Сегодня будет заметка большая и сложная, но, прежде всего, я хочу поблагодарить человека под ником @g0p0t0n за донат! Огромное спасибо! Я очень рада, потому что теперь смогу в дополнительных заметках рассказать об империи Гуптов и о разделе Армении в 387-м году. Без этих историй рассказ однозначно был бы неполным.
Ну а теперь я дерзну объединить вместе два довольно крупных и непохожих друг на друга произведения, которые, однако, тесно связаны историческими событиями. Вот о них и расскажу.
(Картина Дж. У. Уотерхауса 1883-г. - "Фавориты императора Гонория")
Приготовьте заранее подушки, булки и чай, потому что сегодня будет много – шутка ли! – я намерена отразить события за полвека, а то и чуть больше! Поначалу хотела запихнуть всё в один пост, но потом осознала, что это нереально. Поэтому сегодня будет дело небывалое - два поста за один вечер. И да, их обязательно нужно читать вместе, т.к. они неотделимы друг от друга, хотя и пойдут под разными номерами.
И начать необходимо с того кипиша, который приключился в 394-396-х годах н.э. в Италии. Я уже рассказывала о том, как круто всё переменилось в Римской империи конца IV-го века н.э., после принятия её императорами и многими их родичами и приближенными христианства, и одно из предыдущих рассмотренных произведений хотела рассмотреть в связке с одним из сегодняшних, потому что во многом их объединяет общая тематика. Христианство и язычество поменялись местами, и, если в начале-середине IV-го века наступил краткий период их равновесия, то в конце того же столетия и в начале следующего уже сторонники старого порядка оказались в роли обороняющихся, когда христиане перешли в наступление. Всё больше и больше язычники оказывались ущемлены в правах вероисповедания, и вот стало доходить до закрытия языческих храмов. Фессалоникийский эдикт 380-го года сделал никейское христианство гос религией, а в 394-м году Феодосий I издал эдикт о закрытии языческих храмов по всей империи. В конце концов, потушен был даже огонь в храме Весты на Римском форуме, а весталки были распущены.
(Святой Амвросий Медиоланский не впускает в церковь Феодосия Великого. Картина А. Ван Дейка (1599-1641). Тот самый Феодосий, что разделил империю между сыновьями - Гонорием и Аркадием)
Понятное дело, что в Риме ещё оставались представители старой аристократии и последователи греко-римского язычества, чьи религиозные чувства этим здоровы были оскорблены. Но закон их больше не защищал, и крутиться пришлось как-то самим. Возглавили этих людей Вирий Никомах Флавиан (334-394) и Квинт Аврелий Симмах (ок. 340-ок. 402), приходившиеся друг другу не только единомышленники и единоверцами, но также близкими друзьями и родичами – породнились они благодаря браку своих детей. И когда стало ясно, что дальше будет только хуже, стали предпринимать шаги для спасения «Истинного Рима». Даже пытались вести переговоры со знаменитым епископом Амвросием Медиоланским (ок. 340-397). Но тот, даже если б и хотел, ничего бы не смог поделать. И пасть бы сторонникам старого порядка в пучину отчаяния, если б внезапно не случился он…переворот.
Я уже рассказывала, что западной частью империи (тогда ещё империя формально была едина) с 383-го года правил император Валентиниан II, единокровный брат Грациана (тут: История нашего мира в художественной литературе. Часть 78. «Орёл в снегу» и «Пак с Холмов»), но упустила подробности. А дело в том, что в том 383-м году был побежден восставший Магн Максим, и прищучил его не только и не столько Феодосий, сколько Арбогаст (ок. 340-394). И за это удостоился чести – был приставлен в качестве помощника к юному Валентиниану, пока Феодосий правил востоком из Константинополя. По факту, ясное дело, всем рулил именно Арбогаст…Пока мальчик не подрос и не стал требовать положенную ему власть. Арбогасту это совсем не понравилось, и в один прекрасный для него день 392-го года объявлено было, что император Валентиниан скончался. А поскольку тот был парнем молодым, наследников у него не оказалось, то Арбогаст, так и быть, взял на себя смелость найти ему замену и новым императором сделал начальника имперской канцелярии Флавия Евгения. По совместительству Евгений был ещё другом Арбогаста, но это так, мелочи…
(Сохранившаяся статуя Валентиниана II, который так неудачно рассорился с Арбогастом)
Правда Феодосий не посчитал, что это мелочи, равно как и недоказанное, но явное убийство законного правителя Запада, а также попытка реставрации язычества, и дал понять, что не ведет переговоры с террористами, хотя послов от Евгения не обидел. Он просто не дал им какого-то определенного ответа, а сразу после их отъезда начал готовиться к войне, и помогали ему в этом такие знаменитые люди как Стилихон (ок. 358-408), читателям моих заметок знакомый по «Орлу в снегу», и куда менее знаменитый, но тоже в кое-чем очень важный Флавий Гауденций, а также Аларих. Запомните эти имена.
А к Евгению и Арбогасту в надежде спасти неспасимое присоединились и Вирий Никомах с Симмахом. В итоге в сентябре 394-го года произошла изумительная битва на реке Фригид, про которую христиане потом с упоением рассказывали, что сам Господь им помог – налетела буря и решила исход сражения. Евгений в том бою был убит, а Арбогаст и Вирий Никомах после поражения предпочли умереть самостоятельно, а не перепоручать это специально обученным людям. Сложно сказать, зря или нет, потому что, хотя язычество после этого было разгромлено чуть менее, чем полностью, большинство поддержавших Арбогаста и Евгения Феодосий не тронул. Во всяком случае Симмах прожил ещё несколько лет, его дети и внуки, в том числе от сына его друга, тоже известны были в последующие десятилетия.
А вот судьба союзников Феодосия, как ни странно, сложилась в разы хуже. Но об этом в следующем разделе. А пока обо всём вышеизложенном на примере романа
«Последние римляне» Т. Еске-Хоинского
Время действия: IV век н.э., ок. 391-394гг.
Место действия: Римская империя (территории современной Италии, Германии и Франции).
Интересное из истории создания:
Забавно, что и того, и другого авторов сегодняшних произведений звали «Теодор», они оба были поляками и умерли в Варшаве, хотя родились совсем в других местах, но Теодор Юзеф Фридерик Еске-Хоинский (1854-1920) годился Теодору Парницкому (1908-1988) в дедушки. Так что о нём вперед, как о старшем, и расскажу.
(Фотография Т. Еске-Хоинского, сделанная в 1892-м году)
Происходил он из семьи чиновника Фридерика Е́ске-Хо́инского, а его мать в девичестве звали Франциска Хо́инская. Возможно, они состояли в каком-то родстве. Теодор получил хорошее образование: учился в Сремской и Познаньской гимназиях, а потом в Пражском (он же Карлов) и Венском университетах, одних из старейших и самых престижных университетов Европы, особенно в Центральной и Восточной Европе. Сначала Еске-Хоинский учился на инженера-строителя, а потом на философа и филолога. При этом он активно вовлекался как в общественную, так и в политическую жизнь, в некоторой степени был критиком религии и ксёндзов (но при этом оставался убежденным католиком), и вместе с тем выступал с критикой мистицизма, спиритизма и даже по доктрине Е.П. Блаватской, популярной в то время в Европе и США, тоже проехался.
Его литературным дебютом стал «Коссак и Кучма» ( «Kossak i Kuczma»), всего он написал около тридцати романов, пьес, сборников литературной критики и публицистики, а также исторических исследований. Ещё больше – свыше тысячи – было публикаций в прессе. Примечательно ещё и то, что в 1951 году его произведения попали под действие цензуры в Польше, и были изъяты из публичных библиотек и книжной торговли. Предположительно, это было связано с антисемитизмом в его работах. Насколько это справедливое обвинение, я не знаю, т.к. знакома только с одной его книгой. Но по его наследию это ударило больно, запрет был снят только в 1970-х, и поныне этот писатель, как минимум, в России мало известен.
Роман «Последние римляне» (полное название – «Ostatni Rzymianie : powieść z czasów Teodozjusza Wielkiego», т.е. «Последние римляне: повествование из времён Феодосия Великого») был издан в 1897-м году, а на русский язык переведен впервые в 1899-м. Свежий перевод, с которым, видимо, ознакомилась и я, сделан уже в 2011-м году П. Лавровой. Это один из нескольких романов Еске-Хоинского, посвященных Древнему Риму, в частности его закату, но, пожалуй, самый известный.
Для исполнения императорских указов, находящийся на службе у Валентиниана II, романизированный галло-ибер, христианский фанатик и вместе с тем молодой горячий офицер Вибий Фабриций прибыл в Рим, аккурат к свадьбе Никомаха Флавиана, сына Вирия Никомаха Флавиана, и Галлы, дочери Квинта Аврелия Симмаха, первых людей Рима и представителей старинных аристократических родов, а вместе с тем лидеров местных язычников. Ни они, ни их гости посланцу императора не обрадовались, тот тоже от них был не в восторге, но приличия требовалось соблюдать. И, кажется, в тот вечер Фабриций об этом не пожалел, потому что на этом торжестве увидал впервые Её, свою belle dame – Фаусту Авзонию, красавицу и истинную римлянку, которая так поразила его в самое сердце, что он бы тут же побежал её сватать, кабы не пара толстых «но» – она была язычницей, и не просто язычницей, а высокопоставленной весталкой, которой оставалось нести службу ещё порядка десяти с лишним лет.
Однако страсть и ненависть так затуманили Фабрицию разум, что он на всё наплевал и думал только о том, как получить вожделенную женщину. И, когда я говорю, «на всё», я имею в виду именно это. Во что это вылилось, минуя бурные политические потрясения тех лет, предлагаю всем узнать самим, хотя прочитавшие начало моей заметки, уже наверняка что-то подозревают.
Раз я разбила пост, то и отрывков позволю себе привести больше.
«…Мужчины были облачены в длинные тоги, доходящие до щиколоток. Эта одежда уже выходила из употребления в конце четвертого столетия.
Только один из гостей Симмаха не облекся в национальное римское платье и не принимал участия в беседе, которая велась вполголоса. На нем, сверху шелковой желтой туники, была серебряная кольчуга, а на кольчуге – воинский плащ греческого покроя, называвшийся хламидой, застегнутый на правом плече большим аметистом. В одной руке он держал золоченый шлем, а другой опирался на рукоятку короткого меча.
В затруднительном положении оказался бы тот, кто пожелал бы определить его национальность, очевидно, что это было дитя двух рас. Одна дала ему черные, огненные глаза и смуглый цвет лица южанина, другая покрыла его голову белокурыми волосами. Несмотря на высокое положение, которое он занимал в легионах, о чем свидетельствовала широкая лента, опоясывающая его бедра, и золотая цепь с портретом цезаря Валентиниана, ему было не более тридцати лет.
Видимо, он был чужим среди гостей Симмаха, так как стоял один, в стороне ото всех. Остальные не особенно доброжелательно посматривали на него. Его взгляд свободно скользил по лицам римлян, и если останавливался дольше, то только на мраморных изваяниях знаменитых полководцев и граждан, стоявших вдоль стен, как будто он сравнивал живых с умершими.
Погруженный в свои мысли, он не заметил, что один из младших сенаторов отделился от группы, с которой вел разговор, и подошел к нему, и только тогда обернулся к патрицию, когда услышал его тихий голос.
– Приветствую тебя в столице, знаменитый воевода, – сказал сенатор, – и пусть ласки римлянок заставят тебя забыть о прелестях цезарского двора.
– Благодарю тебя за добрые пожелания, славный претор, – отвечал тот, которого сенатор назвал воеводой, – но я не думаю, чтобы они могли осуществиться.
– Я вижу, что ты пришел к нам с предубеждением советников божественного Валентиниана.
– Посмотри, как неприязненно глядят на меня в доме консула.
– Мы неприязненно встречаем только тех, кто умышленно выказывает нам пренебрежение. Твой оруженосец должен был тебе объяснить, что римский обычай не допускает, чтобы гости переходили через порог нашего дома в военных доспехах, с оружием в руках.
– Оружие и доспехи римского воина не должны оскорблять глаз римлянина. Я ношу одежду и знаки нашего божественного и бессмертного государя.
Сенатор замолчал, едва улыбнувшись, и через несколько времени прибавил:
– А все-таки я советовал бы твоей знаменитости сообразоваться с нашими обычаями, если ты имеешь намерение провести с нами несколько времени – мы придерживаемся старых обычаев и очень упрямы…
– Языческие обычаи не обязательны для христианина, – отвечал воевода.
– Если я надоел тебе своими замечаниями, то прости меня, – холодно сказал он, – мне казалось, что я могу предостеречь хорошего знакомого. Все-таки мы провели когда-то вместе несколько веселых недель в Виенне. Это дает право на искренность.
В это время перед занавеской, закрывавшей боковой коридор, который соединял залу со следующими комнатами, показался ликтор и поднял кверху свой пучок розог.
Вслед за ликтором шла молодая женщина в белой широкой одежде без всяких украшений. На лбу у нее была повязка такого же цвета с лентами, которые спадали по обе стороны ее лица. С ее левого плеча свешивался пурпурный плащ.
Все склонили головы перед ней с глубоким уважением, она же, казалось, не обращала внимания на эти знаки почета. Она шла спокойно, не глядя на окружающих, со взором, опущенным книзу. Когда она подошла к жертвеннику, то скрестила руки на груди и низко поклонилась священному огню.
– Римлянка! – шепнул воевода.
– Да, римлянка, – сказал сенатор. – Присмотрись хорошенько к этому истинному отпрыску «волчьего племени», ибо это Фауста Авзония, племянница префекта Флавиана. Ее предки еще до консулов носили всаднический перстень. Вот она, может быть, примирила бы тебя с нашими обычаями.
По его знаку шепот и смех затихли, присутствующие расположились вокруг домашнего жертвенника.
Воевода молчал. С первой минуты, как только Фауста Авзония показалась в зале, он был приятно изумлен. Эта высокая, стройная фигура, двигающаяся с достоинством царицы, действительно напоминала матрону Древнего Рима. Несмотря на молодые годы, на ее лице отражалось спокойствие зрелого человека. Черные волосы с гранатовым отливом выбивались из-под повязки, черные брови почти сходились над орлиным носом.
– Не утруждай понапрасну глаз, – отозвался сенатор, – она дева – жрица Весты! Стрелы бога любви падают бессильно у ее ног, точно гнилые щепки.
– Весталка? – проговорил воевода, не отрывая взгляда от Фаусты.
– Жрица нашего народного огня.
– Не ты первый высказываешь сожаление, что сердце Фаусты замкнуто навсегда для любви.
– Навсегда ли? – спросил воевода с недоверием.
– Ты в Риме, – отвечал сенатор, – а у нас еще сильны старые боги, несмотря на угрозы из Константинополя и Виенны. Месть оскорбленного народа разорвала бы в клочья того, кто осмелился бы унизить девственницу весталку нечистым вожделением…»
(Диптих Симмахи–Никомахи, сделанный из слоновой кости. Считается, что панели посвящены празднованию союза двух этих сенаторских семей, о свадьбе детей которых повествует приведенный выше отрывок)
После того, как Фабриций по-хозяйски оглядел весталку, у него наметился план. А потом ещё один. И ещё. И он каждому из них следовал... пока план не менялся.
«…Белая шелковая, окаймленная золотой бахромой занавеска заколыхалась, и в глубине двора раздался голос глашатая:
– Знаменитый Винфрид Фабриций, воевода Италии, просит о свидании.
Христианин в атриуме Весты был таким невиданным явлением, что гости Фаусты Авзонии изумленно переглянулись друг с другом. Что было нужно этому галилеянину в приюте староримских традиций?.. В городе уже знали о его неприязненно-враждебном отношении к народным богам. Все знали, что в Виенне, при дворе Валентиниана, он принадлежал к ревностнейшим сторонникам новой веры.
Один лишь Кай Юлий незаметно улыбнулся.
– Винфрид Фабриций был ко мне очень внимателен во время уличных беспорядков, – сказала Фауста Авзония и, обратившись к глашатаю, добавила: – Пусть войдет.
Воеводу встретило холодное молчание и недоброжелательные взгляды. Он, по-видимому, почувствовал это и приближался к весталке медленным, колеблющимся шагом. Правда, он гордо нес голову, владея собой, но его лицо побледнело от внутреннего волнения.
На нем не было теперь военного убора. Он не надел панциря и не опоясался мечом, а тяжелые сапоги заменил легкими сандалиями из тонкой красной кожи, расшитой серебряными нитями. На золотых лентах, которыми привязывались к ногам сандалии, блестели рубины. Из-под тоги, окаймленной узкой пурпурной каймой, означавшей принадлежность к всадническому сословию, выглядывала шелковая туника жемчужного цвета, застегнутая под шеей сапфиром необычайной величины.
Воевода, хотя и высокого роста и атлетического сложения, не производил впечатления неуклюжести. Его поступь была эластична, движения свободны.
Он подошел к софе, на которой полулежала Фауста Авзония, и сказал:
– Мне сказали, что римский обычай дозволяет приносить дань уважения девам Весты. Пользуясь этим обычаем, я осмелился вторгнуться в тихое пристанище молитвы, обеспокоенный боязнью за здоровье твоего святейшества.
Голос его дрожал, взор избегал встретиться с глазами весталки, как будто он чувствовал за собой скрытую вину.
– От всего сердца благодарю твою знаменитость за заботливость, – отвечала Фауста Авзония, указывая рукой на одно из свободных кресел.
– Знаменитый Винфрид Фабриций, – прибавила она, представляя его остальным.
Язычники ответили холодным поклоном.
– С Каем Юлием нас некогда соединяла тесная дружба, – сказал воевода.
– Ты ничего мне об этом не говорил, претор, – заметила весталка.
– Действительно, мы провели несколько недель вместе в Виенне, – равнодушно ответил сенатор.
О чем вести разговор с христианином? Сторонников старого порядка, замкнутых в традициях прошлого, ничто не соединяло с представителем нового времени. Их разделяло решительно все: вера, понятия, цели жизни. Но, однако, надо было быть любезной с гостем.
– Италия будет благодарна божественному императору, – начала Фауста Авзония через некоторое время, – за то, что он прислал ее легионам молодого вождя.
– Мое положение на новом месте будет нелегко, – ответил воевода. – Мой предшественник был чересчур снисходителен к италийским солдатам, а те вообще не отличались соблюдением своих обязанностей.
– Некогда легионы Италии были школой мужества и военного порядка для войск целого государства.
– Так было прежде, теперь же…
Воевода остановился в смущении. Он хотел сказать, что солдат обленился вместе с целым народом, но такая правда была бы оскорблением для римлян.
И вновь наступило неприятное молчание. Фауста Авзония искала в памяти какой-нибудь посторонний предмет для разговора, который дал бы возможность наладить разговор. Может быть, воеводу занимает театр, амфитеатр или цирк? Но христиане гнушались языческими играми… Может быть, спросить, не знает ли он последнего сочинения Симмаха? Но христиане презирали римскую литературу, называя ее делом сатаны… Он не разделял ненависти правоверных римлян к последним распоряжениям императора, не понимал их печалей, с отвращением относился к их увеселениям.
Винфрид чувствовал, что он тут лишний, что должен оставить то общество, которое стеснял своим присутствием. Но, однако, не трогался с кресла, как будто его что-то приковало к нему.
Он все чаще и пристальнее смотрел на весталку, восхищаясь ее красотой…».
(Картина Рафаэлло Сорби (1844-1931) 1885-го года под названием "Die Gartenlaube" ("Беседка"). Кстати, красные гвоздики тоже на языке цветов могут иметь значение любовного устремления)
Что я обо всём этом думаю, и почему стоит прочитать:
Тем, кто интересуется историей, стоит прочитать, уже потому что эти книги будто перетекают одна в другую, и показывают, как происходил переход от старого, позднеантичного, императорского Рима с его патрициями, язычеством и Сенатом, к Риму новому, раннесредневековому, королевскому с его варварами, христианством и папами Римскими. Вот эти два романа и некоторые из тех, о которых я расскажу в оставшиеся до конца года недели, отлично показывают этот переходный период – как меняется национальный состав Западной Римской империи, её религия, её культура, её облик, как одно выбрасывается и забывается, а другое насаждается и взращивается.
Я не зря объединила их воедино, с этим их ключевым понятием «последних римлян». Многих интересует вопрос, куда подевались те самые римляне и всё, что они создали. Ответов я тоже видела немало, иногда и далеких от истины. В том числе встречается точка зрения, что всё истинно римское переехало в Византию и т.д., и т.п. Но лично я с этим совершенно не согласна. Да, поначалу, примерно в 395-457-х годах Восточную Римскую империю ещё можно было назвать второй половинкой Западной. Её жители называли свою страну Ромейской империей, а себя ромеями, и поздняя латынь была одним из официальных языков вплоть до VII-го века н.э. Но по факту большая часть населения говорила уже тогда, в V-VII-х веках, на койне и среднегреческом, задумывался Константинополь изначально как христианская столица и «Второй Иерусалим», а династия Феодосиев пресеклась на Востоке всего на два года позже, чем родственная ей династия Валентинианов на Западе – в 457-м году н.э.
И есть даже такой термин «последний римлянин». Помимо Аэция, таковыми называли ещё многих, включая его противницу Галлу Плацидию (388-450) и товарища Майориана (420-461), и Ромула Августа, последнего римского императора, и ещё нескольких известных людей V-VII-го веков. На самом деле сложно выделить последнего.
Я полагаю, что о сохранении того или иного народа в историческом контексте имеет смысл говорить, пока сохраняются его самоидентичность (её важный атрибут – самоназвание, и в каком-то смысле генетический код, т.е. я имею в виду цепочку предков из того или иного народа), исконные язык, религия и культура (т.е. традиции, обычаи, каноны и всё прочее, что выделяет носителей культуры среди их соседей). Поэтому я склонна полагать, что египтяне как наследники древних египтян перестали существовать примерно как раз в V-VI-м веках, и тогда же перестали существовали истинные наследники и правопреемники тех самых древних римлян, когда с римским язычеством стала угасать и римская культура, да и представителей старых чистых римских родов почти не осталось. Всё больше римлян стало смешиваться с другими народами Европы, размывая «тех самых римлян».
И о том же самом пишут во многом и Еске-Хоинский, и Парницкий. Не зря главный герой первого – римлянин только по имени, но по происхождению варвар, и не случайно красной нитью через весь его роман проходит противопоставление развитой, древней и богатой римско-языческой культуры, со всем, чем наполнили её древние и античные историки, писатели, поэты, философы, драматурги, учёные и ораторы, и молодой, пока ещё бедной и не принимающей объёмное наследие первой – культуры римско-христианской, где от римского нет почти ничего, ведь христианство стирало римскую основу основ – разделение римлян и всех прочих, варваров.
Я изначально хотела объединить «Последних римлян» с «Гипатией» Кингсли именно из-за того, что и там, и там проскальзывала эта мысль. Христиане раннего средневековья – прежде всего разрушители, время их созидания, открытий и свершений наступило значительно позже. Они все достижения прежних культур, и не вполне необоснованно, связывали с язычеством, с которым тогда рьяно начали борьбу. И именно это-то во многом и стало, на мой взгляд, причиной отката туда, куда откатилась Европа в средневековье.
Пожалуй, это одна из центральных тем романа Еске-Хоинского. Доводилось читать, что он, мол, обнажал пороки молодых римлян-язычников, и последние римляне у него это те немногие, кто всерьёз верил во всё римское и готов был умереть за свои идеалы. Так-то оно так. Но он же обличает и христианскую нетерпимость, фанатизм и напирает на то, что христианские идеалы и следование им – это две большие разницы, и с путем следования справляются немногие. Заметка имеет строгие ограничения по объёму, и я не привела блестящую речь персонажа Амвросия Медиоланского, который в пух и прах разнес Вирия Фабриция после его «исповеди», но это была блестящая речь, подтверждающая вот эти самые мои мысли. И роман не случайно завершается так, как он завершается, толсто намекая, что по-настоящему преданные готовы на самые большие жертвы ради своих идеалов, но это совсем не то же самое что «готовы пойти на всё» ради них.
Вообще персонаж Фабриция меня бесил на протяжении всего чтения вот просто до трясучки. Это такой махровый пример лицемерного фанатика, что просто вах. И за время своего действия он столько всего наворотил, что даже троп с раскаянием меня до конца не убедил. Хотя это был по-своему оригинальный и хороший ход. Вообще эта история противостояния закончилась так, как я и предсказывала в самом начале, но с нюансами. В чем-то они хороши, в чём-то нет. Вот вся эта тема с любовью любовной мне не понравилась. Я понимаю, почему автор это так преподнес, чтобы развить тему искушений, но, по-моему, всё равно выглядело так себе. Одно дело, когда понимаешь, что тобою движут нереализованные физические и отчасти психологические желания и влечения (а там эта тема поднималась, и поднималась хорошо), с другой – когда возводишь их совершенно незаслуженно до уровня любви. Кто прочитает, тот поймёт, о чем я.
В целом могу сказать, что это вышла в целом исторически выверенная, яркая и сильная книга, способная удивить и впечатлить при прочтении. Не всё мне в ней понравилось, но она отлично написана, и мне пришлась по вкусу гораздо больше, чем «Гипатия» и «Аэций – последний римлянин».
(Обложка второго издания романа, 1897-го года, на польском. На русском тоже есть издания с разными обложками)
