MikhailMos

MikhailMos

Молодой романтик Миша, проектирующий литературные судьбы Написал с десяток недурных коротких рассказов, сейчас работаю над фантиастическим романом-эпопеей Поэт, писатель, буквоед
На Пикабу
поставил 0 плюсов и 0 минусов
157 рейтинг 12 подписчиков 4 подписки 13 постов 1 в горячем

Арлекино

Проснулся утром Арлекино,
Раскинул руки, размял спину,
Всмотрелся в зеркало и мину
Свою хвалил, аки павлины.

Сварил он горький капучино,
Присел у фото Сан-Марино
С улыбкой: ведь синеглазый Буратино
Вчера дразнил народ с витрины.

Забавные кривил он мины -
От Чиполлино до Пачино, -
Смешил весь день, так, без причины,
Меняя на лице лепнину.

В тени был денно Арлекино,
И объедался он малиной.
Тем более влюблён был сильно
Мальчишка - в знойную Мальвину.

А Буратино был козлиной.
Он тоже полюбил Мальвину,
Как оказалось: коломбину
Не думал уступать в помине.

Сплелось все тут же воедино:
Проблема, может, неглубинна,
Но в сетке гнильный мандарин
Напомнил сердца хилые руины.

Взгрустнул за чашкой Арлекино
И рот разинул в крике дивном:
«Вот я уеду в Сан-Марино
И буду гулять по серпантину!»

Показать полностью

В свете прожекторов

О нем говорит весь город - новое веяние моды с примесью андеграунда. О нем шепчутся и кричат на каждой вечеринке, каждом обеде, каждом совещании. Ему посвящают колонки в журналах и посты в интернете; обзоры делают как критики, так и те, кто совершенно далек от искусства.

За прошедший месяц этот спектакль наделал шуму, и все подряд, без разбору, скупали билеты и шли смотреть.

Пошли и мы - но не потому что так делают все, а потому что мы любим театр и немножечко разбираемся в постановках.

Итак, мы подходим к зданию театра. На улице ноябрь, и люди семенят в шубах и дубленках. Еще не так прохладно, но оделись все потеплее - вдруг после спектакля грянут заморозки.

Естественно, очередь на вход. Билетеры проверяют достоверность дорогущих билетов (даже балкон стоит несколько тысяч). Сразу скажу, что мы как истинные театралы раскошелились и взяли места в амфитеатре.

Очередь и в гардеробе. Сдав верхнюю одежду, мы вклиниваемся в общий поток людей, ожидающих начала спектакля. Минут двадцать, как амебы, слоняемся от гардероба до буфета через туалет, как вдруг я вижу знакомое лицо около входа в партер.

- Смотри, это же актер этот…

- Точно. Как его?

- Антон какой-то.

- Не помню фамилию. Что он делает?

- Хах, кажется, знакомится с девушкой.

Актер, оперевшись рукой на стену по всем законам романтизма, презабавно общается с молодой девушкой. Мы пялимся так бесцеремонно, что шестое чувство, видимо, подсказывает ему отвлечься. На удивление, он улыбается и машет нам рукой, подзывая к себе.

- Интересно, ребята? - глаза его тоже смеются.

- Да мы так, просто лицо известное увидели.

- Приятно слышать.

Актер поворачивается к девушке, чмокает ее в щеку и отпускает - прямо как птичку из клетки.

- Хотите научу?

- Чему?

- Обворожению, - он шелестит пальцами по нашим плечам. - Выбирайте девушку.

Мы все переглядываемся и на негласном совете решаем, что учиться не хотим.

- Вон ту, что у зеркала.

Я нарочно выбираю самую далекую от нас жертву - так актер точно затеряется в толпе.

- Губа не дура, - выбор ему явно нравится. - Давайте за мной.

Он бесцеремонно протискивается между людьми - то они пихают его, то он их. Мы лишь поначалу следуем за ним, извиняясь за дерзость предводителя, а затем резко сворачиваем в сторону.

- Кажется, он не сильно расстроится, если обворожит девушку без нас.

Незаметно звенит третий звонок, и заждавшаяся толпа направляется в зрительный зал.

Изнутри помещение зала очень просторно и почему-то напоминает мне величественные амфитеатры, в которых ставились древнеримские трагедии. В то же время протертый паркет и ковры в проходах, скрипящие стулья с дешевой тканевой обивкой и огромная стеклянная люстра, уродливая и местами заляпанная чем-то, отнюдь не передают грациозность и эстетику тех далеких времен.

Мы проходим в амфитеатр; с наших мест (первые ряды) хорошо видно всю сцену. Удовлетворенные выбором, мы охотно забываем о потраченных деньгах.

Свет гаснет на три минуты позже, чем заявлено. Зал стихает. Примерно минуту еще мы сидим в темноте, а затем прожекторы подсвечивают сцену и молодого человека на ней: он начинает свой первый монолог.

По прошествии значительного времени у меня все еще не создается впечатления, что спектакль гениальный: идет он хорошо и непринужденно; главенствует драматичная современная проблема, обрамленная минимализмом (почти нет декораций и костюмов - кто-то даже с голым торсом выбегает) - однако чего-то сверхъестественного я не вижу. Зевают и мои друзья, явно не впечатленные происходящим.

Отчего-то мне кажется, что такое настроение присутствует у большинства зрителей.

Обыденные диалоги-споры между актерами, инструментальная музыка, включающаяся иногда на фоне, кривляния наподобие танцев - все это можно встретить в ординарном театре и без такой громкой афиши.

Поразительно, но у меня впервые за долгое время появляется желание встать и выйти из зала. Хочется на воздух, взбодриться после всей этой монотонности, перетекающей в тягомотину. Мы переглядываемся с друзьями, которые, кажется, желают примерно того же.

Где-то сверху (наверно, на балконе) истошно голосит телефон. Первый звонок, второй, третий. Зрители оживляются и вертят головами, пытаясь вычислить хулигана, но звонок предательски обрывается.

- Интересно, кому звонили? - выкрикивает кто-то из зала.

Актеры по инерции продолжают играть, но зал уже отвлекается, бормоча полушепотом.

- Почему он не грустит о матери? - интересуются через несколько минут с другой стороны зала.

Я уже и позабыл, что по сюжету у главного героя умерла мать. А он тут кутит напропалую.

- Напоминает Дядю Ваню, только осовременено, - вклинивается кто-то третий.

Внезапно включается тусклый свет - не такой, который обозначает антракт, но и не такой, который позволяет продолжать спектакль. Актеры - кто был и не был на сцене - выстраиваются в линию, будто на военном смотре.

- Я не грущу, потому что она толком не воспитывала меня, - молодой человек, играющий сына, спрыгивает в зал и шагает вдоль прохода, разглядывая зрителей. - Я не любил ее…

Неожиданно для всех он принимается подробно и эмоционально описывать их взаимоотношения - как американские горки, от секундной любви до вечной ненависти. Молодой человек страдает так естественно, что становится непонятно, рассказывает он личную историю или же играет роль. Руки его взлетают к небесам, когда это уместно, и прижаты к телу, когда махать совсем не нужно; тело его несколько раз падает на колени, гармонично и вовремя, и кажется, что по-другому передать чувства просто невозможно.

В наших глазах стирается грань между вымыслом и реальностью. Мы будто наблюдаем настоящую жизнь, отчего (мне пришла такая мысль) начинаем считать себя невидимыми богами, со стороны взирающими на людские страдания. Кто-то из ближних к месту действия рядов даже всхлипывает.

Закончив монолог, актер оседает на пол и прячет голову в коленях.

Зал томится в напряжении, ожидая еще большего эмоционального взрыва, но вместо этого на сцену выходит молодой человек и встает рядом с труппой.

- Это режиссёр, - шепчет мне друг.

-  Вот почему сюжет не такой? - один из зрителей партера вскакивает на ноги и тычет двумя руками на только что страдающего актера. - Вместо этого он серый и гораздо менее удачный, чем в «Гневе бога».

Кажется, я где-то слышал, что «Гнев бога» - предыдущий спектакль этого режиссера.

- Очень приятно, что вы знаете мой репертуар, - режиссёр улыбается и спускается со сцены в зал. - Он не серый, он банальный. В этом есть разница: мы настолько привыкли к таким картинам каждый день, что перестаем осознавать их ценность. Да и акценты в пьесе расставлены на других вещах.

- Каких?

- Пока не время раскрывать все карты.

- А мне понравилось, как в «Гневе бога» показана любовь, - доносится женский голос с передних рядов. - Актеры ни разу не прикоснулись друг к другу, но почему-то не возникает сомнений, что они любили.

- Я рад, что вам понравился такой подход.

- Ну а этот спектакль какой-то непонятный, - выкрикивает мужчина рядом с нами.

Режиссер слышит это замечание и подходит ближе к амфитеатру. Только сейчас я пристально разглядываю его: бритое лицо совсем молодо - лет двадцать пять, не больше, - но сочится мудростью и сосредоточенностью, прямо как у мраморных греческих бюстов.

- Он и для меня, наверно, непонятен.

- То есть?

- Знаете, вот когда вы делаете что-то машинально, и результат вас удивляет. Вы вынуждены осмысливать то, что сделали своими же руками. Это немного странно.

- Если вы не понимаете смысл пьесы, то кто же поймет?

- Кто-то да поймет.

Из-за кулисы выходит средних лет мужчина со стулом, ставит его посреди сцены и садится.

- Вам что, спектакль не нравится?

По залу пролетает вялое отрицание.

- Знаете, я сам не особо верил в эту постановку, - он насмешливо смотрит на режиссера, - но сейчас не могу сказать о ней ничего плохого.

Я узнаю его - это известнейший критик и актер, наставник почти всех молодых театральных дарований. Видимо, наставник и нашего режиссера.

- Очевидно, вы читали прессу, перед тем, как прийти сюда?

Вялое согласие.

- И ждали чего-то гениального?

Более уверенное согласие. Наставник улыбается.

- За картинкой вы гонитесь. А я вот, в своем возрасте, ценю самокопание. Даже неправильно сказал - самоанализ. «Гнев бога» был картинкой - и отличной картинкой. Эта постановка - самоанализ.

- Мы ведь не на самоанализ приходим, а на шоу, - парирует мужчина с балкона.

Он не прав: многие постановки заключают в себе самоанализ, чем также интересны. Но, видимо, этот зритель ходит только на шоу - ему бы бестолковые комедии смотреть, а не многогранные спектакли.

- Разве вам нравилась та картинка, которую последний час выдавливали из себя актеры?

Снова вялое отрицание.

- Это задумка. А чего вы ждали?

- Того же «Гнева»! - выкрикивает женщина.

- Он неповторим. Как и то, что происходит сейчас.

Где-то сбоку несколько человек зачем-то напевают песню из эпилога «Гнева бога» - кажется, что-то из репертуара Queen.

- Нет, - смеется наставник, - если пели в «Гневе», то совсем не значит, что будут петь и сейчас.

Молодой режиссер тем временем усаживается рядом с наставником. На удивление, издали эти двое почти похожи на ровесников, хотя второй примерно вдвое старше первого.

Еще некоторое время они увлеченно разговаривают со зрителями, охотно отвечая на вопросы, коих накопилось, оказывается, немало.

- Интересно, - спрашиваю я у друга, - так структурно запланировано - вот это все обсуждение - или это импровизация?

- Вряд ли импровизация, слишком сложно было бы такое сходу сделать.

- Возможно.

- Мне кажется, они хотели показать нам горе от ума.

- Что?

- Ну, мы ждем, когда спектакль продолжится, а они тем временем не спеша объясняют нам, что происходило и происходит.

- Не совсем понял.

- Потом, - он машет рукой.

Вскоре наставник поднимается на ноги и призывает нас смотреть далее. Он хватает стул за спинку и в компании молодого режиссера уходит за кулисы. Большая часть труппы, немного задержавшись, убегает следом.

В зрительном зале гаснет свет.

На подсвеченной сцене остаются лишь несколько актеров. Они копошатся и как будто танцуют, по-змеиному изворачиваясь, пока прожекторы не выделяют двух молодых людей - с голыми торсами и двумя резиновыми шарами в руках. Те поднимают шары над головой и спускаются в зрительный зал под монотонный гул оставшейся части труппы.

Двое идут друг за другом и внезапно падают между пустующих кресел - где-то в середине партера (наверно, места специально не продавали). Прожекторы все еще подсвечивают место их падения; актеры на сцене замолкают - и примерно минуту держится тишина.

Нетерпение зала копится и копится, пока в своей высшей точке не доходит до вожделения: тут-то из-за кресел поднимается молодой человек, одетый в синий пиджак и темные брюки и совершенно не похожий на тех двоих.

Он окидывает взглядом зал и улыбается - как-то слишком искренне и по-доброму, и это наводит меня на мысль, что, наверно, именно с такой улыбкой вел свои проповеди Иисус. Странная ассоциация, но она наиболее точно передает его живое выражение лица.

Чем дольше я разглядываю это лицо, тем больше оно кажется мне знакомым. Молодой человек все еще стоит между рядами партера и улыбается жаждущим зрителям, а я наконец узнаю в нем своего бывшего одногруппника, которого отчислили с первого же курса.

Неплохо устроился - актер, хоть и не с главной ролью.

Молодой человек наконец поворачивается лицом к сцене, неспешно шагает к ней и поднимается по деревянным ступенькам. Кулисы начинают медленно закрываться, являя собой конец.

Молодой человек доходит до середины сцены и оборачивается к зрителям, в последний раз сражая добродушной улыбкой.

Кулисы захлопываются прямо перед его лицом.

Показать полностью

Pro et contra

Средних лет следователь распахнул дверь квартиры и сразу попал в гостиную. Молодой помощник покашлял, закрыл бортом куртки рот и нос и вошел за ним. Следователь окинул взглядом обычную комнатку и равнодушно подошел к повесившемуся, разглядывая его одежду.


Помощник, продолжая закрывать половину лица, побродил по комнате и, оказавшись у окна, спасительно раскрыл правую створку. Сквозняк вмиг поднял со стоявшего вблизи стола желтые листки бумаги и унес прочь. Помощника хватил ступор, а выглянувший из-за повесившегося следователь монотонно проворчал, словно провинившейся глупой собаке:


- Закрой, а. Идиот.


Помощник закрыл створку, едва дыша.


- Что-то важное вылетело?


- Не успел посмотреть, - пробубнил тот через воротник.


- Ну и черт с ним. Значит, там ничего не было.


Помощник осмотрел разбросанные по столу желтые листки.


- Самоубийца?


- А есть другие идеи?


Следователь все стоял вплотную к трупу и что-то равнодушно разглядывал. А может, только тянул время.


- Обыкновенный неудачник, - он еще раз окинул взором комнату, лишенную всякой оригинальности, - такие каждый день вешаются.



По серому тротуару шагал мужчина с черным портфелем и думал о чем-то своем, смотря исключительно под ноги. Неожиданно на глаза попался листок желтой бумаги, исписанный сточенным карандашом. Мужчина остановился, озадачившись, поднял листок и прочитал по привычке вслух:


«Я застрял. Я боюсь. Как будто меня окунули в воду и забыли достать. Здесь пусто. Вокруг лишь безжизненный сгусток влаги. Громадный сгусток. И в этом громадном сгустке - маленький атом, я, который сходит с ума от гула собственного кровотока, эхом разносящегося по бесконечному пространству. Я боюсь. Каждую секунду я погружаюсь все глубже. Каждую секунду солнечный свет тускнеет и отдаляется. Вокруг темнеет. А я все жду, что меня достанут те, кто окунул. Но нет никаких тех. Я сам нырнул, сам погряз в этом. Меня не спасут, ведь никто попросту не знает, что я тону. Руки и ноги не слушаются и отказываются выбираться из бездны. Они - предатели. Хотя... хочу ли я выбраться? Может, пора потонуть? Безмолвно уйти, как я и пришёл. Может, там будет меньше горечи и борьбы. Вечная идиллия. Утопия. Там я стану счастливым. Наверно… Ха, пока думал, потонул ещё сильнее. Теперь уже не вижу света. Ладно, что уж… Не хочу прощаться, как-то грустно прозвучит. А мне совсем не грустно. Я просто устал. Надо просто посильнее выдохнуть и все. Вокруг и так ничего нет. Я просто растворюсь в пустоте. Ну вот, глубокий вдох. Долгий выдох. Такой долгий, что вся жизнь промелькнула перед глазами. Ай, бред, ничего не мелькало. Только тьма в глазах».


- Хм, как глубоководно. А я ведь давно хотел сходить с М. в бассейн.


Мужчина бросил листок и сунул руку в карман за телефоном.

Показать полностью

Ода страху

О, страх!

Ты превращаешь чувства в прах!

И заставляешь нас бежать,

Бесстыдно, подло себе лгать

О том, что нам не преступить

Порог тех мечт,

Какие дозволяют плыть

По млечным рекам. «Дай нам течь!»


О, страх!

Ты гнилью, падалью пропах!

Ты окропил нас грифским сном

И рад, что станем мертвым дном.

Не зри!

Уйди!

С тропины прочь!

Земля мне мать, а ты порочь

Иные дни,

Часы, умы.

Уйди!

И даже в Темные века

Предотвратили ход чумы.


Пост скриптум, страх:

И я боюсь.

Хоть говорю себе: «Не трусь!»

Но все равно того боюсь,

Что нервы гнусно теребит,

После чего мураш бежит

И волос дыбом к небу зрит.

Затем: «Да брось!

И руки в боки, ноги врозь,

Лукавый взгляд,

Лукавый рот,

Ухмылкой резвой наперёд

Манящий в сей водоворот

Ещё до ходки лебедей -

Тут самый стойкий из людей

Не устоит, поднимет шум:

Оваций грохнет гулкий бум!

От тучной ноши отцепись

И воцари бесстрашно ввысь!»


Так говорю себе в тот миг,

Когда твой падальщический визг

Настырно рвётся из души

И навевает тень глуши.


Прощай, дитя!

И уходи, в глаза глядя

И видя бойкий, пылкий взор,

Кричащий вслед: «Позор! Позор!»

Показать полностью

Вино с человеческим прахом

Аттракцион будущего с афишей: «Последние мгновения помпеянца перед извержением Везувия» - броско, чувственно и правдиво! Недешево, но эмоции вы получаете трансцендентные!»


17 августа 2068


Вдалеке еще не курится Везувий. Небо чистое, без единого облачка.


Я сижу на открытом балконе и наблюдаю за концом. Я знаю, что вулкан извергнется и разрушит Помпеи - город, где я нахожусь, кажется, не пару мгновений, а целую вечность.


На улицах начинают бесноваться животные, но люди пока не понимают их тревогу. Глупые - знали бы язык зверей, уже боялись бы.


Жарко. Всё-таки итальянский август. Солнце беспощадно опаляет землю, каменные коробки домов и головы обреченных людей.


В кувшине моем белое вино, нагретое солнечными лучами и от этого прибавившее в аромате. Именно белый виноград распространён в этом регионе. Крупные гроздья его заполоняют равнины и долины, набираясь цветом и соком, чтобы затем быть бережно собранными и перемятыми в забродивший напиток. С каждым его глотком кровь в жилах ускоряется, затуманивая разум и призывая радость да веселье.


Интересно, кто же придумал давить виноград и делать вино? Наверно, боги. Во главе с римским Юпитером или греческим Зевсом. А потом какой-нибудь альтруист, подобно Прометею, подарил этот терпкий напиток людям, за что был обречён на вечные муки. Однако оно того стоило. Это еще вопрос, какой дар человечеству ценнее - огонь или вино…


Земля как будто притаилась: только мелкие сотрясения прерывают ее чуткий сон. Но ей-то что - сгорит этот город, но на его месте через много лет возникнет какой-нибудь другой.

Оракул предсказывал, что Помпеи будет погребён под слоем золы и пепла. А предсказатели не врут…


Я взглянул в сторону соседнего дома и увидел в дверях человека, в страхе озирающегося по сторонам. Каким-то образом я сразу понял, что это именно тот оракул. Он выскочил из дома и скрылся в переулке.


Этот не соврал; правильно делает, что верит своему предсказанию. Интересно, где же он спасётся? Разве что взлетит высоко-высоко, подобно Икару, и не обожжет свои крылья. Эти оракулы все могут, они без стука входят в дома богов.


Кто-то заметил убегающего предсказателя и закричал:


- Он бежит! Оракул бежит!


В один миг людей на улицах стало больше. Кое-кто подбежал к дому оракула, намереваясь проверить, точно ли тот сбежал. Кое-кто в панике тряс очевидца побега и пытался выведать, не врет ли он. А кто-то уже бежал вперемешку с чужими ослами и коровами, давя кур и детей, снующих под ногами. Бежавших становилось все больше, ведь паника - самая заразная болезнь.

Животные и люди постепенно сливались в боязливом потоке. Крики, вопли, визги, - все это превращалось в гармоничный гул на едином языке живых организмов.


Я на мгновение закрыл глаза и вслушался в эту песнь. Мое воображение вмиг перенесло меня к реке Стикс, где утомленный Харон перевозит души, недовольные уходом в загробный мир. Кажется, гул грешников похож на тот, что сейчас доносится до моих ушей, только чуть менее разборчив.


Наверно, если бы я действительно умирал, то мои круги (если верить Данте) - со второго по пятый, для невоздержанных. Конечно, это не каноническое церковное распределение грехов, его не стоит принимать безоговорочно, но все же этот вариант чем-то да привлекает.


Я никого не обманывал по-крупному, не насиловал и не предавал. В моей жизни чернеет единственное пятно - похоть. Таковы моя кровь и моя ненасытная плоть, ежедневно требующие удовлетворения низменного, но прекрасного желания.


Возможно, мне предстояло бы гореть в одном котле с Казановой, де Садом и даже самим Дорианом Греем! О да, это было бы великолепное время в великолепной компании! Мы бы с высокомерием взирали на души, проходящие мимо нас на более глубокие круги, изнывающие от предстоящих мук и молящие нас спрятать их. Нет! При жизни нужно думать о своей судьбе, а не грешить направо и налево! Какой я, конечно, небожитель…


По правде говоря, многие из этих людей, снующих в страхе под окнами, наверняка попадут в Ад. В крайнем случае - в Чистилище. В те древние времена каждый второй был жутким грешником. Даже я - со своим единственным пятном похоти - горел бы в котле вместе с Казановой и де Садом. Хотя это и не самая плохая участь.


По винной глади задребезжали волны. Землю сотрясает. Конец уже близко!


Птицы давно улетели прочь, а те, которые почему-то задержались, вспорхнули в небо сейчас.

Хотел бы я быть птицей? Однозначного ответа не дам. Конечно, прекрасно быть человеком, ощущать эмоции, чувства, расти и развиваться, но иногда хочется и отвлечься от всего, стать tabula rasa, бессознательной и отрешенной, повинующейся лишь природным инстинктам. Стать глупой птицей…


Человек порой слишком сложен для жизни. Даже сейчас он слишком сложен, чтобы спастись от огня Везувия. Птицы же просто улетят в другое место и даже не вспомнят про Помпеи.


Я пригубил вино. Хоть оно и прибавило в аромате, когда нагрелось, но стало сильно терпким - пить его теперь совершенно невозможно.


Земля снова задрожала, посильнее, и теплое вино немного расплескалось из кувшина.

Меня это отчего-то рассмешило, и некоторые из пробегающих мимо людей, наверно, даже остановились на мгновение и уставились на меня.


Все ещё улыбаясь, я прокричал «In vino veritas!», - сделал глоток терпкого и горького вина и со всего маху разбил глиняный кувшин о землю.


Я ещё больше рассмеялся, когда пробегающие мужчины и женщины инстинктивно пригнулись, прижались друг к другу, прокричали что-то невнятное в испуге и еще быстрее ринулись вперед, распихивая всех на своём пути. Они приняли треск моего кувшина за извержение вулкана! В этот момент я почувствовал себя если не богом, то точно маленьким божком.


Вскоре вдалеке и правда взорвался Везувий. Клубы чёрного дыма вперемешку с пламенем вырвались наружу и затмили солнце; настали серые сумерки.


Люди продолжали бежать во всех направлениях, надеясь на свои слабые человеческие ноги. Бессмысленные и инстинктивные попытки спастись! О, люди! Какие мы беззащитные животные в минуты страха. Спасающаяся толпа была похожа на стаю кур, которым снесли головы, но тела их продолжили хаотично бежать.


Потоки лавы устремились вниз. Скоро они добрались до окраинных домов, сметя их без промедления. Город загорался бурным пламенем, взрывался и вздымался в небеса, моля богов о помощи. Бегущие задыхались и останавливались, тупо озираясь по сторонам, как загнанные звери. Взрослые прижимали детей, своих и чужих, обнимали незнакомцев и плакали, прощаясь. Наверно, каждому уже пришло осознание бессмысленности беготни. Люди ведь не птицы.


Эх, не нужно было разбивать кувшин с вином! Стоило выпить перед концом.


Я вспомнил, что на кухне стоял ещё один кувшин и побежал за ним. В спешке налил себе вина и снова вышел на балкон.


Небо совсем почернело. Было душно и жарко, так что капли пота покрыли все мое тело. Как приятно было ощущать эту влагу! Я сделал глоток, наблюдая за наступающим огнём, прячущим семьи в своей утробе.


Дыма становилось все больше и больше, отчего дышалось уже трудно. Я закашлял, сначала легко, а потом с надрывом. Затем медленно вдохнул через воротник и залпом выпил вино - вино с человеческим прахом.


Погибель близко, она подбирается к стенам этого дома. Она уже у порога!


Я спустился вниз навстречу ей.

Показать полностью

"Стихи у памятника"

Солнечный день. Я сижу на лавочке на небольшом плиточно-зеленом островке рядом с Садовым кольцом. Потягиваю кофе и равнодушно глазею по сторонам.


В центре островка стоит памятник, громоздкий и претенциозный, а окружают его мраморные прямоугольные колонны. В то же время он как будто и неприметный, поскольку стоит на пересечении дорог.


Смотрю на это величественно изображенное лицо и думаю: такое же оно было при жизни или это фантазия скульптора?


Где-то сбоку слышу голоса: мужской, нарочито выразительный, который иногда перебивает женский.


Оборачиваюсь - к памятнику подходят парень и девушка. Сразу заметно, что это пока не пара: держатся скованно, руки спрятаны в карманы либо заняты чем-то, изредка сталкиваются взгляды.


Молодой человек вещает что-то про поэзию.


- …Серебряного века. Я очень люблю его стихи. Они проникнуты каким-то крестьянским, деревенским, духом, близким и понятным каждому, - он вынул руку из кармана и стал непроизвольно взмахивать ею, видимо, возомнив себя прирожденным оратором. - Удивительно, что даже спустя сто лет многие восхищаются его хулиганскими и простецкими стихотворениями, что, несомненно, является признаком гениальности. Кажется, даже памятник немного отражает это.


Я удивленно поднял брови и взглянул на памятник. Видимо, я каким-то образом пропустил черты гениальности на морщинистом бронзовом лице.


- Да, мне тоже нравятся его стихи, - вставила девушка.


Молодой человек негромко прокашлялся. Очевидно, сейчас будет читать.


- Когда-то давно я выучил парочку стихотворений, проходил пробы в театральный кружок в университете, - его грудь инстинктивно надулась колесом, и он заголосил: -


Все живое особой метой

Отмечается с ранних пор.

Если не был бы я поэтом,

То, наверно, был мошенник и вор.

Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой…


- Это Примакову памятник, - перебил я его монолог.


Не мог больше слушать, как этот горе-любовник декламирует стихи не перед тем памятником.


- Что? - молодой человек ошарашенно поглядел на меня.


- Это памятник Примакову, бывшему председателю Правительства. Не Есенину.


Парень лихорадочно таращился то на меня, то на монумент. Видимо, интернет его подвел. Или топографический кретинизм.


- Есенин стоит на Тверском бульваре, в сквере, - добил я ослабевшую жертву.


Кажется, еще не веря моим словам и сохраняя призрачную надежду на свою правоту, он взошел на постамент и приблизился к памятнику. Естественно, «Евгений Максимович».


- Вообще я больше прозу люблю, - проговорила девушка в его отсутствие.


Я повернулся к ней.


- Да? А я пишу рассказы, друзьям вроде нравятся.


Она оценивающе оглядела меня, вероятно, пытаясь понять, насколько хороши могут быть произведения сидящего на лавочке незнакомца.


- Была бы рада почитать, - сдалась девушка.


Я дал ей свой номер. Потом напишет.


Вернулся наш романтик.


- Да, это не Есенин. И как я не заметил пожилое лицо и залысины? - это был риторический вопрос.


- Пушкин стоит на Тверской, Лермонтов на Красных воротах, а Маяковский, - я выдержал театральную паузу, - на Маяковской.


Молодой человек уставился на меня, искренне не понимая, шучу я или говорю серьезно.


- Спасибо, - он кисло улыбнулся и повернулся уходить.


А девушке издевка понравилась.


- Пока, - прошептала она одними губами.


Я махнул ей рукой, и она исчезла вслед за своим знакомым.

Показать полностью

"А у вас тоже сердце разбито?"

А у вас тоже сердце разбито?

И мышцу дербанят наглые псы?

Разве один я сижу у корыта

И коплю влагу для горькой слезы?


И так больно в груди, что умру… Помогите!

Я здесь, капитан! Я тону!

Пошли прочь, это шутка. Валите! Валите!

Не отдам никому я грусти волну.


От помощи мерзко и тошно в груди,

Пошли вы все прочь! Отвалите!

Ведь эгоисток вкруг прудом пруди.

Как на такую набрел? По наитью?


Твержу: я сам виноват, и никто

Не должен страдать от такого решенья.

Изнутри рвется сердце: зачем? и почто?

Я скоро подохну от изнеможенья!


Отсюда прошу - не за себя, а за брата:

Вон сердце страдает и клянчит поблажку.

Не выдержит тряски и жизни солдата,

Не наденет никогда офицерью фуражку.


Посоветуйте, как мне покончить с болью?

Я устал плакать, душой и телом.

Я устал сочиться влюбленной вонью

И быть мальчиком, нарисованным мелом.


Я хотел бы стоять на распутье дороги,

И чтоб лихо обманули дорожные черти.

Зато обивал бы другие пороги,

Где мне рады были б до самой смерти.


Не могу я сказать, что помню рассветы,

Когда солнца лучи рисовали тобой.

Не бродили в потемках, не ласкали нас ветры,

Не глазели мы на безумный прибой.


Не слышал я ночью сопливый твой лепет,

Засыпая сразу и отвернувшись к стене.

Невольно припомню лишь внутренний трепет,

С которым встречал тебя, пьяный вполне.


Это все, что достанется мне от тебя -

Жалкий остаток, недостойный собаки.

Это наследство, что я годы спустя

Вспомню, напиваясь с кем-то в бараке.


Сопливым носом потяну, как побитый,

Красными глазами прикрикну басы:

А у вас тоже сердце разбито?

И мышцу дербанят наглые псы?

Показать полностью

"Окно на восьмидесятом этаже"

Восьмидесятый этаж в стеклянном офисном здании. Возможно, даже в одном из тех, что красуются в центре нашей столицы.


Весь этаж занимает юридическая фирма, где работают человек двадцать: у каждого своя важная функция, которой сотрудник охотно пренебрегает. Так уж повелось. Последнее время все до жути обленились и обнаглели, собираясь с утра в конференц-зале и болтая подолгу за чашечкой кофе. Именно поэтому бизнес продается, естественно, вместе с восьмидесятым этажом.


Покупатель должен явиться сегодня.


Беда в том, что вчера кто-то, пожелавший остаться неизвестным, разбил окно. То есть всю ночь в стеклянной стене буквально зияла дыра.


Таким образом, сегодняшнее утро было посвящено бурному обсуждению сего события: каждый сотрудник включал скрытые доселе детективные способности, уличая другого в хулиганстве. Конечно, все разместились в конференц-зале.


Из лифта появился директор фирмы.


- Вы чего опять расселись? - спросил он, заходя в конференц-зал. - То, что бизнес продается - не значит, что вы не будете работать на нового владельца.


- У нас происшествие, - важно доложила секретарша.


- Так, чей кофе? - директор, очевидно, не расслышал ее. - Ну, партизаны, теперь мой. Там внизу люди столпились - стеклышки разлетелись по всему тротуару. Говорят, окно разбили. Вот чума! Кто-то умудрился разбить это бронебойное стекло, ха! - он глотнул кофе, который тут же обжег ему язык. - Кто пьет такой горячий? А, вы все партизаны. Хоть бы по делу чего говорили - и то молчат. Всегда молчат. Как вас на работу взяли? Уволить бы всех нахрен, - он поставил обе ладони на стол. - Вы же сейчас о чем-то разговаривали, а? О чем же? Ну!


- У нас происшествие, - уже не так важно повторила секретарша.


- Чего? Никогда никаких новостей, а тут сразу происшествие? Ну!


- Окна нет, - пробубнила она.


- Чего? Окна нет? Где? Все стенки целые, - директор оглядел стеклянные перегородки внутри офиса - залог честной и трудолюбивой атмосферы. Видимо, тот, кому в голову пришла эта гениальная мысль, не рассчитал, что люди могут оказаться слишком ленивыми, заражая этой ленью всех вокруг. - Не дай бог кто пьяным здесь шатался! Это дозволено только мне! - директор улыбнулся, но никто не поддержал его шутливый настрой. - Ой, да ладно, серьёзные какие! Работали бы с такими лицами. Когда покупатель придет - чтоб такие же серьёзные за своими столами сидели!


Директор снова глотнул кофе и повторно обжегся.


- Что за черт? Языка, что ли, нет у тех, кто кофе варит? Так горячо делать…


У окружающих создавалось стойкое впечатление, что директор навеселе.


- Что там с твоим происшествием? - обратился он наконец к секретарше.


- Окно кто-то разбил. Вон, - она указала в коридор, где в стеклянной стене зияла дыра метр на два.


Кажется, директор только сейчас осознал масштаб бедствия. Он вышел из конференц-зала и подошел поближе.


- Это что? Кто?.. Вы совсем рехнулись?.. Зачем? Вы чего?


Он был ошеломлен и на секунду даже улыбнулся, но негодование все же пересилило нелепость происшествия.


Все молчали. Да и что было говорить, кроме обвинений в адрес друг друга. А директора ведь не обвинишь, он уволит.


Из дыры веяло прохладном ветерком. Наверно, кто-то из присутствующих даже подумал, что в офис вполне может залететь облачко.


Директор подошел ближе к дыре, ухватился рукой за несущий столб и вытянул шею почти наружу.


- Высоко, - он заохал. - Получается, это наше окно разлетелось по всему тротуару. Ну вы и черти! - директор сделал пару шагов вглубь помещения и повернулся ко всем. - Такую бы прыть в работе, бездельники чертовы, - он упер руки в боки и стал соображать. Тело его разок качнулось в сторону - и это породило у сотрудников еще более стойкое впечатление, что утром директор благополучно принял на грудь. - Нельзя, чтобы покупатель это видел, цену снизит.


- Можно заклеить окно скотчем, - выкрикнул кто-то из толпы.


- Чего? Скотчем? Совсем рехнулись? Каким скотчем? Бездари, не работаете, вот мозги у вас и атрофировались. Вы бы еще шкафом предложили закрыть.


А сам стоял и думал: «Вообще идейка-то неплохая. Зря я сгоряча ляпнул». Директор выжидал еще какие-то конструктивные предложения, но все боялись высказать глупость. Да и высказывать особо нечего - тут либо скотчем заклеивай, либо большим шкафом закрывай. Беда будет, конечно, если он вывалится… Поэтому лучше скотч.


- Скотч у нас есть? - тихо обратился директор к секретарше.


- Должен быть.


- Ну так ищите. В любой фирме должен быть скотч, - директор оживился и уже позабыл, как раскритиковал эту идею. Теперь она казалась ему продуктом его гениального мозга.


Под предлогом поиска скотча сотрудники разошлись. Естественно, все по старой привычке ринулись было в конференц-зал, но какой-то проныра высказал мысль, что большая толпа могла создать впечатление праздности (опять), поэтому кто первый, как говорится, того и тапки. Счастливчики побродили вокруг овального стола и в итоге обосновались на стульях, продолжив тренировку дедуктивно-индуктивных навыков. Остальные же отправились восвояси - кто к кулеру, кто на кухню, а кто от скуки вообще в туалет.


Мотки скотча лежали у секретарши на столе, и она уж было хотела объявить об этом во всеуслышанье, но один из сотрудников задержал ее.


- Покупатель ведь не скоро придет, да? Поэтому давай мы пока дружно поищем скотч. Он вполне может оказаться где-то в офисных закромах.


Этот аморальный тунеядец сунул несколько мотков скотча под рубашку и скрылся в неизвестном направлении, что породило в мозгу секретарши подозрение: а не он ли разбил окно? Кажется, его лицо мне вообще не знакомо.


Конечно, это был не он и лицо ей знакомо, просто она запамятовала: не упомнишь же лица всех двадцати сотрудников.


Но секретарша не стала объявлять о скотче и тихо присела за свой стол.


Директору надоело стоять подбоченясь. Вновь ощутив вкус власти, он хотел продолжать командовать. Поэтому прошелся по всем «компаниям» и с видом строгого, но справедливого надзирателя ускорял поиски, как мог.


В момент наивысшей концентрации скотч был найден. Аморальный тунеядец не смог больше терпеть назойливого взгляда директора.


- Вот! Молодцы! Можете же, когда захоч… захотите! Так, весь скотч туда.


Директор бесстрашно встал шагах в десяти от дыры. Десять мотков скотча вывалили прямо перед ним.


Директор гордо взял первый и намеревался показать пример решения сложной проблемы, но по итогу завозился, стараясь найти язычок.


Кто-то из сотрудников подошел и взял второй моток, дабы ускорить процесс. Взяли и третий, четвёртый - вскоре десять человек были заняты поиском язычка. Остальные же наблюдали за ними в сторонке, планируя в скором времени удалиться в конференц-зал.


Директор все-таки отыскал язычок и загнул его. Потом молча, без гротескных речей (пусть действия говорят сами за себя!) подошел к краю дыры, прилепил скотч к соседнему окну и уверенно пошел наперерез ветерку до другой стороны.


Полоска оказалось тонкой, но большое их количество… Директор уже видел готовое произведение искусства и радовался стене из скотча, как ребенок.


Он не подумал, что всем вместе работать не получится: никто же не знает, где именно закончится скотч, поэтому он незаметно ускорился, отчего полоски стали менее ровными, со стыками и щелями. Директор видел косяки, но упрямо не хотел их признавать. Он уже устал монотонно ходить взад-вперед и молил, чтобы моток закончился как можно скорее. Моток послушался и сдался где-то на пятой части дыры.


«Ничего, потом вторым слоем пройдутся», - подумал директор как бы невзначай.


Следующий сотрудник приступил к выполнению своей боевой задачи.


- Хоть где-то работаете. Молодцы! - директор похлопал по плечу кого-то из поблизости стоящих и удалился в конференц-зал.


Бездельники восприняли это как знак.


Бумажный стаканчик кофе стоял на прежнем месте. «Уже остыл», - предположил директор и

пригубил напиток. Остыл. «Вот такой кофе бы всегда».


Вскоре миссия по заклеиванию окна была завершена, и директор стал проверять.


- Конечно, не идеально, - говорил он, глядя на прозрачный скотч на фоне синеватых окон, - но пойдет. Главное - чтобы покупатель не заметил. Поставьте сюда какой-нибудь стол повыше.


- Но это ведь коридор, здесь стол будет бросаться в глаза, - заметил кто-то.


- Коридор, значит, - задумался директор и не придумал ничего лучше, чем продавливать свою идею. - Ничего, хоть как-то закроет дыру. Тащите стол.


Сотрудники нехотя подчинились и принесли стол.


- Ну и стул для естественности, - скомандовал директор.


Принесли и стул.


- Чего-то не хватает, - будто бы со знанием дела заметил директор. Так и не сообразив, чего же именно, он подошел к столу, пододвинул настольную лампу ближе к центру и выпрямил на ней штангу: - Вроде бы все. - Затем повернулся ко всем: - Покупателю ни слова, он не должен знать, а то цену снизит. Всем ясно?


- Да, - хаотично выкрикнули сотрудники.


- А я не умею врать, - подкрался к директору уборщик. - Меня сразу лицо выдает.


- Так скройся с глаз, - пробурчал тот.


- Не могу. Так и тянет сразу правду рассказать, - уборщик ехидно и заискивающе смотрел снизу вверх на директора (хотя они были одного роста).


- Скройся, я тебе говорю. На кухне вон сиди или в туалете - только чтоб на глаза не попадался.


- Не могу скрыться, язык сам разговаривать начинает. Вот один случай был…


Уборщик умудрялся одним глазом смотреть на директора, а вторым - на публику, которой втихаря улыбался - мол, смотрите, как я ловко! Сотрудники же наблюдали эту сцену с полным безразличием.


- Ой, все, завел шарманку. И что ты хочешь?


- Дайте пятьсот рублей во благо.


Директор хотел было закричать привычное в таких случаях: «Ты обнаглел совсем? Пошел вон!» - и пристыдить шантажиста, но язык не повернулся. Он достал из внутреннего кармана пиджака наличные - три сотни и две по пятьдесят - и отдал уборщику.


- Держи, праведник. Остальное потом.


Сияющий от счастья уборщик удалился.


- Так, остальные за работу! - приказал директор больше для проформы, чем как реальный призыв к действию.


Сотрудники снова разбрелись кто куда.


До прихода покупателя ничего особенного не происходило: детективный уголок в конференц-зале мусолил одно и то же, выстраивая нелогичные и неочевидные теории; директор восседал в своем кабинете и пару раз вышел в коридор, создавая иллюзию контроля за сотрудниками, - в общем-то занимался именно тем, чем и занимался всегда. Может, именно поэтому фирму и продавали.


Поначалу все косились на окно из скотча, но потом к нему привыкли, и оно перестало вызывать интерес.


Покупатель явился в середине дня, что, естественно, спровоцировало всеобщую суматоху. Даже те, кто бездельничал в конференц-зале, засуетились и принялись обсуждать насущные проблемы юриспруденции.


Директор провел покупателя до конференц-зала, жестом показывая остальным скрыться с глаз долой. Сотрудники покорно удалились.


Покупатель остановился у входа в зал, обращая внимание сначала на стол со стулом, нелепо стоящие посреди коридора, а затем и на окно, полностью заклеенное скотчем.


- Это что у вас? - усмехнулся покупатель.


Директор покраснел как рак.


- Происшествие, - промямлил он.


- Интересно, ха, - покупатель прошел в конференц-зал и тут же забыл об окне, надев маску делового человека.


Разбитое на восьмидесятом этаже окно никак не повлияло на цену сделки.

Показать полностью
Отличная работа, все прочитано!