Серия «Рассказы, истории, стихи»

Сегодня на дворе веет слякотью третьей мировой войны. В голову высаживаются десантники СМИ и пытаются стрелять в самые уязвимые места моего мозга. Черные сухие ветки деревьев уныло стучат по плачущему дождем стеклу окна, а воронье, кружась в небе, каркает о приближающихся всадниках апокалипсиса.

Я пытаюсь разгладить морщины стремительно стареющего вместе со мной мира и за его маской уставшего от безумия жизни старика разглядеть отражение Бога.

Для этого я должен посмотреть на него глазами того мальчика, который жил в моем сердце много лет назад, который умел плакать, удивляться, радоваться пустякам и видеть в каждой клеточке мира чудо. Он и сейчас там живет, но почему-то стал каким-то хмурым и угрюмым…

Я помню с детства вкус Бога. Это была сгущенка. В банке нужно было пробить две дырки «открывачкой» и пить, лежа на сене, смотря на небо.

Бог стал играть со мной, когда был еще котенком. Он смешно падал на землю, фыркал и сердился, когда не мог поймать привязанную за веревку катушку из-под ниток. Потом Бог стал посылать мне любовные письма. Это были сладкие дыни и арбузы, пьянящий запах сирени с капельками росы. Но самым потрясающим Его письмом было море. Сколько бы я ни ездил в детстве в Кирилловку на базу отдыха «Лазурные дали», для меня это было всегда как первое свидание. Море я любил, да и продолжаю любить, страстно. Только лишь издали, на горизонте, я видел его безбрежную даль, мое сердце начинало стучать в два раза быстрее. Запах, шум моря, соленые брызги волн, полоска песка на береговой линии с накатывающими на нее барашками прибоя, крики чаек, бездонное черное небо над головой с крупными нависшими гроздьями звезд, лунная дорожка на морской глади – все это погружало меня в несказанное состояние сладостного счастья.

Во всем этом я видел улыбку Бога. Он играл со мной, когда я лежал на берегу, держась за песок и сопротивляясь ударам накатывающихся волн. Потом Он дразнил меня запахом из столовки. Если бы мне тогда зажарили слона, я бы его наверняка всего съел.

Бог пахнул типографской краской на учебниках и выкрашенными школьными партами на первое сентября. Через лицо мира Он искал со мной взаимности соборного существования с изумительными украшениями всецельности. Весь мир – это большое любовное письмо Бога к нам.

Нектарий Эгинский сказал, что «тот, кто не любит деревья, не любит Христа». Наверное, так и есть. Я помню большой дуб в школьном дворе. Когда я обхватывал его руками, прижимался как можно плотнее, упираясь подбородком в ствол и запрокидывая голову вверх, то видел уходящую ввысь бесконечную дорогу. Я могу поклясться, что она была живой. В ней была жизнь, и я чувствовал, как дерево начинает обнимать меня. Мне кажется, что Бог из моего сердца доставал кисточки живого цвета и красил листья на деревьях. Я потом их аккуратно складывал вместо закладок в книги и вдыхал запах засохшей краски Божественного Логоса.

Бог постепенно водил меня по своему замку и знакомил с его обитателями, называя их Имена. Эти Имена вели меня к началу всего сотворенного. Правда, Рогатый Циник потом не раз пытался мне внушить, что мои воля, чувства, фантазия приговорены к тому, чтобы исчезнуть в прахе вместе с последними ударами сердца, со вздохом груди, с последним вкусом во рту, с последним запахом, с последней вариацией сознания, разыгранной на клавишах головного мозга.

Но было поздно, любовь самодостаточна и любит не потому, что понимает, а потому, что любит. Спелая ягода малины с повисшей на ней капелькой росы говорила мне: «Прикоснись ко мне». Морской прибой, ласкаясь у моих ног, дурманящим запахом соленой свежести шептал: «Дай мне имя своей любви». Когда я на сумасшедшей скорости скатывался на велосипеде с высокой горки, рискуя сломать себе шею, ветер влетал в мое раскрытое сердце и щекотал его своими усами.

«Человек – пастух бытия», – писал Хайдеггер. «А кто мой пастух?» – спрашивал я себя через много лет.

Когда мы влюбляемся, то любим не только личность другого, но и все, что имеет с ним какую бы то ни было связь. Все, что он делает, к чему прикасается, музыку, которую он слушает, дороги, по которым он ходит, места, на которые мы смотрели вместе. Если любишь Бога, то дрожь вожделения подстерегает тебя в каждой капле росы, в снегу, который поглощает кружева рябины, в лазури летнего неба, в благоухании первого осеннего дождя. Зелень земли, голубизна моря, порфирный закат солнца – все это ощутимая близость красоты любви Божией.

Я видел улыбку Его обнаженной красоты на теле земли, одетой в звездную роскошь лета; в аромате и соке спелого абрикоса на белой скатерти стола; в пурпурной одежде осени и изумрудной прозрачности маленькой морской волны в тихой бухте.

Даже красота человеческого тела — это чудо того, как тленная плоть воплощает в себе живой Логос бесконечного и свет космического блеска. Зеленеющие изгибы холмов видны в мягкой выпуклости плоти. Стройность берез и изящество лилий в тонком стане. В каждом изгибе его красоты расчерченные бухточки, живой трепет кожуры спелого плода. В улыбке ребенка запечатлен свет первого рассвета, в его глазах – прозрачные озера, наполненные весенним небом.

Бог познается и существует способом любви, и только этим ключом расшифровывается истина недостижимого.

В именах мира мы узнаем Бога. Колодец, хлеб, конь, луна – это буквы алфавита Его неизреченного Имени. Природа мира – поэзия Бога, написанная Им мелодия вечной любви.

Потом Он познакомил меня с Собой, когда дал мне в руки Евангелие. Я прочитал его на одном дыхании и ощутил, что вот оно – Настоящее. Все эти Рамачараки, Рерихи, Клизовские и проч. – это обезьяны Настоящего. Попробовав Живой Воды, я уже не хотел пить горькую. После этого Бог начал знакомить меня со Своими друзьями – Исааком Сириным, Иоанном Лествичником, Макарием Великим и многими другими. Они пытались учить меня быть человеком. Но у меня это плохо получалось. Главная истина, которую они мне пытались донести, была в том, что подлинное искусство быть человеком – это быть малым, приобрести подлинную духовную нищету и пронести ее до конца. Но бес, который всегда был рядом, учил меня гордости, тщеславию, вожделел блудом, душил унынием, тоской, отчаянием, осуждал, ненавидел, требовал внимания к себе…

Чем взрослее я становился, тем чаще и чаще предавал дружбу Бога, изменял Ему, отворачивался от Него, слушая диавола – конкистадора, который обменивал данные мне от Бога таланты на зеркальца и бусы страстей.

После этого Бог перестал мне писать письма и улыбаться. Но Он, в отличие от меня, не перестал меня любить и не предавал нашей дружбы. Бог вместо писем стал слать телеграммы: внутренние скорби, страдания, о которых знает только Бог и я, разбивали все эти диавольские бусы и зеркальца вдребезги. Ревность Бога такова, что во взыскующей ярости Он может закатать нас в самое дно земли, но лишь только для того, чтобы вычистить от всего того, что мешает нам Его чисто любить. Я благодарен за это Богу. Его телеграммы возвращают Его нам.

Я вспомнил дни, когда Бог был котенком, когда в его мурлыкании, в его глазах я видел небесный дождь падающих августовским вечером метеоритов. Я снова начал читать божественный алфавит имен мира. Видеть, как Бог смеется в трехлетнем ребенке, бросающим гальку в море, как Он рисует мне морозом картину на окне. Боль беды и страданий дают нам практические навыки того, что «быть человеком – это быть малым». Теперь мне предстоит познакомиться с самым последним именем, самым страшным и самым загадочным для меня. Это мое имя…

Кто я, где я на этой картине мира? Мое имя – это не просто болтающийся на шее солдатский номерок. Оно растет вместе со мной и впитывает как губка все то, к чему я прикасаюсь. С годами мы обрастаем своим именем, которое растет медленно, как куст на земле нашей жизни. Оно может стать мудрым, как Конфуций, или мелким, как Шариков, может быть похотливым, как Казанова, или светлым, как «радость моя» преподобного старца Серафима. Чем я поливаю куст своего имени? Помоями собственных страстей? Или же Благодатью Живой воды? Откровение Иоанна Богослова говорит о том, что Бог даст нам белый камень, на котором будет написано наше новое имя. В Малой Азии в древности, приглашая на царский пир, вырезали имя приглашенного на маленьком белом камешке.

Сейчас уже становится белой моя борода, зимняя седина заметает годы прожитой жизни. Но голубая синева бездонности неба еще продолжает отражаться в моих глазах. Синими чернилами, смешав краски неба и моря, Бог писал мне письма детства, которые до сих пор я храню в своем помятом жизнью сердце. И мой любимый праздник – Покрова Божией Матери – голубыми церковными ризами дает мне запах надежды.

Протоиерей Игорь Рябко

Таня с детства хотела замуж. Играя с девочками в куклы, она называла пупсиков-мальчиков «мой муженек». Влюбляясь в одноклассников, она писала своим кумирам: «Давай поженимся». Над ней подшучивали. А поскольку она была очень хорошенькой, уже в восьмом классе нашелся мальчик, который на такое предложение согласился.

Конечно, они не поженились. Но ходили «под ручку». Он писал ей нежные послания. Они целовались. Таня приносила из дому бутерброды и заботливо подкармливала избранника. До близости дело не дошло. Вмешались его родители: «Что это ваша дочь вешается на нашего ребенка?» – высказывали они Таниной маме. Та испугалась и быстро перевела ее в другую школу. Таня плакала не менее полугода, но была послушной девочкой и не пыталась увидеться с приятелем. Тогда она начала писать трагические стихи, где все главные герои умирали от несчастной любви.

В институте она продолжала искать объект для страсти, и ее выбор пал на Олега – высокого зеленоглазого брюнета, сына преподавателя института. Он был на два курса старше, а значит, в общении с малолеткой был уверенно-снисходительным, менторски величественным. Был он избалован женским вниманием. Но привязанность на грани поклонения юной, изящной красавицы с глазищами в пол-лица льстила ему. Он с шутками принимал ее внимание и заботу. Тогда же он склонил ее к интимной близости, и его многоопытность и уверенность в постели убедили Таню в том, что она нашла свое счастье.

А дальше их отношения замерли на том же уровне. Олег принимал ее любовь, но тут же флиртовал с другими. Ее жалобные попытки ревновать резко пресекались. «Ты мне не жена и не имеешь на меня никаких прав», – повторял он при малейшем поводе. Таня молча глотала обиды, а сама бежала на его зов, днями мучилась, ожидая его звонка.

Так прошло восемь лет. За это время Таня сделала два аборта. Институт был давно позади. Они работали в разных юридических фирмах, и для встреч им было нужно преодолеть пол-Москвы. Таня терпеливо ждала Олега каждый вечер, но он выкраивал время для нее нечасто. Подруги тормошили Татьяну: «Слушай, он собирается жениться или нет? Смотри, а то время упустишь».

И тогда она решилась пойти к гадалке. Гадалка пообещала много счастья и предложила приворожить возлюбленного. Таня согласилась, ей дали банку с водой, велели подливать ему в питье. Таня так и сделала. Но после «обряда» Олег стал нервным, раздражительным, ругался с ней по пустякам. «Что-то бабка напутала», – решила Таня. И начала искать «специалиста» посильнее. Дошла она до того, что похудела на шесть килограммов, осунулась, у нее начались головные и сердечные боли, расстройство менструального цикла, а Олег попал в больницу с язвой двенадцатиперстной кишки. Это неудивительно, ведь вмешательство магических сил чревато и для психического, и для физического здоровья ужасными последствиями.

Тогда одна из подруг сказала Татьяне: «Нечего дурью маяться. Иди-ка ты к Матронушке. Мне помогла и тебе поможет». Подруга была чем-то больна, но исцелилась.

Так Таня узнала о святой блаженной Матроне. Книга о ее жизни потрясла Таню. Чудесные исцеления, мудрые, надежные советы, сам ее облик, лишения, труды – все это наполняло Таню благоговением. Но как человек, далекий от православия, она отнеслась к Матронушке как к одной из прорицательниц типа Ванги. Она не увидела поначалу принципиальной разницы между ними, ведь сила блаженной Матроны была именно в молитвенном обращении, ежеминутном, ежесекундном, к Господу нашему и Иисусу Христу, к Пресвятой Богородице, к святым угодникам.

Впервые попав в Покровский монастырь к мощам блаженной Матроны, Таня мысленно сказала: «Матушка Матрона, обрати сердце Олега ко мне». Тепло, исходящее от раки, обнадежило Таню, и она ушла в приподнятом настроении. Но проходили дни и недели, и ничего не менялось. Олег срывал на Тане плохое настроение, секс был обязаловкой, она дольше и дольше его ждала. Все это превращалось в пытку.

Тогда Таня попыталась повторно попасть к Матронушке, но это никак не получалось – то работа, то болезнь ее мамы, то обычная ежедневная рутина. Но однажды поздно вечером Таня взяла вновь книгу о святой блаженной Матроне, и ей бросилась в глаза фраза, не замеченная ранее. В одном из молитвенных обращений было: «Матушка Матрона, моли Господа нашего Иисуса Христа о прощении наших грехов, о спасении душ наших». Задумавшись, Татьяна начала анализировать свою жизнь, и, как ожог, как выстрел, сердце ее пронзила боль о двух убитых детях. «Если бы я была замужем, моим детям было бы уже шесть и четыре года, нужно было рожать несмотря ни на что», – думала она. Через неделю Татьяна все-таки попала к Матронушке и, стоя в длинной очереди паломников, думала о том, насколько она насквозь испорченная, глупая, жестокая, если не стала матерью, когда пришло ее время, что она недостойна никакой помощи, что она заслуживает только презрения и осуждения. А, подойдя к раке, прошептала: «Матушка, я так устала. Пусть будет так, как должно».

Измученная, осунувшаяся Татьяна заставляла себя работать, но спустя несколько дней она слегла. Спина ноюще болела, и тянуло ногу. С трудом она добралась до поликлиники.

Молодой врач, уставший в конце рабочего дня, осмотрел ее. Начал выписывать лекарства и процедуры. А потом вдруг поднял голову и покраснел, встретившись с Таней взглядом. Вся его деловитость куда-то испарилась. Он, заикаясь, спросил: «Простите, вы замужем?» Таня отрицательно покачала головой и только потом заметила, что врач – очень обаятельный парень, примерно ее возраста. Он со смущенной улыбкой смотрел на нее во все глаза и не мог оторваться. И Таня почувствовала, что она желанна. Это было искреннее, теплое и очень доброе чувство, без пошлости и цинизма.

Они встретились вновь, когда Татьяна уже выздоравливала. Потом встретились еще и еще. Через три месяца Таня уже была замужем за Максимом.

Как их отношения были не похожи на все, что было с Олегом! Впервые Таня узнала, что такое быть любимой.

Максим, мой большой друг и коллега, нежно любит жену и двух очаровательных дочек – Ксюшу и Лидочку. Он – православный врач. В нем всегда молитва. Он помог Татьяне подготовиться к исповеди. И сейчас в московских храмах можно увидеть умиляющую картину: муж и жена, оба молодые и красивые, держат на руках крошечных девочек в длинных платьицах с чепчиками на головах. Они в числе первых идут к Святому Причастию, прикладываются к иконам и радуются каждому своему дню.

В один из дней, когда я была у них в гостях, Таня со счастливой улыбкой сказала: «Мне мужа подарила матушка Матрона. Теперь я точно знаю, что по ее молитвам к Господу складывается семейное счастье».

Прочие темы:

"Рассказы и истории"

"Семья и дети"

"Православие это..."

"Что удаляет нас от Христа"

"Православные притчи и юмор"

Telegram канал об Иисусовой молитве

Мария Ивановна прожила непростую жизнь. Все было: и горе, и радость, и бесконечный труд. Ее биография – история страны. Детство – разруха, голод. Юность – репрессии, война. Зрелость – гонки на перегонки со всем миром. А старость ознаменовалась уже совсем непонятными вещами – перестройкой и новым капитализмом. Этого Мария Ивановна понять не смогла, и нищенское существование возмущало ее до глубины души.

Будучи крепкой восьмидесятилетней старухой, она стала ненавидеть все вокруг – и тех, кого называют новыми русскими, и тех, кто находится с ней на одной ступени социальной лестницы. Первых она называла бандитами, вторых – иждивенцами. Всем она находила название. Беременные женщины были в ее представлении брюхатыми, малые дети – сатанятами, юноши – наркоманами, молодые девушки с яркой внешностью – проститутками, молодящиеся женщины – старыми проститутками, мужчины среднего возраста – кобелями, подростки, особенно курящие, – выродками и т. д. и т. п. Это свое мнение Мария Ивановна излагала громким, басовитым голосом, обличая всех вокруг в массе совершённых и не совершённых проступков. Ее избегали. А поскольку она была одинокой после смерти мужа, а детей Господь не дал, ей хотелось общения, но люди отстранялись от нее. Так она и жила, мечась по захламленной, крошечной квартире, как тигрица в клетке. Мария Ивановна стала разговаривать сама с собой и, наверное, впала бы в маразм. Но у нее была соседка Зинаида Ивановна.

Та была моложе лет на десять. У нее был сын, живший с семьей на севере и приезжавший только летом. Вдовствовала она уже лет двадцать и была тихой, неприметной. Сложно было представить менее похожих людей – Мария Ивановна и Зинаида Ивановна. Их объединяло одиночество и бессилие перед новым миром, жестоким и беспощадным для старого немощного человека.

Они собирались иногда, пили чай с пряниками и вспоминали молодость. Когда Мария Ивановна начинала буйствовать, осуждая всех и вся, Зинаида Ивановна укоризненно, тихо, качая головой, говорила: «Маша, Маша…», и строптивость усмирялась. В воскресные дни Зинаида Ивановна ходила в церковь. Она пыталась приглашать подругу, но той было очень сложно – атеизм и коммунизм были для нее частью прошлого, и не так-то просто что-либо менять на девятом десятке жизни.

Но всё же как-то на Пасху Мария Ивановна решила сходить в церковь. С утра пораньше подруги понесли яйца, куличи и другую снедь. Выбрав место около храма, Зинаида Ивановна постелила вышитое полотенце, выставила еду, и они стали ждать священника.

Людей вокруг было много. Мария Ивановна вертела головой в разные стороны, пока, наконец, не увидела объект для очередного обличения. Молодой женщине лет тридцати было явно в диковинку стоять в толпе благообразных старушек с плетеной корзинкой. Она была яркой, красивой, одетой в дорогое кожаное пальто. Этого Марии Ивановне показалось достаточным, чтобы ткнуть в нее пальцем со словами: «И эта туда же! Будто медом намазано! Чего тебе еще не хватает? Зажрались, а Бога просят, дай еще». Женщина недоуменно обернулась к Марии Ивановне, а когда осознала смысл сказанных ею слов, то неожиданно расплакалась, громко, по-детски, неловко утирая ладонью щеки. Но это было только начало. В плаче появились надрывные истерические нотки. И через минуту она закричала, срывая шарфик с головы и вцепившись пальцами в волосы. Вся толпа замерла, и только этот истошный крик висел над головами. А, откричавшись, женщина неловко упала на бок и затихла.

Стоящие рядом люди попытались поднять ее, но она лежала, как мертвая. На крик вышел диакон, потормошил женщину, пощупал пульс. Затем спросил у прихожан, нет ли врача среди них. Отозвалась пожилая женщина, подошла к лежащей и попыталась привести ее в чувство. Когда это удалось, и та на дрожащих ногах сумела подняться, присутствующие услышали слабый шепот: «Ничего, ничего, извините, пожалуйста. Просто у меня умирает сын». Это разнеслось по всей толпе, и сострадание засквозило в обращенных на несчастную мать глазах.

Мария Ивановна, насупившись, наблюдала за происходящим, а когда услышала слова об умирающем ребенке, как-то обмякла, расчувствовалась, застыдилась и отошла в сторонку. Зинаида Ивановна, огорченная инцидентом, не удержалась от укоризненных слов: «Маша, Маша… У каждого свое горе. Снаружи кажется цветочком, а внутри боль одна. Не осуждай, Маша. Все перед Богом равны. Каждый сам ответит».

С тех пор Мария Ивановна потеряла значительную часть своего тяжелого нрава. Она больше отмалчивалась и пребывала в печально-спокойном состоянии. Она уже не косилась на людей, а пыталась угадать, что же у них не так: «Вот крутой садится в иномарку, только вид у него совсем не радостный. Вон какие мешки под глазами. Болен, и враги одолевают. Вот девчушка крашеная-перекрашенная. Только нет у нее счастья. Ей бы влюбиться, а ей под чужих мужиков ложиться, чтобы себя и семью прокормить». Так угадывала или придумывала Мария Ивановна целые истории о жизни других.

А потом заболела подруга. Поздно пришла к врачам, и рак оперировать было уже бесполезно.

Стоял холодный февраль. Зинаида Ивановна лежала в больнице. И в одну из ночей Мария Ивановна поняла, что нужна своей подруге, как никто другой. На следующее утро она просто поехала навестить больную, а осталась с ней до последнего дня. Мария Ивановна помогала ухаживать за ней – переворачивать, подавать и убирать утку, мыть, кормить, причесывать, стирать, а самое главное – в минуты наивысшей боли не отворачиваться, не уходить, а сжимала ее ладонь или гладила по голове со словами: «Зина, потерпи. Это пройдет».

Сыну Зинаида Ивановна сообщила о своей болезни только за две недели до конца. Он приехал, перепуганный, бледный, но твердая костистая старуха, хлопотавшая около его матери, сурово сказала: «Не плачь и не канючь. Порадуй мать напоследок». И неизвестно откуда взялось спокойствие, терпение. Сын начал рассказывать матери о своих дочках, о жене, о работе. И больная даже в забытьи, казалось, слушала его. Зинаида Ивановна в последнюю ночь звала то сына, то подругу: «Коля, Маша… Коля, Маша…» Это продолжалось до самого утра, а утром ее не стало.

На похоронах ее сын Николай сказал: «Боже, как я виноват перед матерью. Мне нужно было забрать ее. Я виноват». А Мария Ивановна, думая о подруге, не могла плакать. Ей казалось, что смерть – это глупость, ошибка, не может все просто так кончиться. Ей, Марии Ивановне, похоронившей стольких близких людей, впервые пришла в голову удивительная мысль, что они с подругой обязательно встретятся где-нибудь когда-нибудь.

И еще было не по себе от того, что впервые чужая жизнь показалась Марии Ивановне важнее, несоизмеримо важнее собственной жизни. Даже смерть матери, даже смерть мужа не вызывали у нее подобного чувства. А здесь она перелила Зинаиде Ивановне всю свою нежность, всю сестринскую любовь, всю силу. Они хранились в тайниках ее души, но не могла она раньше излить их без остатка. Держало что-то: то ли эгоизм, то ли гордыня, то ли злость. А тут произошло как будто перерождение.

На поминках Николай подошел к Марии Ивановне, обнял ее и сказал:

– Вы мне как мать. Ее я не уберег. Теперь вас хочу уберечь. Хотите, я заберу вас с собой?

Земля ушла из-под ног, когда Мария Ивановна услышала эти слова. «Да, да!» – кричало все внутри. Но разум успокоил страсти, и она ответила:

– Что вы, Коля! Приезжайте лучше в гости.

Ей подумалось, что не имеет она права на чужую семью, их хлопоты и заботы.

Прошло три года. Коля, его жена, его дочери и внучка звонят бабе Маше раз в неделю. А раз в месяц пишут письма. Каждое лето они живут в квартире Зинаиды Ивановны, но баба Маша чувствует себя с ними одной семьей. Она вяжет для них всякие носочки, свитерки, жилетики и с умилением следит, как они радуются. Они привозят гостинцы, бережно хранимые Марией Ивановной целый год. Так она приобрела семью.

Мария Ивановна молится о них, нескладно, неумело, но надеется, что откуда-то сверху любуется ими Зина и ей становится легче на сердце.

Несколько лет назад я второй раз вышла замуж. Мне было 43 года, у меня была дочь от первого брака (сейчас ей 18), у мужа детей не было. Казалось бы — живи и радуйся. Но я всегда мечтала о большой семье, и мне очень хотелось любить.

И вроде, кажется, нет никакого внешнего повода для переживаний, но все точила изнутри меня эта до конца не сбывшаяся мечта — о доме, полном множества любящих друг друга людей. Мы живем в селе под Казанью, и на наших глазах односельчане удачно взяли троих детей, воспитывали их, сроднились с ними. Я смотрела на них с радостью и думала про нашу семью. А потом предложила мужу: «Давай мальчика возьмем...» И муж согласился.

Мы пошли в опеку и написали заявления. Помню, как меня удивило, что ребенка можно выбирать по цвету глаз, волос... Для меня это звучало как дикость какая-то... словно ты в магазине. Я в этих графах поставила прочерки — кого Бог пошлет.

Прошел примерно год, я постоянно просматривала базу данных, смотрела на детей, но ничего не получалось. Я даже немного отчаялась. Помню, именно тогда сказала: если суждено быть этому ребенку, то он будет.

И через некоторое время мне позвонили из опеки и сообщили, что появились в базе данных два брата: 7 лет и 2 месяца, Володя и Богдан. Мы с первых секунд поняли: берем обоих.

Старший был очень напуган, постоянно повторял: «Я запомнил все перекрестки и светофоры! Я все равно убегу к маме!» Меня такой настрой немного пугал. Младший был слабеньким, беспокойным, мы все время качали его на руках.

Но если с младшим довольно быстро жизнь наладилась, то старший дал нам с мужем «жару»: почти все правила он нарушал, обманывал нас, не делал уроки, ругался, обижался, не хотел ходить в школу, у него были конфликты с учителями и одноклассниками.

Иногда у меня опускались руки. Но мы учились с этим справляться: садились и беседовали, просто обсуждали то, что болит. Я часто напоминала Володе, что лучше учиться на своих промахах. Говорила ему: «Остановись, подумай, вспомни о своих ошибках и сделай выводы. Иначе в следующий раз попадешь в похожую ситуацию, так как урок тобой пока не усвоен». Он парень умный и всегда умел анализировать. И эти разговоры нас потихоньку сближали. На тот момент я была для него уже не «тетей», а «тетей Наташей».

Володя не забывал и свою кровную маму. Конечно, сбежать он от нас уже не хотел, но говорил о ней часто. Я не пресекала эти разговоры, а, наоборот, давала выговориться, старалась выслушать. Оказалось, что у Володи какая-то мистическая связь с кровной мамой. Как-то он слег с высокой температурой, и у него жутко болели ноги. А я тогда подумала, что ноги — это наша опора, связь с родителями, с предками. И только я так подумала, как нам позвонили из больницы и сообщили, что его мама заболела и лежит при смерти. Слава Богу, мы успели отвезти Володю попрощаться. После ее смерти, мне кажется, он стал еще теплее ко мне относиться.

Время шло, мы стали одной семьей, большой и вполне дружной, как я всегда и мечтала. Расстраивалась иногда, что я всё в «тетях».

Прошло еще полгода, были рождественские дни. Я и подумать не могла, какой меня ждал сюрприз, до сих пор вспоминаю его.

Володя вдруг подошел ко мне и говорит:

— Можно я буду тебя мамой называть?

Разве это не лучший подарок на Рождество?

Записала Екатерина Локотникова

Прочие темы:

"Рассказы и истории"

"Семья и дети"

"Православие это..."

"Что удаляет нас от Христа"

"Православные притчи и юмор"

Telegram канал об Иисусовой молитве

Валерия - миловидная интеллигентная женщина примерно сорока лет. Она трудилась доцентом университета и выгодно отличалась среди коллег сдержанным спокойным характером и готовностью выслушать, посоветовать, помочь. Ее любили, с ней считались. Замуж она вышла поздно, завершив научную карьеру. Муж ее Леонид работал в другом институте, тоже на кафедре экономики. Жену он любил, не боролся с ней за лидерство, всем был доволен, лишь иногда вздыхая, что о детях Валерия говорить не спешит. Тема детей была очень больной для нее. Женские болезни она пыталась лечить уже пять лет, но ничего не получалось.

Однажды в юности Валерия сделала аборт, вызвавший осложнения. И с тех пор постоянно появлялись новые и новые проблемы, пока гинекологи не поставили на ее деторождении крест. У Валерии была смутная надежда, что они ошибаются, рассуждая слишком прямолинейно. Женщины, даже доценты с отличным физико-математическим багажом, более, чем мужчины, склонны к иррациональному взгляду на жизнь, поэтому Валерия постепенно погружалась в нетрадиционные методы лечения – гомеопатию, рефлексотерапию, остеопатию, гирудотерапию. На этом пути одна однажды столкнулась с оккультизмом, и жестоко пострадала от него. Оккультисты часто рядятся в менее экзотические, можно сказать даже, более научные одежды.

Все случилось, когда однажды после заседания кафедры ассистент Лика остановила Валерию словами: - Вы в четверг вечером заняты? Есть дело. Пойдем лечиться. Валерия знала Лику как особу весьма взбалмошную, словам которой верить нельзя, но та вцепилась в нее мертвой хваткой. У Лики проблема деторождения не стояла - двое веселых мальчишек развлекали иногда сотрудников на корпоративах. Зато остро стояла проблема зубов. Вся ее небольшая зарплата уходила на стоматологов – хирургов, протезистов, ортодонтов. Все равно ее преследовали флюсы, кисты, пародонтоз и свищи. Валерия знала, что Лика очень любит все нетрадиционное, но после последних неудачных опытов она стала бояться идти одна. Нужна была компания. А Валерия казалась ей вполне надежной. Лика притащила методички и рекламки предлагаемого «специалиста». Аргументами «за» у Лики было следующее: он немец, а «немцы знают толк в медицине»; он психотерапевт, значит, «уколов и операций не будет»; очень много умных красивых слов, значит, «не дурак»; и «мужик симпатичный, нестарый еще, смотреть на него – одно удовольствие». Валерия поехидничала над аргументами, но решила пойти, потому что знала о психосоматике как связи психики и тела. «Может, в самом деле, страх перед деторождением у меня», - рассуждала она.

Зал в Доме культуры был полон. Гельмут вышел на сцену уверенным твердым шагом. У микрофона уже стоял не менее эффектный парень-переводчик. Гельмут произнес несколько немецких слов неожиданно мягким, мурлыкающим голосом. Парень перевел так: «Герр Гельмут в восторге, как много в зале по-настоящему красивых женщин». Валерия скосилась на Лику. Это был нехитрый прием влияния на толпу, а ведь работает – Лика раскраснелась, словно это было адресовано именно ей в личном свидании. Женщин в зале было навскидку в десять раз больше, чем мужчин. Валерия мысленно дала немцу и команде пять баллов и стала слушать дальше. Постепенно она увлеклась, поскольку всегда любила учиться. А это был интересный материал – связь психики и физиологии, происхождение болезней, Юнг, Фрейд, китайская медицина, космическая медицина. Уже потом, спустя пару лет, она поняла, что доклад был ни о чем – грубая компиляция из разных авторов, но поданная театрально, экспрессивно. Можно было заслушаться. Потом была здоровая тонкая критика Кашпировского с признанием его заслуг. Опять пять баллов – гул одобрения в зале. И наконец, дело подошло к главному – к сеансу психотерапии.

Вот тут и началось само действо. Гельмут поднял глаза вверх и посмотрел в зал уже иным взглядом. Это был цепкий циничный плотоядный взгляд хищника, готового вцепиться в шею каждой антилопе из стада. Причем не пытаться остановиться на одной и сожрать ее целиком, а порвать горло всем по очереди, оставляя бездыханные тела в лужах крови. Самому же – бежать к новым жертвам, рвать, выхватывать куски побольше, давиться ими и - жрать, жрать, жрать. Такое мнение пришло к Валерии намного позже, а тогда она с любопытством смотрела, как Гельмут, внезапно помолодев на двадцать лет, носится по сцене, выкрикивает отдельные слова, заводит зал сумасшедшей энергетикой и надеждой, что вот оно – спасение. Он казался небожителем, потому что верилось ему безоговорочно. «Верьте в меня, веруйте в меня, отдайте мне свои мысли и чувства, я знаю, что вам нужно…» — это одна из множества его реплик на русском языке, которые громко транслировались на весь зал. «Мы веруем!» - повторяла многократно Валерия вместе со всеми, уже нафантазировав ожидаемое радостное материнство.

Внезапно Гельмут остановился и произнес таинственным шепотом, что процесс запущен, нужно лишь убрать весь металл с тела, за исключением имплантированных элементов. Народ активно зашуршал. Валерия тоже сняла с шеи цепочку с крестиком, кольцо и серьги, положила в сумку, а сумку поставила вниз, к ногам. Состояние Гельмута приближалось к экстазу. Внезапно он остановился и ткнул пальцем в середину зала, где сидели Лика с Валерией. Откуда-то сбоку подошли два охранника и вежливо попросили Лику покинуть зал со словами: «Вы мешаете мастеру». Та, как завороженная вышла, а Валерия, напротив, словно очнулась от сна, практическим холодным взглядом досмотрела представление и еще в кресле попыталась проанализировать, чем это Лика могла помешать Гельмуту. Лика демонстрировала все признаки предельной внушаемости, казалось, прикажи ей и сделает любую глупость. Значит, что-то есть в ней особенное. Что? Лика стояла в коридоре совсем не расстроенная, а очень довольная от собственной исключительности, мол, из-за нее сеансы знаменитых иностранных психотерапевтов почти срываются. Валерия окинула ее задумчивым взглядом, продолжая свое расследование, а потом взгляд ее уперся в тонкий кожаный ремешок на ее шее. Она потянула его и увидела деревянный крест с надписью по горизонтальной перекладине «Иерусалим». Валерия еще не все поняла умом, но первобытный ужас охватил ее. Все происходящее сейчас – неправдоподобный кошмар, какая-то мистификация, ведь Гельмут фактически заставил всех снять металлические кресты и выгнал ту единственную, которая носила деревянный. Валерия схватила Лику за руку, потребовав почти бежать оттуда. «Лишь бы пронесло», - маячила лихорадочная мысль. Не пронесло.

Первая неприятность началась, когда на следующий день Валерия попыталась надеть свой крест. Она выдержала не более получаса. Кожу жгло огнем. Тонкий ажурный крестик, подарок матери, превращался в раскаленный паяльник, словно внезапно приключилась невиданная аллергия на золото. В то же время серьги и кольца наделись без усилий. Валерия попробовала носить крестик поверх блузки. Легче не становилось. Цепочка скручивалась в удавку, и становилось тяжело дышать. Казалось, наплюй и спрячь неудобный крестик в шкатулку с мамиными драгоценностями, надень элегантный кулон с сапфиром в окружении бриллиантов, и забудь об этом. Но не тут-то было. Память болезненно возвращала назад, будто вместе с крестиком Валерия должна была вернуть саму себя.

Она купила простой мельхиоровый крестик в Покровском монастыре Москвы, находящемся под Покровом Матери Божьей и святой Блаженной Матроны. Огромная многочасовая очередь к святым мощам отпугнула Валерию. Но кусочек святости, по ее мнению, она все же урвала. Этот крестик тоже не надевался. С попытками его надеть пришли настоящие горючие слезы, которыми люди оплакивают себя.

Ее ночи превращались в кошмары. Вначале снились давно умершие дедушка Дмитрий и бабушка Анастасия. Они были в черном, с серыми лицами. Перед ними стоял дощатый засиженный мухами стол с объедками. Бабушка плакала, дедушка крепился и кряхтел. Они держались за руки, скорее вцепились друг в друга, чтобы поддержать. Они смотрели на Валерию с мукой, состраданием и осуждением. Затем наступала другая фаза сна. Приходил Гельмут в волчьей шкуре в сопровождении шакальей своры. Они лаяли и грызли ноги, подпрыгивали и тянулись к горлу. Было очень больно. Валерия кричала, но не просыпалась, и потом начиналось самое страшное. Приходила маленькая худенькая девочка в сиреневом платьице, точь-в-точь как в детстве у самой Лерочки. Она гладила Валерию по истерзанным ногам и тихонько просила: «Мамочка, не убивай меня, пожалуйста. Я хорошо буду себя вести».

Сон, как заезженная пластинка, повторялся каждую ночь. Так проявляет себя совесть. Валерия стала не похожа на себя. Залегли черные тени под глазами, она похудела килограммов на семь, движения стали нервными, глаза – больными. Невропатолог прописал антидепрессанты. Муж удивлялся и сторонился, не понимая ее состояния. Теперь Валерия описывает себя в том периоде так: «Я внезапно оказалась в безвоздушном пространстве. Так себя чувствуют рыбы, выброшенные на берег. Затем приходило другое чувство, будто внезапно я осталась без кожи. Малейшее прикосновение к душе причиняло невыносимые страдания. Хотелось спрятаться в самый темный угол и не выходить оттуда никогда. Причем спасения я даже не искала, к концу третьего месяца я стала даже привыкать жить в затхлой тьме». Вялотекущее душевное умирание прекратили болезни.

В течение года Валерия переболела всем, что теоретически могло приключиться со среднестатистической москвичкой ее возраста. Дальше – хуже. Валерия побывала у врачей всех известных ей специальностей, и большинство предложило операцию.

Всего – 11 операций, с которыми лучше не затягивать. Скажете, абсурд?

Не на ровном же месте такая беда? Судите сами:

1 – полное удаление всех женских органов из-за огромной миомы, спаек и кистозных изменений в яичниках;

2 – удаление желчного пузыря, набитого мелкими камнями;

3 – удаление узла в щитовидной железе;

4 – операция на варикозных венах;

5 – удаление полипа желудка;

6 – удаление фиброаденомы молочной железы;

7 – удаление большой липомы (жировика) на предплечье;

8 – операция по поводу геморроя;

9 – удаление доброкачественной опухоли в верхней челюсти, в связи с чем нужно удалить не менее трех зубов;

10 – операция по поводу крупной грыжи в пояснично-крестцовом отделе позвоночника, которая стала давать постоянные боли;

11 – операция по поводу старого разрыва связки в коленном суставе.

Склонная к анализу Валерия обомлела, ведь такая медицинская карта означала полное обрушение организма. Чего-то одного смертельно опасного нет, но суммарно - совершенно безрадостная картина. Пока она переживала по поводу здоровья, подкралась еще одна беда. Леонид изменил ей с легкомысленной соседкой Аленой. Завистливая склочная Алена тут же пришла к ней похвастаться своей победой и унизить ее. Валерии хватило сил не устроить скандал, но черные круги под глазами стали глубже. Леонид, сам напуганный своим безрассудным поступком, попытался просить прощения, блеял что-то неконкретное, но Валерия его не слышала. Она ползала на работу еще некоторое время, а потом слегла.

Прошло три дня, а на четвертую ночь напала на нее настоящая горячечная истерика, потом вмиг закончилась, голова стала ясной. И ближе к утру ставшая сильной Валерия разбудила мужа, заставила одеться, налила ему кофе. Леонид безропотно послушался. Между ними состоялся примерно такой диалог: - Лёня, я тебя прощаю, потому что это глупость какая-то, а не измена. Я никогда не буду тебя попрекать… Забудем это. Мне нужна твоя помощь. Леонид немедленно включился, выражая готовность бежать в любое указанное место с любыми целями. Валерия, спешащая поделиться своим озарением, продолжала: - Я боялась этого разговора. Дело в том, что я не могу иметь детей. Я расплачиваюсь за аборт. Я прошу тебя – давай возьмем ребенка из детского дома. Кого ты хочешь – мальчика или девочку? - Мальчика, - не поколебавшись ни секунды, ответил Леонид. - Я рада. Только я хочу взять не самого здорового ребенка и выходить его. - Я готов, - подтвердил Леонид и поцеловал жену так, словно не целовал никогда. А она поцеловала его. И они счастливо расхохотались.

Через три дня у них состоялось еще одно ночное общение, в котором Валерия говорила больше двух часов, а пораженный Леонид слушал. Рассказывая об умирании без креста, Валерия не могла поверить, на какой тонкой грани между рассудком и безумием балансировала. И та ночь, которая решила все, подкинула с кровати уже обновленного человека, готового к действию, с четким планом и верой в чудо. Бюрократическая машина по усыновлению была запущена. Спустя несколько месяцев определился детский дом в глубине Тверской области, в котором жил их будущий сын. Машиной – часа четыре. Они увиделись с двухлетним Иваном, когда тот только проснулся. Он тер глаза скрюченной ручкой и удивлялся, почему эта красивая тетя плачет, глядя на него. У Ванюшки был детский церебральный паралич, не самая тяжелая, но трудная форма, требующая гигантских усилий.

Согласования и справки заняли еще немало времени, а потом Валерия, Леонид и Ванюшка уже ехали на море, потому что их малышу необходимо плавать. А вот на море мы с ними и познакомились, только через двадцать лет. Тогда перед первой поездкой на море Валерия впервые смогла надеть мамин крестик, и блаженство возвращения домой после долгого опасного пути охватило ее. Спина, как и половина ее болезней, тут же перестали ей докучать. С ней происходило настоящее чудо. А куда с благодарностью за это чудо идти? Конечно, в церковь. «Спасибо, родные», - шептала Валерия у икон. Гладила деревянные резные оклады и приговаривала: «Не отвергли меня, отступницу…»

Бабушки в церковной лавке смотрели на Валерию сердечно, видать, верует. Ишь как - то ли плачет, то ли смеется, знать, хорошее приключилось. Она подошла к бабушкам, расспросила о церковном расписании, заказала благодарственный молебен, книгу купила о подготовке к исповеди и молитвослов. И почудилось ей в то мгновение, будто из рук своей родной бабушки-молитвенницы она эти книги получила. Снова слезы закипели, но не пролились, потому что у Бога все живы.

В списке церковных треб Валерии подмигнула строка со словом «Венчание», и сердце забилось предчувствием многих новых прекрасных моментов в жизни. «Спасибо, Господи, - шептала Валерия. - Спасибо, что так остро я почувствовала свое духовное падение, иначе вряд ли смогла бы активно противостоять тьме». От воспоминаний ее передернуло. Она вышла на улицу. Купола храма сияли золотом и тянулись вверх. Валерия вновь перебрала по событиям всю свою историю и подумала, как мудро устроен Божий мир. Не надеть брошенный Крест. Можно только взять новый.

Слава Богу за все!

Автор: Священник Игорь Сильченков

Прочие посты и темы:

"Рассказы и истории"

"Семья и дети"

"Православие это..."

"Что удаляет нас от Христа"

"Православные притчи и юмор"

Telegram канал об Иисусовой молитве

Потрясенный таксист

Хочу рассказать историю, которая произошла со мной и моей подругой перед самым Рождеством 2008 года. Мы с Леной запланировали очень важную поездку в Москву и с ней были связаны очень большие надежды. В таких случаях мы обычно всегда старались получить благословение свыше, а именно посетить какую-то значимую святыню. Костромская земля очень богата на такие места, а Лена решительно хотела поехать именно в Богоявленско-Анастасиин женский монастырь, в котором находится одна из самых почитаемых икон Богородицы — «Феодоровская». Поклониться, помолиться, попросить у Нее помощи в будущих трудностях, и ведь на это у каждой из нас были свои веские причины, а впереди ждала неизвестность.

Автобус по расписанию был в 8.30, вещи все уже давно собраны — времени достаточно, чтобы рано утром успеть заехать в монастырь. Но, к нашему сожалению, свободных такси не было. Никто из операторов не принимал заказы на ближайшие часы. Время ожидания около двух часов, а это нам уже совсем поздно. Мы были сильно расстроены, не очень-то гладко начиналось наше долгожданное путешествие... А ведь сколько душевных чаяний было у нас связано с этим отъездом, сколько треволнений. Сами на себя удивлялись и роптали: и зачем надо было на последний момент оставлять такое важное дело?

Я продолжала машинально набирать номера местных такси, но везде одно и то же — глухой отказ. Минуты таяли, оставалось уже до автобуса совсем ничего. Лена затихла где-то в глубине квартиры. И вдруг в трубке на мой вопрос о свободной машине женский голос звонко ответил:

— Секунду... Да, девушка, Ваш вызов принят, диктуйте номер дома и подъезда, машинку подадим в течение пяти минут. Куда поедете?

Не веря сама своим ушам, я позвала Лену, мы вмиг оделись, схватили вещи, слетели по лестнице и выскочили на улицу. Такси уже стояло у подъезда.

Мы закинули наши увесистые сумки в багажник, утрамбовались в салон и начали быстро объяснять водителю, что нам сперва нужно заехать на 20 минут в Богоявленский собор, а потом сразу на автовокзал.

Смотрим, а он какой-то странный, как ошарашенный, что ли. Как будто сильно удивлен чем-то. И прежде чем, тронулись с места, он рассказал нам следующее:

— Девчонки.... Верите — нет?... Ерунда какая-то творится... Стою на «Сковородке» (так в Костроме называют Площадь Сусанина. — прим. ред.), короче — никого не трогаю... Сплю типа, можно сказать... Тут дверца задняя скр-и-и-п... Я смотрю назад — Старичок... С бородой белой... Благообразный такой вроде весь, аккуратный на лицо... Только в лохмотьях каких-то странных... Прям в пол такие лохмотья... И, такой, говорит мне тихо: «Сынок... Мне надо к детской поликлинике, в Поселок вертолетчиков. Уважь ты уж старика, а?»

Мы с Леной затаили дыхание, боялись хоть словечко пропустить. А таксист, кажется, нас вообще уже не замечает. Как будто где-то витает, не здесь, не с нами.

— Я ему говорю: «Да ты что, дед, там забыл-то в шесть утра? Закрыто ж всё...» А он такой: «Надо, — говорит». «Ну, надо так надо... — отвечаю — Поехали»...

«Так и добрались потихоньку... Туман... Светофоры еле видно... А как до поликлиники доехали, так я и говорю ему: „Ну вот, дедушка и твоя больница“. Оборачиваюсь — а нет никого в машине... Понимаете?... Не-ту...»

Тут мужчина наконец посмотрел на нас очень внимательно и серьезно:

— «И тут рация сообщает ваш адрес, мол, нужны свободные машины... А я-то понимаю, что это сразу за поликлиникой... Такие вот дела, девчонки»...

И потом мы двинулись...

А Ленка моя наклоняется ко мне и шепчет в ухо:

— «А знаешь, что я делала, пока ты такси вызванивала? Я ведь Николаю Угоднику молилась...» — и тут мы обе онемели, еще раз прокручивая в голове рассказ таксиста о его необычном пассажире.

Дальнейшая дорога — сперва до кафедрального Богоявленского собора, в который, надо сказать, таксист тоже зашел и приложился к святыне, и даже деньги потом отказывался брать на автовокзале, а потом и до самой Москвы — была легкой и незаметной, как перышко... И где-то в душе мы понимали — «Все у нас получится»...

Слава Богу за Все!

Когда изумляются ангелы

«Минувшим летом мы возили нашу воскресную школу в паломническую поездку в Одессу. Хотя мы никогда не устраиваем для детей «чистые паломничества» — на мой взгляд, им это не очень полезно. Как правило, любая поездка у нас организована так: треть времени — храмы и монастыри, ещё треть — музеи и парки, оставшаяся треть — боулинг, пляж, аквапарк, аттракционы и прочие виды отдыха.

Но вот, в один из дней такой поездки моей дочке Насте стало плохо — поднялась температура, появилась тошнота. Мы вызвали скорую помощь, девочке сделали укол. К ночи стало хуже. Настя постоянно держалась за голову и жаловалась на боль. Врач скорой нашёл на её теле сыпь. «Нужно срочно госпитализировать», — сказал он, и через десять минут дочка оказалась в инфекционной больнице, но уже без чувств. Выяснилось, что у неё гнойный менингит в самой острой форме. Той самой, которая убивает за несколько часов от момента заражения.

Следующие трое суток Настя страшно кричала в реанимационной палате. Состояние ухудшалось и ухудшалось. «Молитесь. От нас уже ничего не зависит», — сказала нам врач, и тогда я потерял надежду…

Совершенно разбитые, мы с женой долго плакали. Супруга осталась в больнице, а я в каком-то тумане пошёл поздно вечером обратно в хостел, где размещалась наша паломническая группа. Проходя через центр города, вдруг на паперти кафедрального собора я увидел всю нашу воскресную школу. Дети просто стояли на коленях перед закрытыми дверями храма и молились. Их никто не просил и не заставлял, но вот такой был единый молитвенный порыв. Почти все плакали. Да и я плакал. Не мог не плакать.

Было уже темно. Мимо собора проходило множество отдыхающих. Группа плачущих и молящихся на коленях детей вызывала у прохожих ступор. На мгновение все останавливались и смотрели на нас. Люди понимали, что про-изошло или должно произойти что-то непоправимое и плохое, но никто не посмел подойти и спросить, в чём дело — настолько дети выглядели неотмирно.

Охранник собора вышел на шум и, увидев на ступенях детей на коленях, поначалу растерялся. А затем пригласил всех в храм.

Когда уже позже мы вышли из собора, сердце моё успокоилось. Нет, не было того, что я вдруг понял, что Господь подарит Насте жизнь. Просто после этой молитвы я смог сказать самые главные слова, которые хоть однажды, но говорит Ему каждый: «Се, раб Господень. Да будет мне по слову Твоему!» (см.: Лк. 1, 38).

Наутро Настя пришла в себя и в следующие дни быстро пошла на поправку. Конечно, за неё молилось очень много людей, но та спонтанная ночная детская молитва на ступенях кафедрального собора была, мне кажется, самой важной. Потому что Он Сам сказал: будьте как дети. Так же непосредственны, светлы. Они ведь не умеют чего-то просить у родителей и при этом не верить, что отец или мать вместо хлеба и рыбы подаст камень или змею.

Будьте как дети. Доверяйте как дети. Молитесь как дети…

Прохожие, глядя тогда на молитву наших детей, изумлялись и останавливались. Думаю, на небе с ангелами происходило то же самое».

Протоиерей Андрей Пинчук, отец тринадцати детей