ArtVoorhes

Здравствуйте, дорогие друзья! Меня зовут Вурхиз, и это мой мир ночных кошмаров. Рад вас приветствовать в этом мраке, где тени шепчут, а реальность трещит, как гнилые кости под ногами. Сегодня я приглашаю вас в серый город, где панельки растут, как плесень, а имена растворяются в дыму. Готовы заглянуть за двери, где ждут глаза? Тогда держитесь крепче — кошмар уже начался.

Я просыпаюсь в серости, которая не кончается. Не просто серости — той, что въедается в поры кожи, как плесень в сыром подвале, где время остановилось в эпоху, когда империи рушились, оставляя после себя эти панельные склепы. Город — это лабиринт из бетона, хрущёвок, выцветших до цвета пепла, с окнами, как пустые глазницы, уставившиеся в вечный сумрак. Дождь моросит без остановки, пахнет ржавчиной и чем-то гнилым, словно город сам разлагается изнутри. Мой подъезд — узкий кишечник, воняющий мочой соседей и сигаретным дымом, который никогда не выветривается.
Каждый день я встаю и иду. Куда? Не знаю. Поток несёт меня. Люди вокруг — серые силуэты, лица как маски из гипса, глаза тусклые, без искры. Они шагают, шаркая ногами по трещинам в асфальте, и я шагаю с ними, потому что стоять на месте — значит раствориться. Иногда я оказываюсь в супермаркете: полки тянутся в бесконечность, пустые, как выскобленные черепа, с редкими банками, где внутри плещется что-то тёмное, густое, шепчущее. Я беру одну, ставлю обратно — и вдруг понимаю, что уже дома. В своей квартире, где обои отслаиваются, обнажая трещины, а в зеркале отражается лицо, которое могло бы быть моим, но с каждым днём оно становится чужим. Кто я? Имя? Оно ускользает, как дым.
Но сегодня всё меняется. На лестничной площадке, между третьим и четвёртым этажом, где лампочка мигает, как предсмертный пульс, стоит она. Девушка. Худая, бледная, в пальто, которое висит на ней, как саван. Она курит, и дым вьётся вверх, собираясь в формы, которые кажутся мне... неправильными. Углы, слишком острые для дыма. Она смотрит на меня глазами, чёрными, как бездна, и спрашивает:
— Как тебя зовут?
Я открываю рот, но слова нет. Имя? Оно потерялось где-то в этой серой жиже, в которой мы все тонем.
— Не помню, — шепчу я, и голос мой эхом отскакивает от стен, как будто подъезд живой и насмехается.
Она улыбается — тонкие губы растягиваются, обнажая зубы, слишком белые для этого места. Выдыхает дым мне в лицо, и он пахнет не табаком, а землёй, сырой, могильной.
— Придумай, — говорит она. — Все здесь придумывают. Иначе тебя не станет.
Я молчу, а она затягивается снова, и её глаза блестят, как у существа, что видит в темноте то, чего не вижу я. Она наклоняется ближе, и её голос режет воздух, как ржавый нож по кости:
— Почему город растёт? Каждую ночь, пока вы все спите, он растёт. Новые панельки. Уже старые, покрытые трещинами, как будто их построили века назад. Люди на стройках — они строят, но кто они? Откуда берутся все эти люди? Их лица... такие же, как твоё. Серые. Пустые.
Её слова впиваются в меня, как крюки. Я не замечал. Но теперь... Я вспоминаю: каждое утро горизонт шире, новые дома торчат, как зубы в пасти, которая раскрывается шире. И люди — их больше. Они появляются ниоткуда, вливаются в поток, и никто не спрашивает. Она протягивает мне сигарету. Я беру, хотя не курю. Или курю? Не помню. Затягиваюсь, и дым обжигает лёгкие, как кислота, разъедающая изнутри. Я кашляю, а она смеётся — низкий, булькающий звук, от которого хочется вырвать уши.
— Подумай, — шепчет она. — Ответы ждут. За дверями.
И она уходит, растворяясь в дыму, а я стою, и вопросы грызут меня, как черви в трупе.
Ночью я не сплю. Я смотрю в окно. Город дышит — слышу, как бетон стонет, как где-то вдали грохочет, не то стройка, не то что-то ломается. Тени движутся в темноте: длинные, угловатые, нечеловеческие. Они тянут плиты, складывают стены, но их формы... они искривлены, как в кошмаре, где геометрия сошла с ума. Я моргаю — и они исчезают. Или нет? Я спускаюсь в подъезд, и там, в стене, где раньше была просто трещина, теперь дверь. Таинственная, старая, с ручкой, покрытой чем-то липким. Я не помню её здесь. Никогда.
Я открываю. За ней — коридор, которого не должно быть. Стены пульсируют, как вены, и в трещинах... глаза. Множество глаз, уставившихся на меня. Не человеческие — зрачки вертикальные, радужки цвета безумия, цвета, которого нет в нашем мире. Они моргают не в унисон, и я чувствую, как они видят меня насквозь, видят забытые воспоминания, видят, как я растворяюсь. Ужас неизвестности накатывает волной: что если город — это живое существо, а мы — его клетки, размножающиеся без смысла? Откуда люди? Может, они вырастают из бетона, как плесень, или... или они — копии, слепленные из теней тех, кто спросил слишком много?
На следующий день я иду в поток, но теперь вижу правду. Лица вокруг — не лица, а оболочки, под которыми шевелится что-то. В супермаркете полки не просто пусты — они покрыты слизью, которая ползёт, формируя буквы, шепчущие: "Придумай имя, иначе..." Я бегу домой, но в моей квартире — новая дверь. В стене, где раньше был шкаф. Я открываю, и за ней — комната, бесконечная, с глазами в потолке, в полу. Они смотрят, и я слышу шёпот: "Город растёт из вас. Из забытых. Из тех, кто не помнит."
Я возвращаюсь на лестничную площадку. Она там, курит. Но теперь её лицо... меняется. Кожа тянется, как резина, обнажая что-то под ней — не кости, а углы, неевклидовы, лавкрафтовские формы, которые мозг отказывается понимать. Она улыбается множеством ртов.
— Понял? — спрашивает она, и голос её — хор, эхом от бесконечных коридоров. — Город — это паразит. Он строит себя из снов, из имён, которые вы забываете. Люди? Они приходят из ниоткуда. Из трещин. Из дверей, за которыми ждут... они.
Я хочу бежать, но ноги — часть бетона. Дым её сигареты заполняет меня, и вопросы множатся: откуда я? Что если я — один из них, слепленный ночью? Ужас неизвестности душит: за каждой дверью — глаза, ведущие в бездну, где реальность сворачивается в спираль, где город — древний бог, пожирающий своих детей.
Я открываю ещё одну дверь в стене. За ней — тьма, и в ней — глаза, зовущие. Я шагаю внутрь, и город растёт. А я... я ещё здесь? Или уже часть серости?
И где-то, в глубине, шёпот продолжается, без конца.

Этот рассказ — как ржавый гвоздь, вбитый в ваш разум, медленно, пока вы не начнёте задыхаться от вопросов без ответов. Это не просто история про серый город, где панельки растут, как грибы после дождя, и люди бродят, будто тени без имён. Это размышление о том, что значит быть человеком в мире, который пожирает твою суть, пока ты не заметишь, что от тебя осталась лишь оболочка.
Главный герой — никто. Безымянный, потерянный в сером потоке, где каждый день сливается с предыдущим, как капли ржавой воды. Он идёт, потому что все идут. Он существует, потому что... а почему, собственно? Он не знает. И вот появляется она — девушка с сигаретой, чьи вопросы, как лезвия, вскрывают реальность. Почему город растёт? Откуда берутся люди? Эти вопросы — не просто слова, а крюки, которые тянут героя в бездну, где правда страшнее любого забвения.
Философия здесь — Это экзистенциальный кошмар о том, как человек растворяется в системе, которая больше, чем он может понять. Город — не просто место, это живое существо, паразит, который питается памятью, именами, душами. Каждый новый дом, каждая новая панелька — это кусок плоти, вырванный из тех, кто забыл себя. А люди? Может, они и не люди вовсе, а отражения, слепленные из бетона и тьмы, чтобы заполнить пустоту. Рассказ спрашивает: что, если мы — лишь топливо для чего-то большего, непостижимого, и наше существование — это просто топтание на месте, пока оно нас жрёт?
Ужас здесь — не в крови или монстрах, а в неизвестности. В дверях, которые появляются там, где их не должно быть. В глазах, которые смотрят из стен, из трещин, из твоих собственных снов. Это страх потерять себя, не заметив, как это произошло. Философия рассказа — в вопросе: если ты не помнишь своего имени, если ты не знаешь, откуда пришёл и куда идёшь, существуешь ли ты вообще? Или ты уже часть города, часть его бесконечного, голодного роста?
Открытый финал — это удар под дых. Герой шагает в тьму, за дверь, где ждут глаза. Стал ли он частью города? Растворился ли в его серой плоти? Или он всё ещё борется, пытаясь вспомнить? Ответа нет, и это самое страшное. Потому что, может, и ты, читатель, уже стоишь на лестничной площадке, а за твоей спиной открывается новая дверь.

Меня зовут Дик Пробка, и я умираю. Сорок лет — неплохой срок для пустошей, где средняя продолжительность жизни — это пока не проглотил пулю или не подавился крысиной костью. Лёжа на своём смертном одре, в окружении золотых цепей, бутылок "Сансет Сарсапариллы" и девок, которые уже прикидывают, как поделят мои шмотки, я хочу рассказать правду. Не потому, что мне есть дело до вашего мнения. Просто, знаете, когда лёгкие хрипят, как ржавый вентилятор, хочется хоть раз в жизни быть честным. И да, это будет смешно. По-моему, смешно. Хотя, возможно, это просто радиация щекочет мне мозг.

Всё началось лет двадцать назад, когда я был ещё тупее, чем сейчас. А это, поверьте, достижение. Я тогда бродил по пустошам, вооружённый ржавой трубой и мечтой найти хоть одну не протухшую банку "Бламко". Мой мозг был как пустыня Невада — сухой, пустой и с редкими кактусами идей, которые кололись, если до них дотронуться.

Однажды я заметил здоровенного кротокрыса, который копошился в куче мусора. Обычно я таких бил трубой, пока они не превращались в паштет, но этот… этот был странный. Он не убегал. Он смотрел на меня. И, клянусь своей лысиной, в его красных глазках было больше мозгов, чем во всей моей башке.

— Эй, дебил, — сказал кротокрыс. — Ты хоть понимаешь, что эта банка, которую ты жрёшь, просрочена на двести лет?

Я замер. Мой мозг пытался переварить факт, что тварь размером с собаку умеет говорить. И оскорблять. Но вместо того, чтобы размазать его по песку, я сделал то, что умел лучше всего — схватил его за шкирку и засунул в мешок. Почему? Не знаю. Может, подумал, что говорящий кротокрыс — это как говорящий автомат с "Нюка-Колой". Редкость, короче.

Я назвал его Сократом. Не потому, что знал, кто такой Сократ. Просто услышал это слово от какого-то караванщика, и оно звучало круто. Сократ, сидя в моей ржавой клетке, сначала матерился, как пьяный рейдер, но потом смирился. И начал… учить меня. Нет, не читать или писать — это было выше моего интеллекта. Он учил меня выживать. И побеждать.

— Дик, — говорил он, пока я жевал его объедки, — ты тупой, как крышка от бутылки, но у тебя есть харизма. Люди тянутся к таким, как ты. Они не знают почему, но тянутся. Используй это.

Я не понимал половины слов, но кивал. Сократ был гением. Он подсказывал, как запугать местных бандитов, как подставить конкурентов, как подкупить бармена в Нью-Рино, чтобы тот подливал яд в виски нужным людям. Я просто делал, что он говорил. И знаете что? Это работало.

Через год я уже был не просто Дик Пробка, а Дик Пробка — гроза Второй улицы. Через три года я владел половиной казино в Нью-Рино, а вторая половина платила мне, чтобы я их не сжёг. Мафия? Ха, я стал мафией. Я, парень, который однажды застрял в дверях, потому что пытался протиснуться с двумя ящиками патронов в руках.

Сократ был моим мозгом. Он придумывал планы, а я их исполнял. Он говорил: «Дик, если ты хочешь держать Нью-Рино за яйца, тебе нужен стиль». И я купил себе шляпу. Чёрную. С перцем, ага. Сократ ржал, но шляпа работала. Люди смотрели на меня, и в их глазах было что-то… уважение? Страх? Желание стащить мою шляпу? Неважно. Я был босс.

Но Сократ… он так и сидел в клетке. Я кормил его лучшим — консервы, крысы, даже иногда "Фанта" попадалась. Но я не выпускал его. Почему? Потому что я боялся. Боялся, что без него я снова стану просто Диком Пробкой, который жрал просрочку и спал в канаве. Он знал это. И, кажется, ему было смешно.

Однажды он сказал: «Дик, ты умрёшь раньше, чем я. Кротокрысы живут долго. Когда ты сдохнешь, я выберусь и найду другого идиота, чтобы править миром. Но ты… ты был забавный».

И вот я здесь. Лёжу, хриплю, а Сократ сидит в своей клетке в углу. Его глаза всё ещё блестят, как будто он уже прикинул, кто следующий. Я хочу сказать ему спасибо, но вместо этого я кашляю и роняю золотую цепь на пол. Девчонки ахают, одна уже примерила её на шею. Соф.

Я умираю в сорок, король Нью-Рино, самый тупой мафиози в пустошах. И всё благодаря кротокрысу, который был умнее всех нас вместе взятых. Если есть рай для таких, как я, надеюсь, там есть "Нюка-Кола" и шляпы. А Сократ… он, небось, уже планирует, как захватить небоскрёб. Смешка.

Дик кашляет в последний раз. Тишина. Где-то в клетке шуршит кротокрыс, прищурив глаз, и бормочет: «Наконец-то».