студентом был, - охотно ответил я. - А они ведь только в армии, слава богу"
А сам думаю: "Отстанет он от меня наконец? Век бы их не видеть! Сам же орать начнет, если не будет. Эх, сколько ж в армии идиотизма!..."
Старшина взглянул мне в лицо последний раз, что-то для себя решил и сказал неожиданно мягко, обращаясь, как к больному:
- Сейчас выдам. Не напасешься на вас! Бери, только запомни. Это ЭМБЛЕМЫ! Запомнил? ЭМБЛЕМЫ!!" Их так надо называть! И иди. Кругом!
И я ушел. Встретили меня странно, все спрашивали "Ну как?" Как будто я в открытый космос выходил, ей-богу! Рассказ мой встретили с каким-то даже, как мне показалось, разочарованием.
А я только мысленно пожимал плечами. Видимо, во всей истории таился некий непонятный мне "прикол". Но я и не хотел вникать, записав все в разряд "обычного армейского идиотизма". О нем я собирался подумать "на гражданке"...
Первые дни в ракетном дивизионе: часть третья
Два часа за просмотром телевизора пролетели довольно быстро и нужно было отправляться в столовую, она была близко к казарме, не более минуты ходьбы. Иногда ветер приносил на плац аромат вытяжки вентиляции столовой и мы уже знали какое блюдо нас ждёт. Мы построились перед курилкой, нас повёл сержант-контрактник. Сейчас вообще довольно трудно в армии получить, не то что бы сержанта, даже ефрейтора, поэтому в будущем буду писать просто - сержант. Ведь сержант-срочник стало чем-то немыслимым теперь.
Столовая была довольно маленькой, она разделялась на два зала импровизированной стеной. Один зал - солдатский, другой - офицерский. В некоторых частях офицерские столовые - это отдельные здания/помещения, но не в этом месте. Столы были четырёхместные, их было около 20. Два дивизиона одновременно уже не вмещались. Столы и стулья можно было назвать таковыми с трудом - они представляли собой трубы-основания с наваренной скамьёй и столешницей. Всё было грубо и чопорно.
В сравнении с качеством еды, то эта часть проигрывала всем тем местам, где мне довелось питаться. О шведском столе и выборе блюд оставались лишь мечты, которые уже не станут явью. Коронным блюдом в этой части был "бикус" - тушёная капуста. Она жутко воняла и вызывала рвотный рефлекс. Бывали комбо-дни, когда с утра была капуста, в обед капусту разбавляли водой и она становилась супом, а ужин - капуста с рыбой. Рыба в армии была каждый ужин. Минтай, навага - самые дешёвые виды. Новосибирск открыл для меня ещё и вкус камбалы - довольно неплохая рыба. Каждый четверг здесь были пельмени огромных размеров, они тоже были вкусные, но т.к. были всегда с пылу-жару, зачастую, мы не успевали их съесть. Иногда нам давали даже сосиски, очень сильно зажаренные, лишь потом мы узнали, что эта зажарка скрывала слой плесени и следы плохого хранения. Мясо и рыба были с гос. резерва - мясо мы таскали с биркой 1973 года, рыбу 90-х годов. Вкус они уже потеряли, но вреда здоровью не причиняли. Однажды мы увидели как разделывают мясные туши в этой части - их пилили прямо бензопилой "Урал".
Повара - это отдельный разговор, они были все в возрасте 45-60 лет, у многих части тела покрывали татуировки, манера их общения была похожа на "зоновскую". Да и выглядели они как бывшие постояльцы МЛС (Мест лишения свободы). Им лучше было не задавать никаких вопросов, сразу следовал грубый ответ и посыл пойти куда подальше.
Я сразу понял, что с таким рационом питания и условиями, скорее всего откачусь в до-армейский вес, ведь дополнительное питание у меня кончилось ещё в учебке. Спустя 2 месяца службы тут - я потеряю 10кг веса, вновь выбью для себя дополнительную пайку, но до того стартового веса в этой части так и не отъемся.
Друг познается в чате
«Чат на чат» — новое развлекательное шоу RUTUBE. В нем два известных гостя соревнуются, у кого смешнее друзья. Звезды создают групповые чаты с близкими людьми и в каждом раунде присылают им забавные челленджи и задания. Команда, которая окажется креативнее, побеждает.
Реклама ООО «РУФОРМ», ИНН: 7714886605
Состав ракетного дивизиона
Состав ракетного дивизиона следующий:
ГБУ (Группа Боевого Управления) - подразделение, в котором я проведу свой остаток службы. Самая важная группа в ракетном дивизионе. Она отвечает за пуск и наведение ракетного комплекса по цели и за связь ракетных комплексов между собой. В составе имеет 2 МОБД ( Машина Обеспечения Боевого Дежурства) + МС (Машина Связи) + МБУ (Машина Боевого Управления). На марше едут строго друг за другом. МС отвечает за обеспечение связи с ракетными установками групп подготовки и пуска и поддерживает связь колонны на марше. Грубо говоря, МС - огромная передвижная радиостанция. МОБД - передвижная батарейка. МБУ - передвижной командный центр, откуда непосредственно получают координаты цели и осуществляют управление пуском ракет, самая важная машина в ракетном дивизионе.
ГПП (Группа Подготовки и Пуска) - боевая группа, которая в своём составе имеет непосредственно ЯРС и МОБД, для поддержания его жизнедеятельности. Всего в ракетном дивизионе 3 группы подготовки и пуска (1 ГПП, 2 ГПП, 3 ГПП). Данная группа отвечает за своевременное занятие и развёртывание своих боевых единиц (ЯРС и МОБД), также за их техническое состояние и боеготовность.
ГОМД (Группа Обеспечения Маневренных Действий) - по сути, тыловая группа, выдвигается на позицию заранее перед маршем ракетного дивизиона. Отвечает за обустройство полевого лагеря и кухни. В составе имеет несколько КАМАЗов, водоцистерну и некоторое количество топливозаправщиков. Отдельно от этого транспорта стоит отметить МИОМ (Машина Инженерного Обеспечения и Маскировки). Агрегат на базе МЗКТ-7930, в кузове имеется дизель-генератор для бытовых нужд и различное инженерное оборудование для разведки маршрута и прокладки позиций для ПГРК (Подвижный Грунтовый Ракетный Комплекс - ЯРС). В кузове имеются также средства маскировки и имитации - надувные ракетные установки в натуральную величину. ГОМД разворачивает фальшивые ЯРСы и маскирует их. МИОМ имеет гидравлическое оборудование сзади для "заметания" следов от колёс. Вся группа подчиняется старшине. Он руководит обустройством тыловой позиции. МИОМ и его экипаж находится вне власти старшины и имеет лишь формальное подчинение.
Машина Инженерного Обеспечения и Маскировки (МИОМ)
ГОиР (Группа Охраны и Разведки) - ответ в названии, отвечает за охрану полевой стартовой позиции, за безопасность колонны на марше, а также некоторая часть группы выезжает на позицию ранее дивизиона, для проведения разведки местности и прилегающих территорий. В составе имеет несколько БТР-82, пару МТ-ЛБ (Многоцелевой Транспортёр-тягач Легкий Бронированный) и некоторое количество КАМАЗов. При нахождении в полях обносят периметр полевой позиции колючей проволокой, организуют его патрулирование и назначают караул из часовых с оружием.
БТР - 82
Многоцелевой Транспортёр-тягач Легкий Бронированный (МТ-ЛБ)