0 просмотренных постов скрыто
Смена
Что может быть лучше, чем покурить на балконе холодным осенним вечером? Наверное много чего. Но лично мне нравился этот ритуал. Покурить перед самым сном, смотря на двор, школу и соседний двенадцатиэтажный дом с высоты четвертого этажа.
И очень сильно не нравилось то окно в доме напротив.
Мы с Катькой съехались совсем недавно. Ее мать свалила куда-то за границу и оставила нам квартиру. Жилплощадью мы с невестой сразу же решили воспользоваться. И вот уже как неделю счастливо осваивали совместный быт, который не успел нас еще доконать.
Катя всегда засыпала гораздо раньше, чем я. Поэтому курить на балкон перед самым сном я всегда ходил один.
И каждый раз тихую и спокойную атмосферу нарушало чувство тревоги, которое возникало при взгляде на то самое окно.
В двенадцатиэтажке на пятом этаже постоянно в половину первого загорался свет в одной и той же комнате. Чего тут такого? И правда, ничего странного тут нет. Все начиналось дальше.
В тот момент, когда свет включался в комнате, в окне уже был виден силуэт человека, скорее всего мужчины. Точнее разобрать не получалось, так как дом стоял не рядом, а через двор. Жилец квартиры всегда сидел правым боком к окну и, не двигаясь, смотрел на что-то за стеной, чего мне увидеть не удавалось никак.
Первые пару дней я не обратил особого внимания на это. Ну сидит и сидит, чего тут. Но затем мне захотелось последить, чем его посиделки закончатся. Оказалось, что мужик без какого-либо движения сидел так до половины четвертого утра, а затем свет выключался.
Через какое-то время я спросил у Кати, знает ли она про того странного незнакомца. Однако Катя удивилась и сказала, что вообще ни разу не видела, чтобы в той квартире включали окно. По ее словам, точнее по рассказам ее матери, хозяева съехали оттуда уже давно, а жилплощадь стояла бесхозной уже больше трех лет.
Вы скажете, что я двинулся? Ну может быть вы и правы. Но я начал следить за тем злосчастным окном. Я укутывался потеплее и проводил на балконе часами, несмотря на то, что поздняя осень шептала о вполне высокой вероятности получить воспаление легких. Начал вести "дневник наблюдений". В нем я отмечал часы и минуты включения и выключения, а также какие-либо действия, которые тот мужик совершал.
В графе "действия", кстати, всегда был прочерк.
Катьке я не хотел вообще говорить о том, что зациклился на силуэте незнакомца. Но одним вечером невеста сама нашла мой "дневник наблюдений" и закатила мне неплохой такой скандал. Аргументами в ее пользу выступали такие вещи, как "сон важнее", "страдаешь херней", "лучше бы мне время уделял", "надо бросать курить, а то мерещится всякое", "да и пить тоже надо бросать".
Я прислушался к девушке и на какое-то время действительно постарался забить на происходящее. Но в один момент мне все же снова пришлось обратить внимание на то окно.
Одной ночью мне не спалось. То ли утром этой субботы я достаточно поздно встал, то ли не успел устать за день. Но уснуть никак не получалось. В один момент я решил выползти из-под уютного одеяла и объятий девушки, чтобы покурить на балконе. В такой поздний час уже не было ни прохожих, ни горящих окон в других домах. Все спали.
Кроме одного. Тот мужик все также сидел вплотную к стеклу и таращился на что-то. Единственная квартира со включенным светом неизбежно приковала мое внимание. Я курил на автомате и смотрел в желтоватый прямоугольник, выделяющийся на темно-серой стене.
И в один момент я увидел. Увидел, как тот сидящий вдруг быстро повернул голову и посмотрел в мою сторону. Клянусь, в тот момент я решил, что он смотрит прямо на меня! Но свет за окном сразу же погас, поэтому разобрать точнее у меня не получилось. Я взглянул на часы и увидел ровно половину четвертого утра.
Естественно, я сразу же достал из дальнего угла шкафа свой дневник и сделал об этом пометку. Первую пометку в графе "действия".
Кате, конечно же, я ничего не сказал. Не хватало мне очередного скандала. Но с этой ночи я почувствовал, что во мне загорелось дичайшее любопытство. Я начал следить за квартирой и днем, чего раньше не делал. В список объектов, за которыми я наблюдал, вошел и подъезд. Во входящих и выходящих оттуда людях я с надеждой пытался высмотреть кого-то, кто подходил под тот силуэт незнакомца. Но поиски на протяжении почти двух недель ничего не дали. Единственное, что я заметил, так это курьера из доставки еды, который стабильно посещал этот подъезд раз в два дня. Никаких странностей за ним не наблюдалось, правда курьер был один и тот же. Молодая девушка, ну точно не старше двадцати пяти лет.
Еще через несколько дней я решился подойти к той квартире. По окнам было легко понять расположение в подъезде. Внутрь за домофон мне помог попасть какой-то пьяный мужичок, который сам себя убедил в том, что я внук некой тети Гали с шестого этажа. Сам же он остался стоять у двери на первом, безуспешно пытаясь попасть ключом в скважину.
Искомую дверь я нашел быстро. На каждом этаже было по четыре квартиры. Две слева и две справа. Мне нужна была первая слева от лифта. Обычная черная металлическая дверь, ничем не примечательная. Глазок, правда, в ней отсутствовал, ну да я все равно через него бы ничего не увидел.
Прислонился к холодному металлу, попытался прислушаться. За дверью стояла гробовая тишина. Мозг пытался ловить любые звуки, но их не было. Я осмотрел вход еще раз и увидел, что щель между косяком и дверью выглядит довольно широкой. Взял за ручку, потянул.
Открыто.
В коридоре было темно, но из комнаты лился приглушенный свет. Следовало постучать, как-то позвать хозяина квартиры... Но вместо этого я тихонько, стараясь не топать, отправился в зал.
И первым делом увидел того самого мужчину, который сидел на самом обычном стуле возле окна. Весь в изодранных грязных одеждах он выглядел, уставшим, осунувшимся, будто бы от долгих бессонных ночей. Голову в мою сторону он даже и не думал поворачивать.
Перед ним стояла небольшая детская колыбелька. Я подошел поближе и похолодел от увиденного.
Внутри кроватки лежало существо, напоминающего изуродованного человеческого ребенка. На животе, ногах, руках у него было несколько ртов, из которых капала слюна. Глаз на лице не было, вместо них располагались еще два миниатюрных рта. Я отшатнулся, но мужик, непрерывно смотревший на чудовищного младенца, вдруг схватил меня за руку и притянул к себе.
— Смотри, — прошептал он. — Иначе — конец.
Будто услышав его шепот, существо заворчало и заерзало. Но быстро успокоилось, заснув, как мне подумалось, дальше.
Незнакомец, убедившись, что я смотрю неотрывно, вдруг резко встал со стула и насильно усадил меня на него.
— Смена, — прошептал он еще тише. — Знал, что ты придешь. Слушай правила, смена. В полпервого он хочет спать. Включай свет и смотри на него. Если не будешь смотреть — проснется. Полчетвертого он заснет крепче. Выключай и иди спать в ванную. Дверь запирай. Он проснется К восьми утра. Не подавай признаков жизни, не включай свет. Только дыши.
Я хотел повернуться и возмутиться, но он зажал мне рот рукой и направил лицо в сторону колыбельки.
— Не выходи из квартиры никогда. Не сможешь. Плохо будет. Раз в два дня перед сном забирай контейнеры с едой, которые будут оставлять возле двери. Никогда не делись с ним. Ему нельзя есть.
Я слушал безумца, смотрел на существо, которое не может существовать в нашем мире, и понимал, что, кажется, я схожу с ума.
— В квартире всегда должен быть человек. Найдешь себе другую смену — выберешься. Для этого и включается свет.
И тут хозяин квартиры внезапно отпустил меня. Послышался тихий топот удаляющихся шагов, а затем поворот ключа в двери.
Я остался один на один с тварью. Страх окутал меня и никак не хотел уходить из моей головы.
Прямо над колыбелькой висели часы. Время тянулось медленно, поэтому, когда показало половину четвертого, я почти что обрадовался. Выключил свет и, пытаясь не упасть, на ощупь двинулся к выходу.
Дверь действительно оказалась заперта. Стучать и проверять крепость сна уродливого младенца мне не хотелось. Поэтому я все-таки дошел до ванны, обнаружил там скомканное одеяло и лег спать.
***
Я провел здесь... Судя по дневнику уже полтора месяца. Катя обо мне даже и не вспомнила.
Уродливый ребенок днем бродит по квартире, плачет, завывает десятками своих ртов и зовет папу. Пытается пробить дверь ванной, но, пока что ему это не удалось. К ночи успокаивается и залезает в колыбельку. А мне приходится смотреть на нее долгих три часа, потому что монстр иначе не засыпает.
Еду действительно привозят раз в два дня. Видимо, та самая девушка-курьер. Запасные ключи от двери обнаружились в ванной комнате, поэтому перед сном я успеваю забрать контейнеры.
В самый первый же день я попытался выйти из квартиры. Как только я переступил порог и отошел от двери на метр, что-то невидимое зашвырнуло меня обратно. Сквозь закрытую дверь.
Немыслимо, но квартира не отпускала своего пленника. Поэтому каждый раз, когда я включал свет в половину первого ночи, я надеялся на то, что кто-то будет таким же любопытным и придет в эту квартиру.
Но моя смена ко мне не торопилась.
Хей-хей, с вами снова восставшая из мертвых рубрика "Один хрен по выходным никто не читает". Название у нее меняется, но смысл остается.
Немного лирики. История основана на реальных событиях. И нет, не маркетинговый ход, я не охреневший чувак из Голливуда. Просто когда-то очень и очень давно я реально с балкона одной из квартир своего родного района наблюдал вот такую картину. Сидит мужик боком к окну и пялит в стену. Почти каждую ночь. Время правда я не засекал и в квартиру к нему не ходил, хех)
Уот так уот, как грил Невский. Крч, всем папищекам кайфовых выходных. А тем, кто не папищек — подписывайтесь, чего вы, в самом деле-то.
А ссылочки не отдыхают, впрочем, им некогда:
Новостной проект, в котором разная дичь из параллельного мира https://t.me/angnk13
Показать полностью
1
Я написал рассказ про магазин, где демонам продают тоску, ярость и печенье из несбывшихся надежд. И он называется «Возврат невозможен»
Каждая глава — отдельный день, отдельный клиент, отдельная сделка.
Иногда кто‑то хочет купить время.
Иногда — смерть.
Иногда — самого продавца.
А он просто работает. Курит сигареты, которые сами горят. Ругается. Считает души. И повторяет:
«Возврат невозможен».
Показать полностью
1
Не смотри на северное сияние
Последние несколько ночей над канзасским небом плывёт северное сияние. Оно совершенно завораживающее, и я никогда не думал, что мне выпадет шанс увидеть его собственными глазами. Я не думал, что это окажется одной из последних вещей, которые я увижу.
Не советую смотреть, если оно сейчас над тобой.
Час назад я смотрел какой-то хоррор-сериал, курил косяк и был совершенно доволен жизнью. Мой чёрный лабрадор по кличке Тень начал скрести лапой в дверь подвала — это его знак, что надо на улицу. Косяк как раз подходил к концу, я затушил его, поставил на паузу и кинул телефон на диван.
Я слышал, что северное сияние добралось и до наших широт. Видел фотографии у друзей, но самому ещё не удавалось увидеть. Когда я вышел на заднее патио, вокруг стояла почти кромешная тьма. Ничего нового: почти все соседи — с детьми — ложатся рано; бодрствуют разве что те, что прямо за забором. У всех самодельные «заборы» из деревьев и зарослей бурьяна, которые неплохо блокируют любой свет.
Тень, как всегда, стрелой метнулся в дальний угол двора. В воздухе было прохладно, я потуже завернулся в свитер — и тут увидел это. Вдалеке плясали розовые огни. Они были не прямо над головой, но с определённой точки их было видно.
Сначала я едва не расплакался. Это было прекрасно. Оно волновалось и танцевало, и от этого я вдруг остро почувствовал благодарность за то, что живу, что я на этой планете, что могу видеть такие вещи. Я смотрел на небо, кажется, целую вечность, пока шорох травы и лай не выдернули меня из транса. Я крикнул кличку собаки и пошёл к задней двери, готовый сдвинуть её.
Я услышал, как Тень с разгона несётся ко мне. Я сдвинул дверь для него, но, прежде чем зайти, попытался ещё раз сквозь листья нашего багряника поймать взглядом это редкое явление. Ошейник Тени звякнул, когда он промчался мимо меня в дом. Хотя я и слышал его шаги, он как будто возник ниоткуда — из тени выскочил в небольшой островок света. Он нёсся так быстро, что чёрным размытым пятном проскользнул внутрь и вверх по лестнице. Сердце у меня екнуло, но я списал это на тревожность после курева.
Я запер дверь, опустил жалюзи и уже собирался вернуться к дивану, но застыл на верхней ступеньке. Тень стоял посреди гостиной и смотрел на меня. Я сам над собой усмехнулся и сказал ему перестать меня пугать. Решив, что нам обоим не помешает небольшое угощение, я прошёл мимо него на кухню. Себе — эскимо, Тени — свиное ушко.
Обычно одного шуршания пакета хватает, чтобы он примчался. Я уже почти убрал пакет обратно, а он всё не приходил за призом. Я снова позвал его и выглянул в гостиную. Эскимо выпало у меня из руки на пол, а из горла вырвался крик.
Тень выглядел как Тень, но прямо на глазах превращался в растянутую и перекошенную версию себя. Что-то трещало и хрустело, пока он рос — невообразимо быстро, добавлю, — пока шея не стала настолько длинной, что уже не могла держать голову. Его голова с глухим стуком упала на деревянный пол. Моя собака — или то, что было моей собакой, — улыбнулась и, вытянув новыми длиннющими конечностями, стала ползти ко мне — слишком быстро, распираемым туловищем.
Я никогда в жизни так быстро не бегал. Лестница на мансарду, где моя спальня, как раз начинается с кухни. Я рванул вверх, влетел в комнату и захлопнул дверь в тот самый момент, когда слишком большие лапы загрохотали по ступеням следом. Мне всегда нравилось, что у меня там спрятанные раздвижные «карманные» двери, но сейчас я уже не был в этом так уверен.
Стоило мне повернуть маленький замочек, как дверь затряслась на рельсе — распухшая версия моей собаки обрушилась на неё с ударом. Я считал себя умным за то, что выбрал спальню, а не кабинет или кладовку: из этих трёх только здесь есть окно.
Первым делом я бросился к окну. Оно выходит прямо на крышу пристроенного гаража — отличный путь для бегства. Я уже был на полпути, чувствуя шершавую черепицу босыми ступнями, когда поднял голову и заметил в соседском окне Хантера, который смотрел из своего окна прямо в моё.
Я крикнул его имя, сказал, что нужна помощь, но он просто стоял и смотрел. Он быстро улыбнулся, поднял руки на секунду, потом улыбка сползла, а руки медленно опустились. Он сделал так ещё раз, потом ещё, и на третий раз мне стало по-настоящему страшно. Стало ещё хуже, когда в четвёртый раз он оставил руки поднятыми, с приклеенной улыбкой.
Он смотрел на меня и шевелил пальцами. Если бы в его комнате не горел свет, прочесть по губам было бы невозможно. Но свет горел, и я отчётливо прочёл: «Попался!» — а потом и он начал судорожно трещать и вытягиваться во что-то нечеловеческое. Я пополз к краю крыши и, уже собираясь спрыгнуть, заметил посреди дороги тёмную фигуру, которая шевельнулась, скребя по гравию.
Я замер и несколько секунд наблюдал. Когда она не начала «взрываться», я выдохнул с облегчением — и тут же снова втянул воздух, потому что фигура рванула ко мне. Я снова закричал и посмотрел обратно в спальню. Дверь держалась, но грохотала по рельсу так, словно сошла с ума. Я снова глянул на Хантера: он всё ещё стоял у своего окна и пялился на меня — и уже ничуть не походил на человека.
Он напоминал те фейерверки-«змейки», которые поджигаешь — и они растут и растут, пока не истлеют и не рассыплются. Из его кожи ушли все краски, глаза ввалились, и он всё тянулся и тянулся. Я подумал: «Да ну к чёрту», — и влез обратно в спальню. И тут стук в дверь стих, и началось пение.
«Я весёл-весёл, но будто бы наперекор… ну что же ты не впустишь меня?
Не бойся, я быстро — оставлю живым, честно, мне только твоя кожа нужна!
Почему ты не впустишь меня?»
Я почти минуту шарил в поисках телефона, прежде чем понял, что оставил его на диване. К счастью, в ноутбуке ещё оставалось немного заряда. Плохая новость: ни одно сообщение не отправляется. Чаты, почта — ничего. Выбора не осталось, поэтому я попробую запостить это как последнюю попытку.
Я не знаю, что делать. У кого-нибудь ещё такое было? Что, чёрт возьми, мне делать? Эта хрень, которая заняла место моей собаки, не перестаёт петь одно и то же, правда, в последние секунды слова поменялись.
«Почему ты не впустишь меня? Впусти меня? Впусти меня?
Впусти меня! Впусти меня!
ВПУСТИ МЕНЯ!
Впусти. Меня».
Трава, которую я выкурил, была уже с донышка заначки, и никогда такого со мной от неё не было, так что это, похоже, не она. Если я не переживу эту ночь и позже выяснится, что меня нашли скрюченным, как пепельная кучка дерьма, пожалуйста, прислушайтесь к предупреждению.
То, что окрашивает ночное небо Среднего Запада в розовый и красный, — это не северное сияние. Мне кажется, это что-то злое. Если увидите его, возможно, вам и правда захочется впустить их. Потому что прямо сейчас это единственная мысль у меня в голове.
Ещё — назойливый припевчик, который меня одолевает, и я уже начинаю его напевать.
«Я вроде весёл и радостен, хоть и наоборот немножко — думаю, я их впущу!
Я не буду бояться: они быстро — оставят меня жить, им лишь кожа нужна!
Думаю, я их впущу!»
Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Показать полностью
2
Я не видела небо десять лет
С тех пор как я впервые за десятилетие увидела небо, прошло пятнадцать лет, и я до сих пор с трудом засыпаю без ночника. Не потому, что боюсь темноты — я долго жила в темноте, — а потому, что, когда гаснет свет, у меня пропадает чувство масштаба. Я не понимаю, в десяти футах от меня стены или в десяти дюймах. Я не понимаю, заперта ли дверь.
Меня зовут Джун. Мне сорок три года. Я работаю из дома, вбиваю данные. Продукты заказываю онлайн. У меня нет друзей, а вся моя семья умерла.
Если вы загуглите моё имя — которого я вам не назову, — вы ничего не найдёте. Когда меня обнаружили в 2010-м, я умоляла полицию и адвокатов не пускать моё имя в прессу. Я была «Девушкой из подвала», неизвестной жертвой в небольшом городке, который хотел забыть, что среди них жил монстр. Они уважили мою тайну, в основном потому что мой отец, человек, который запер меня там, был уважаемым диаконом в нашей общине. Скандала и так хватало — без моего лица на экране.
Но держать всё в себе меня изнутри разъедает. Это другой вид заточения. Поэтому я расскажу, что случилось. Мне нужно поместить это куда-то, где мне поверят.
Был 2000 год. Мы пережили панику Y2K, конец света не наступил, но мой мир как раз собирался закончиться. Мне было восемнадцать, я только окончила школу и готовилась осенью поступать в колледж. И я была влюблена. Её звали Майя. В 2000 году, в моём городе, девочки с девочками не целовались. Без последствий — точно нет.
Мой отец был жёстким человеком. Молчаливый, сдержанный, из тех, кто верит, что послушание — высшая форма любви. Он застал нас во вторник. Майя проводила меня до дома, и мы стояли у стены гаража, скрытые рододендронами. Мы поцеловались. Ничего непристойного; это было мило, неловко и страшно.
Открылась задняя дверь. Отец не закричал. Это и было самым страшным в нём: он никогда не кричал. Он просто смотрел. Посмотрел на Майю, потом на меня — глазами как плоские серые камни. Сказал Майе идти домой. Потом сказал мне идти в комнату. Он не говорил со мной три дня.
Я думала, он просто меня игнорирует. Думала, что наказание — это тишина. Я ошибалась.
В пятницу днём он постучал в мою дверь.
— Джун, — сказал он ровно. — Мне нужна помощь переставить морозильный ларь в подвале, в убежище.
Отец был параноиком. В конце девяностых он построил за фальшстеной в подвале «штормовое убежище». Его проект на случай, если компьютеры рухнут и общество распадётся. Я пошла за ним по деревянным ступеням, мимо печи, к стеллажу, который откидывался на тяжёлых петлях.
— Тяжёлый, — сказал он, указывая внутрь. — Встань с другой стороны и толкай.
Я вошла. Комната была бетонная, холодная, пахла сухой пылью и консервами. Я повернулась, чтобы ухватиться за угол морозилки.
Я услышала глухой удар стальной двери, а затем металлическое клац-клац-клац — задвинулись три засовы.
— Пап? — позвала я. — Пап, перестань шутить.
Лампы мигнули и зажужжали ровно. Я бросилась к двери. Била в неё кулаками. Кричала, пока во рту не появился вкус крови. Лягалась, пока пальцы на ногах не посинели.
Он не ответил. Не ответил ни в тот день, ни на следующий.
Та комната стала всей моей вселенной на три тысячи шестьсот пятьдесят дней.
Первые месяцы — это мутная каша истерики и отрицания. Я всё думала, что это испытание. Покайся, думала я. Если покаюсь, он меня выпустит. Я кричала потолку извинения. Обещала, что больше никогда не коснусь девушки. Обещала каждый день ходить в церковь.
Комната была звукоизолирована. Он построил её на совесть.
Обстановка была аскетичной. Изначально — примерно двенадцать на двенадцать футов. Раскладушка с тонким матрасом, ведро под отходы (позже его заменили, я ещё расскажу), раковина с холодной водой и ящики непортящихся продуктов — на случай апокалипсиса.
Отец приходил, но не разговаривать. У двери внизу — щель, должна быть, специально установленная. Щель отодвигалась. Вкатывался поднос. Обычно — бутерброд или объедки ужина, запах которого я слышала двумя этажами выше. Потом поднос уезжал обратно.
Однажды я попыталась схватить его пальцы. Просунула руку в щель, пытаясь его достать. Он не дёрнулся. Просто спокойно упёрся в мою руку тяжёлым деревянным штырём, пока я не отдёрнула её от боли. Он молчал. Будто бы заговорив со мной, он признал бы, что творит чудовище. А если он молчит, значит, он просто стихия. Тюремщик от Бога.
Скука пришла не сразу. Первый год меня держал страх. Но ко второму году география комнаты изменилась. Это преследует меня больше всего — физическое искажение моей реальности.
Я строила планы. Выковыривала ложкой раствор между бетонными блоками за ящиками с запасами. Стыдно признаться, конечно. Я продвинулась на четверть дюйма, от силы.
А потом пришли уколы.
Однажды утром на подносе был стакан молока. Оно было сладковатое, с привкусом мела. Я так сильно хотела пить, что мне было всё равно. Минут через двадцать комната поплыла. Руки и ноги стали как свинец. Я доползла до раскладушки, и меня поглотила тьма.
Когда я очнулась, не знала, сколько прошло времени. Голова раскалывалась, будто по ней ударили топором. В рот как будто насыпали песка.
Я села — и застыла. Комната была другой.
Стены, которую я скребла, не было. Комнату продлили ещё футов на десять. В новом пространстве он поставил маленький тесный санузел — унитаз и крошечную душевую кабину, врезанные в общие коммуникации дома.
Но это было не самое страшное.
В углах под потолком чёрные полусферы мигали красным. Камеры.
И дверь… она больше не была просто усиленной противопожарной стальной дверью. Он приварил поперёк вторую штангу, управляемую электронно. Я слышала гул магнитного замка.
Меня вырвало.
Он накачал меня лекарством. Он заходил сюда, таскал моё безжизненное тело, работал вокруг меня, возможно днями, ломал стену, занимался сантехникой и снова меня запечатывал. Это было предельное нарушение. Это доказывало, что я для него — просто мебель. Он не боялся моего побега. Он просто… складировал меня.
Тогда я перестала пытаться копать. Если он может меня усыпить, если он может смотреть за мной круглые сутки, никакого слепого угла не существует.
Около третьего года появился телевизор.
Я проснулась после очередной наркотической спячки (он периодически делал это, чтобы убираться или чинить) — и увидела маленький, дюймов двадцать, ящик на прикрученной к полу тумбе. К нему был подключён базовый кабельный пакет и DVD-проигрыватель.
Это было моё окно. Так я наблюдала, как мимо проходят мои двадцатые.
Я слышала, как рухнули Башни-близнецы в сентябре 2001-го ещё до телевизора: приглушённые голоса новостей просачивались через перекрытия сверху, и я не понимала, что происходит. Но с телевизором я увидела последствия. Увидела вторжение в Ирак. Увидела, как мир меняется, становится жёстче, злее. Я видела, как взрывается технология. «Раскладушки» превращаются в BlackBerry, а те — в iPhone.
Я видела, как поп-культура уходит от меня вперёд.
Я выработала распорядок. Иначе я бы раскроила себе голову о шлакоблоки. Подъём. Душ (три минуты горячей воды, по таймеру). Еда — гранола или тост, которые сунут в щель. Зарядка (калистеника, хождение туда-сюда). Потом — фильмы.
Отец просовывал через щель диски. Он никогда не спрашивал, чего я хочу. Просто давал то, что было у него, или то, что нашёл в уценке. Вестерны. Старые чёрно-белые классики. «Касабланка». «Искатели». Потом, неожиданно, дешёвые романтические комедии. «Как отделаться от парня за 10 дней».
Я смотрела их, пока диски не начинали заедать. Выучила все реплики наизусть. Научилась копировать акценты. Вела разговоры с воображаемыми версиями Мэттью Макконахи или Джуди Гарленд. Это было не про развлечения; это было про человеческие голоса, которые не кричат.
К пятому году я адаптировалась. Противно признавать, но человеческий мозг приспосабливается. Комната стала моим миром. Внешний мир — картинкой на экране.
К шестому году я перестала ненавидеть отца. Ненависть требует слишком много сил. Она сжигает калории, которые тебе нужны, чтобы выжить. Я стала видеть в нём погодное явление. Он — Кормилец. Когда щель открывалась, шёл дождь из еды. Когда гас свет, наступала ночь. Я приписывала его молчанию чувства.
Наверное, он сожалеет, думала я, жуя черствый бублик. Может, ему страшно меня отпустить, потому что он знает, что сядет в тюрьму. Он тоже в ловушке.
Я бредила, конечно. Он не был в ловушке. Он жил наверху, вероятно, сидел в кресле-качалке, смотрел те же футбольные матчи, что и я, пил пиво, спал на постели с простынями, пахнувшими свежим воздухом.
Скука была настоящей пыткой. Люди думают, что пытки — это физическая боль: кнуты и цепи. Но абсолютная, неумолимая скука хуже. Она подъедает память. Я начала забывать, как пахнет свежая трава. Забыла точный оттенок глаз Майи. Забыла, как холодный ветер щиплет по мокрой щеке. Мои воспоминания о внешнем мире распались на пиксели, а их место заняли сцены из фильмов.
Я стала разговаривать с камерами.
— Доброе утро, — говорила я объективу в углу. — Как спалось? Я ворочалась. Матрас комом.
Я знала, что он смотрит. Иногда, если я просила что-то конкретное — ибупрофен от головной боли или средства гигиены, — это появлялось в щели через несколько часов. Он слушал. В этом и была наша интимность. Мои нужды — его снабжение. Никаких слов.
К 2008-му грянула рецессия. Я видела по новостям, как семьи лишаются домов. Я оглядывалась по своей бетонной коробке — без платы за аренду, с ежедневной едой — и испытывала уродливую вспышку благодарности. По крайней мере, я в безопасности, говорила я себе. Там, снаружи, страшно. Здесь ничего не меняется.
Это был синдром Стокгольма, в полном, злокачественном цвету.
В конце 2009-го я заметила перемены. Не в комнате — в распорядке. Подносы с едой стали приходить позже. Качество пищи упало. Иногда это была просто банка супа и ложка, неразогретого.
Через щель я однажды увидела его руку. Она дрожала. Кожа — пятнистая, тонкая, как папиросная бумага. Он старел.
Меня охватила паника. Не надежда. Паника.
Если он умрёт, поняла я, я умру.
Никто не знал про комнату. Он построил её сам. Дверь была замаскирована стеллажом с банками краски и старым инструментом. Если его хватит удар на кухне, он сгниёт наверху, а я умру с голоду внизу, между мной и спасением — десять футов земли и бетона.
Я начала копить еду. Прятала крекеры, обёртки, наполовину полные бутылки воды. Сунулась всё под отставший угол матраса.
Мой побег не был плодом грандиозного плана. Я не одолела его силой. Он пришёл, как всё в моей жизни, — в тишине.
Был вторник, август 2010-го. Обед не принесли.
Я ждала. Мерила шагами комнату. Обращалась к камере: — Я голодна. Пожалуйста.
Тишина.
Прошло время ужина. В шесть включили новости. Я смотрела их, чувствуя, как урчит в животе.
Утро. Без завтрака.
Я закричала. Я не кричала уже лет пять. — ПАПА! ПАПА, ПОЖАЛУЙСТА!
Голос сорвался. Ослаб от долгого молчания. Я пила воду из крана, чтобы смягчить горло, и кричала снова.
К третьему дню страх стал ощутимым грузом. Воздух в комнате затхнул; вентиляция, казалось, работала на пониженной мощности или отключилась. Я часами колотила тяжёлым металлическим стулом по двери, пока не сбила мозоли в кровь.
Он умер, подумала я. Он умер, а я — в своей гробнице.
Я лежала на полу, глядя на полосу света под дверью. Бредила. Казалось, что Майя стоит у ванной и улыбается мне.
А потом, примерно на четвёртый день — я уже сбилась со счёта, — я услышала звук.
Это была не щель.
Наверху что-то глухо бухнуло. Как будто дверь выбили ногой.
Потом голоса. Тяжёлые ботинки. Собака лает.
Я подползла к двери. Сил стучать стулом уже не было. Я прижалась лицом к холодной стали.
— Я ЗДЕСЬ! — закричала я. — ЗДЕСЬ ВНИЗУ! ПОДВАЛ! СТЕЛЛАЖИ!
Я не знала, слышат ли они меня. Звукоизоляция работает в обе стороны.
По ступеням загромыхали ботинки. Слышно, как мужчины переговариваются.
— Внизу чисто, — сказал низкий голос. — Похоже, просто кладовка.
— НЕТ! — закричала я. — Я ЗА СТЕЛЛАЖАМИ! ОТОДВИНЬТЕ СТЕЛЛАЖИ!
Я собрала последний адреналин и шарахнула стулом по двери. БАЦ.
Снаружи — тишина.
— Ты это слышал? — сказал голос.
БАЦ.
— Из стены.
Я услышала, как по бетону скребут — оттаскивают стеллаж. Потом голос, приглушённый, но близкий:
— Эй? Там кто-нибудь есть?
— ПОМОГИТЕ, — всхлипнула я. — МЕНЯ ЗОВУТ ДЖУН. ПОЖАЛУЙСТА.
— Господи Иисусе, — прошептал голос.
Потом — инструменты. Визг циркулярной пилы, вгрызающейся в металл. Сыплются искры. Им понадобился час, чтобы распилить тяжёлые замки и стальную штангу, которую мой отец приварил.
Когда дверь наконец распахнулась, свет их фонарей ослепил меня. Будто огонь в глаза. Я закрыла лицо руками и свернулась на полу.
Женщина-полицейский коснулась моего плеча. — Всё в порядке, — сказала она. Её голос дрожал. — Теперь всё в порядке.
Правду я узнала через несколько дней, в больнице, под капельницей и в солнечных очках, потому что свет в палате слишком больно резал глаза.
У отца случился массивный инсульт на кухне. Он умер мгновенно. Он пролежал там три дня, прежде чем сосед, заметив стопку почты и нескошенную траву (он был педантичен с лужайкой), вызвал проверку.
Его нашли. Обошли дом. Они уже уходили, когда я ударила стулом.
Десять лет.
Адаптация… это было не как в кино. Никакого радостного монтажа. Я весила на тридцать фунтов меньше нормы. У меня был дефицит витамина D, от которого ломило кости. У меня не было социальных навыков. Я боялась открытых дверей. Полгода я не могла находиться в комнате с окном, потому что сама идея «снаружи» пугала меня. Бесконечное небо казалось, будто готово меня раздавить.
И технологии. Боже, технологии. Везде сенсорные экраны и социальные сети. Я чувствовала себя пещерным человеком, оттаявшим изо льда.
Я продала дом. Я не могла ступить в него снова. Поручила продажу адвокату, велев уничтожить содержимое подвала перед показами. Деньги от дома и его страховка позволяют мне жить тихо. Это кровавые деньги, но я считаю, что я их заработала.
Я пишу это сейчас, потому что недавно нашла в комиссионке коробку старых DVD. Увидела «Как отделаться от парня за 10 дней». Стояла в проходе, сжимала пластиковую коробку — и вдруг разревелась. Добрая женщина спросила, всё ли со мной в порядке. Я не смогла объяснить ей, что этот дурацкий фильм был моим единственным другом три года.
Я едва коснулась поверхности того, что происходило в той комнате. Во что я играла, чтобы не сойти с ума. В каких именно «ремонтах» была заключена жестокость. Какие сны мне снились.
Сейчас поздно. Ночник мигает, и меня это нервирует. Мне нужно ещё раз проверить замки на двери квартиры. Это будет уже десятый раз за ночь.
Если у вас есть вопросы, задавайте. Я так многого не сказала, а разговаривать с терапевтом слишком клинически. Я лучше поговорю с вами, в темноте.
Кажется, я слышу шум за дверью. Наверное, это просто ветер.
Но я всё равно проверю замки. На всякий случай.
Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Показать полностью
2
ДОКУМЕНТ №089-Г: "ДНЕВНИК ОПЕРАТОРА"
ДОКУМЕНТ №089-Г: "ДНЕВНИК ОПЕРАТОРА"
ОБЪЕКТ: Личный дневник Марины Геннадьевны Соколовой
ДОЛЖНОСТЬ: Диспетчер станции скорой медицинской помощи №3, г. Воронеж
ПЕРИОД ЗАПИСЕЙ: 01.11.2024 — 19.11.2024
СТАТУС: Найден в пустой диспетчерской. Соколова М.Г. числится пропавшей без вести.
КЛАССИФИКАЦИЯ: Акустическая аномалия / Посмертная коммуникация
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: Если вы работаете оператором службы 03, 112 или любой экстренной службы — не читайте дальше. Информация может вызвать акустические галлюцинации и изменение голосового аппарата.
ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ СОКОЛОВОЙ
01.11.2024
Первая запись. Решила вести дневник — психолог посоветовала. Говорит, помогает от выгорания.
12 лет работаю диспетчером скорой. Ночные смены. С 20:00 до 08:00. Привыкла уже.
Работа, конечно, та ещё. Люди звонят — кто пьяный, кто в истерике, кто умирает. Но зарплата стабильная. Ипотеку платить надо.
Сегодня смена была спокойная. Стандартные вызовы: бабушка с давлением, мужик упал с лестницы, роженица. Всё как обычно.
Хотя... был один странный звонок.
В 03:47. Мужской голос. Пожилой. Хриплый.
— Скорая? Мне плохо. Очень плохо.
Я спрашиваю адрес. Он говорит: ул. Ленина, 23, квартира 5.
Я отправляю бригаду.
Через 15 минут звонят врачи:
— Марин, там никого нет. Дверь открыта, квартира пустая. Пыль слоем. Там явно никто не живёт.
Я говорю: "Может, перепутал адрес?"
Врачи пожали плечами и уехали.
Но странность вот в чём: когда я потом слушала запись разговора (мы все звонки записываем) — там была тишина. Я слышала свой голос: "Скорая помощь, слушаю." А дальше — тишина 40 секунд. Потом я снова: "Алло? Вы слышите меня?"
Но я точно помню — мужчина говорил. Я слышала его голос. Я записала адрес.
Наверное, глюк аппаратуры.
03.11.2024
Сегодня опять.
В 03:51. Женский голос. Молодой. Плачет.
— Помогите... я не могу дышать... грудь... болит...
Я беру адрес: ул. Кирова, 12, кв. 8.
Отправляю бригаду.
Они приезжают — дверь заперта. Стучат — никто не открывает. Вызвали полицию, вскрыли.
Внутри — пусто. Квартира заброшена. Мебель старая, пыльная. Окна заколочены.
Я снова проверила запись.
Тишина. Только мой голос.
Но я слышала её. Я слышала, как она задыхалась. Я слышала хрип в её горле.
Врач Петрович, когда вернулся, спросил:
— Марин, ты уверена, что кто-то звонил?
Я уверена. Я говорила с ней.
05.11.2024
Звонки продолжаются.
Каждую ночь. Всегда между 03:00 и 04:00.
Сегодня звонил мужчина. Говорил, что у него инфаркт. Адрес дал: ул. Пушкина, 7.
Бригада приехала — дом снесли 5 лет назад. На месте — пустырь.
Я начала записывать звонки на свой телефон. Отдельно от системы.
Слушала вечером.
Мой голос есть. Их голосов — нет.
Но я их слышу. Прямо сейчас, когда пишу — я помню их голоса. Отчётливо.
Может, я схожу с ума?
07.11.2024
Сегодня поняла закономерность.
Все адреса, которые они называют — места, где кто-то умер.
Я проверила в архиве вызовов за прошлые годы.
ул. Ленина, 23, кв. 5 — 2019 год, умер Иван Петрович Крюков, 68 лет. Инфаркт. Нашли через 3 дня.
ул. Кирова, 12, кв. 8 — 2021 год, умерла Анна Сергеевна Белова, 34 года. Тромбоэмболия. Одна дома. Никто не успел.
ул. Пушкина, 7 — 2018 год, до сноса дома там умер Геннадий Лукич Зотов, 71 год. Сердце.
Все они звонили в скорую перед смертью.
Все они умерли, не дождавшись помощи.
И теперь они звонят снова.
09.11.2024
Сегодня я ответила одному из них.
03:39. Звонок. Женский голос, старческий:
— Девочка, помоги... сердце... не могу...
Я взяла адрес.
Но перед тем как отправить бригаду, спросила:
— Как вас зовут?
Тишина.
Потом:
— Анна... Анна Белова...
Я проверила. Анна Белова умерла 3 года назад.
Я спросила:
— Анна Сергеевна... вы... вы умерли?
Долгая пауза.
Потом, тихо:
— Я знаю. Но мне всё ещё больно.
И связь оборвалась.
Я не отправила бригаду.
Я сидела и смотрела на телефон.
Мне всё ещё больно.
Они мертвы. Но им всё ещё больно.
11.11.2024
Я начала отвечать им.
Не отправляю бригады. Просто говорю.
Сегодня звонил мужчина. Хрипел. Задыхался.
— Помогите... не могу дышать...
Я сказала:
— Я знаю, кто вы. Иван Петрович Крюков. Вы умерли в 2019 году.
Тишина.
Потом:
— Да. Я помню. Я звонил. Я ждал. Но никто не пришёл.
— Я знаю. Прости нас.
— Мне до сих пор больно. В груди. Каждую ночь. Боль не проходит.
Я не знала, что сказать.
— Почему я всё ещё чувствую боль, если я мёртв?
Я не ответила.
Он повесил трубку.
13.11.2024
Сегодня заметила странность.
Когда я говорю с ними — мой голос меняется.
Не сразу. Постепенно. Но я слышу.
Когда говорю с Анной Беловой — мой голос становится выше, старше.
Когда говорю с Иваном Крюковым — голос хриплый, задыхающийся.
Как будто я говорю не своим голосом. Их голосом.
Сегодня вечером смотрела в зеркало.
Открыла рот. Сказала:
— Проверка. Раз, два, три.
Голос мой.
Потом сказала:
— Меня зовут Анна Белова.
Голос изменился. Стал старше. Дрожащий. Не мой.
Я не управляла этим. Голос сам изменился.
Я испугалась.
15.11.2024
Я поняла, что происходит.
Каждый раз, когда я говорю с ними — я становлюсь ретранслятором.
Их голоса проходят через меня.
Они не могут говорить сами. Они мертвы. У них нет голосовых связок.
Но когда я их слушаю — я даю им свой голос.
И теперь мой голос меняется.
Не только когда я говорю с ними. Всегда.
Сегодня утром муж спросил:
— Марин, ты чего хрипишь? Горло болит?
Я не хрипела. Это был голос Ивана Крюкова.
Днём разговаривала с соседкой. Она странно на меня посмотрела:
— Мариночка, ты того... не заболела? Голос какой-то... старческий.
Голос Анны Беловой.
Вечером пыталась говорить специально — своим голосом.
Не получается.
Я открываю рот — и выходит чужой голос.
То старый. То молодой. То мужской. То женский.
Я больше не контролирую, каким голосом говорю.
17.11.2024
Сегодня на работе коллега Света спросила:
— Мар, ты кого-то озвучиваешь? Голос постоянно меняется.
Я пыталась объяснить своим голосом.
Но вышло семь разных голосов. За одну фразу.
"Я" — мужской голос, старый.
"не" — женский, молодой.
"знаю" — детский.
"что" — снова мужской, средних лет.
"со" — старушечий.
"мной" — хриплый, задыхающийся.
Света отшатнулась.
— Бля... Марина... это пиздец какой-то... ты это специально?
Я покачала головой.
Не специально.
Я просто не могу говорить по-другому.
Вечером пошла к ЛОРу. Без записи, через знакомую.
Врач осмотрел горло.
Молчал ...
Показать полностью
1
Не моргайте
Я больше не смотрю на бумажные карты. Если могу, не смотрю и на поля. Особенно когда в октябре кукуруза высыхает, а стебли становятся бледными, как кость.
Меня зовут Фиби. Мне двадцать пять, и до прошлого месяца я была младшим геопространственным аналитиком у субподрядчика, работающего с Министерством внутренних дел. Проще говоря, я делала карты. Большая часть работы сейчас цифровая — чистка спутниковой телеметрии, корректировка границ зонирования для страхования от наводнений, такое скучное административное. Работа хорошая. Или была.
Три недели назад мой руководитель, мужчина по имени Дерек, у которого единственная черта характера — пить несвежий кофе, позвал меня к себе. На мониторе у него был открыт квадрант. Участок сельских Аппалачей, спрятанный в долине, которой, по идее, не должно существовать, если верить нашим моделям рельефа.
«Повреждение данных», — пробормотал Дерек, постукивая по экрану колпачком от ручки. — «Спутниковые пролёты за 2009-й, 2014-й и прошлую неделю показывают одно и то же. Размыто. Просто пиксели. Будто кто-то ластиком прошёлся по сырым данным изображения».
Я присмотрелась. В середине моря тёмно-зелёного леса была прямоугольная серая заплатка. «Может, облачность? Или отражение?»
«Три отдельных облёта за десять лет?» — Дерек покачал головой. — «В документах округа сказано, что это земли федерального фонда, но старое свидетельство гласит, что это частное сельхозугодье. Мы не можем публиковать обновлённые топографические карты региона с дырой посередине. Тебе нужно съездить туда. Возьми LiDAR-дрон, возьми ручной GPS. Дай мне данные с местности. Докажи, что оно существует».
Я, честно говоря, обрадовалась. Полевую работу давали редко. Я уложила оборудование в один из джипов агентства, загрузила в холодильник бутерброды и энергетики и отправилась в четырёхчасовую поездку в горы.
Место было глубоко в глуши. В конце концов мне пришлось оставить джип на конце лесовозной дороги, которая, казалось, не видела колёс со времён Рейгана. Навигатор на торпеде уже сдался, показывал крутящийся кружок, так что я взяла тяжёлый ручной Garmin, рюкзак и кейс с картографическим дроном.
Минут сорок я шла по густым зарослям кустарника и соснам, пока линия леса не оборвалась резко.
Не постепенно сходила на нет. А именно обрывалась, как стена.
Я вышла из прохладной тени леса в долину. Это и было «чёрное пятно» на карте.
Долина имела форму чаши, со всех сторон окружённая высокими, крутыми грядами, которые, вероятно, мешали радиосигналам. Небо сверху представляло собой ровный тяжёлый пласт серых слоистых облаков, рассеянный свет таков, что почти не было теней.
Это были сельхозугодья. Но неправильные.
Почва была взрыхлена и тёмная, вспахана в идеальные ряды, тянущиеся на акры. Но ничего не росло. Ни кукуруза, ни пшеница, ни соя. Только акры и акры тёмной земли и пятна жёлтой, умирающей остистой травы.
И тишина. Первое, что ударило в грудь, — физическое давление. В лесу позади меня были цикады, белки, шорох оленей. Здесь? Тишина. Полная, вакуумная.
Я проверила оборудование. Компас дрона лениво вращался, не находя север. Экран GPS бесконечно показывал: расчёт…
«Отлично», — пробормотала я. Звук моего голоса прозвучал пугающе громко.
Я пошла по центральной дорожке между вспаханными рядами, собираясь запустить дрон в геометрическом центре долины. И тогда я увидела первого.
Ярдов пятьдесят впереди, на кривом деревянном столбе, стояло пугало.
На первый взгляд — вполне обычное. Синяя фланелевая рубашка, выцветшие джинсовые комбинезоны, голова из мешковины, набитая соломой. Оно было повернуто ко мне спиной, глядя к центру долины.
Проходя мимо, я почувствовала, как по шее ползёт озноб. Я не суеверная. Я учёный. Но пропорции были тревожными. Руки были не просто палками; их набили, чтобы они казались мускулистыми. Кисти были не из рыхлой соломы; это были белые садовые перчатки, туго пришитые, пальцы будто сжимающие что-то невидимое.
Я пошла дальше.
Ещё ярдов через сто я нашла ещё двоих. Они были меньше. Детского размера.
Они были установлены иначе. Не на столбах. На земле. Одно, в маленьком розовом платьице, запятнанном от непогоды, сидело на земле. Другое, в мальчишеской полосатой футболке-поло, стояло на коленях напротив.
Я остановилась. Достала бинокль и навела на них резкость. Между ними, в земле, стоял чайный сервиз. Настоящий фарфор, треснувший и грязный.
«Кому это надо?» — прошептала я. Это выглядело как арт-инсталляция. Очень мрачный арт-проект посреди нигде.
Я двинулась дальше, глубже в долину. Рельеф был ровный, так что, двигаясь, я легко видела общую композицию. И по мере того как я шла, тревога в животе превращалась в холодный тяжёлый свинец.
Это были не пара пугал. Поля были ими заполнены.
Их были сотни.
И они охраняли не посевы. Они и были посевом. Или, скорее, населением.
Я вышла к тому, что походило на «городскую площадь» этой странной экспозиции. На широком пятне мёртвой травы кто-то вытащил мебель. Старые, гниющие бархатные кресла. Обеденные столы. Школьные парты. Парковые скамейки.
И повсюду — пугала, разыгрывающие безмолвную, неподвижную пантомиму жизни.
Слева от меня «семья» из четырёх сидела за обеденным столом. Фигура отца имела мешковинное лицо с грубой, широкой чёрной улыбкой. На нём был костюм, сгнивающий на соломенном каркасе. У матери были жемчужины — пластиковые, дешёвые — и нарисованный рот удивлённым «О». Перед ними — пустые тарелки.
Справа — рядами стояли школьные парты с фигурками поменьше. Они смотрели на большое пугало впереди, у которого к перчатке была примотана линейка.
Мне стоило развернуться. Каждый инстинкт моего приматского мозга кричал, что это территория хищника. Беги, Фиби. Беги к машине.
Но у меня была работа, и у меня была камера. Я достала зеркалку и начала щёлкать. Документация. Дерек не поверит без доказательств. Одни усилия, необходимые, чтобы притащить сюда всю эту мебель, чтобы сшить эти сотни кукол… безумие.
Я прошла через «парк». Пугала застыли на ржавых качелях. Пугало «выгуливало» «собаку» из сена и проволоки.
Тут я заметила ветер.
Когда я пришла, в долине тянуло — постоянная, тихая тяга, сползающая с гор. Она шуршала по сухой траве и заставляла сотни фланелевых рубашек и мешковинных мешков хлопать и трепетать. Шух-щёлк. Шух-щёлк. Это был единственный звук в мире.
Потом он стих.
Ветер просто умер. Последовавшая неподвижность была абсолютной. Будто мир задержал дыхание.
Я стояла перед парковой скамейкой, в пяти футах от пугала в образе старика — с плоской кепкой и тростью.
Я опустила камеру, чтобы проверить экспозицию на экране. Нахмурилась на показания. Это заняло у меня, может быть, две секунды. Я моргнула, протирая песок из глаза, и снова посмотрела на «старика».
Он смотрел на меня.
Я застыла.
Раньше его голова была склонена, подбородок упирался в грудь, он глядел в землю. Теперь мешковинное лицо было поднято. Чёрные нарисованные глаза — просто беспорядочные завитки смолы или краски — были устремлены мне прямо в лицо.
«Ладно», — сказала я дрожащим голосом. — «Тебя сдвинуло ветром. Очевидно».
Но ветра не было. Воздух был неподвижен и мёртв.
Я шагнула назад. «Это просто гравитация, — рассудила вслух. — Начинка перекатилась».
Сердце билось о рёбра, как пойманная птица. Мне нужно было уходить. Прямо сейчас. На дрон плевать. Я развернулась, чтобы идти к кромке леса.
Я посмотрела на школьную «классную».
Все двадцать «детей» теперь стояли.
У меня похолодела кровь. Клянусь, сердце не билось целых три секунды. Мгновение назад они сидели за партами. Теперь они стояли, их палочные ноги неловко упирались в металлические ножки стульев. И каждое нарисованное лицо было повернуто ко мне.
Я не двигалась. Я не дышала. Я уставилась на них, глаза широко раскрыты, горят.
Ничего не происходило. Они стояли, неодушевлённые. Связки сена и ткани.
Не моргай, прошептал голос у меня в голове. Только попробуй моргнуть.
Я попятилась. Каблук ботинка зацепился за кочку корня, я дёрнулась, и глаза на долю секунды судорожно сомкнулись.
Шур-шур.
Звук сухой, как трущиеся друг о друга осенние листья.
Я распахнула глаза.
Они вышли из-за парт. Все. Они продвинулись фута на три. Их позы были застывшими, дёргаными, как плохая покадровая анимация, остановленная на середине. Один, в красном свитере, тянул ко мне перчаточную руку.
Это не был розыгрыш. Никто не дёргал за нитки. Вокруг были акры открытого пространства.
Вдруг поднялся ветер — сильный порыв, перебросивший мне волосы на лицо.
Я ахнула, ожидая, что они ринутся ко мне.
Но они не ринулись. Когда ветер дул, трепал их одежду и стучал по деревянным хребтам, они оставались совершенно недвижимы. Они снова выглядели неодушевлёнными. «Жизнь» вытекла из них вместе с возвращением воздушных потоков.
Я поняла правила. Я не знала как и почему, но логику уловила.
Ветер: безопасность. Нет ветра + открытые глаза: противостояние. Нет ветра + закрытые глаза: движение.
Я, пятясь, развернулась и побежала, пока дуло. Пронеслась мимо семейки за обедом. Их головы болтались на ветру, безжизненные и вялые. Я успела ярдов пятьдесят, прежде чем ветер снова умер.
Я юзом остановилась, развернулась, боясь оставлять спину в тишине.
Тишина. Полная тишина.
Я стояла, пыхтела, пот щипал глаза. Глянула на «ужин». Они были в пятидесяти футах. Отец, мать и двое детей.
Глаза резало. Мне нужно было моргнуть.
«Давай же», — всхлипнула я, моля небо. — «Поддуй».
Ничего.
Одна слеза выкатилась. Жжение было невыносимым. Я зажмурила левый глаз, оставив правый открытым.
Никто не двинулся. Ладно. Ладно, можно жульничать. Я поменяла глаза, закрыв правый.
Пугало-отец сдвинулось.
Это был не бег. Это был глюк. В одном кадре он у изголовья стола. Я моргнула одним глазом. Теперь он стоял на столе, возвышаясь, раскинув руки, как ястреб, пикирующий вниз.
Я закричала. Не сдержалась. Инстинкт заставил меня зажмуриться обеими глазами.
ХРУСТ-ШУР.
Я распахнула их. Он был прямо передо мной.
Он был огромен. Вблизи запах был ошеломляющим — гниющая мокрая солома, плесневелая ткань и кое-что ещё под всем этим… что-то медное и засохшее, мясное. Его мешковинное лицо было в дюймах от моего. Нарисованная улыбка трескалась в местах, где ткань заламывалась.
Я впилась взглядом в завитки краски его глаз. Не могла отвести взгляд. Я напрягла мышцы, заставляя веки держаться поднятыми.
Он застыл на полувзмахе, белые садовые перчатки зависли у моего горла. Я видела отдельные волокна мешковины. Я видела пятна на ткани, подозрительно тёмные.
Другие пугала двигались на периферии. Я чувствовала их. Стоило слишком сосредоточиться на Отце, края зрения мутнели, и остальные — школьники, наблюдатели с качелей — подбирались.
Мне нужен был ветер.
«Пожалуйста», — прошептала я сквозь стиснутые зубы. Глаза будто набили песком. Картинка плыла.
Тишина тянулась. Казалось, минута. Наверное, секунды.
Казалось, нарисованный рот Отца растягивается. Я знала, что это невозможно. Это краска на ткани. Но переплетение мешковины расходилось, дырочка за дырочкой, расширяя чёрную пустоту.
Я не выдержала. Веки дрогнули.
Я рухнула на землю.
Это был инстинкт. В ту же секунду, как закрыла глаза, я распласталась на земле и перекатилась.
Я услышала свист чего-то тяжёлого, рассекшего воздух там, где только что была моя голова. Звук, как если бейсбольная бита ударяет тяжёлую грушу.
Я вскочила, распахнув глаза.
Отец был вывернут, его талия неестественно перекручена на 180 градусов, он смотрел вниз туда, где я только что лежала. Его перчаточная рука была вонзена в землю по запястье.
Я побежала.
Не оглядывалась. Я знала, что ветра всё ещё нет. Знала — потому что не слышала его. А значит, каждый раз, когда я моргаю, они приближаются.
Я попыталась задать ритм. Беги-беги-беги — моргни.
ШУР-ТОП.
Их становилось всё больше. Это был не один и не двое. Это звучало как топот высушенных оболочек.
Беги-беги-беги — моргни.
ШУР-ТОП.
Я слышала, как ткань трётся о ткань. Сухой, скребущий визг.
Я увидела кромку леса впереди. Спасение. Грань. Я не знала, могут ли они покидать поле, но молилась, что нет. Пугала привязаны к своему «городу», наверняка.
До деревьев оставалось двадцать ярдов.
Ветра всё не было. Лёгкие горели, требуя воздуха, но глаза было хуже. Слёзы текли по лицу, превращая мир в водяное пятно.
Я споткнулась.
Мой ботинок зацепился за скрытую колею. Я рухнула, грудью в землю. Удар выбил из меня дух. Глаза от боли сами сомкнулись.
Я не открыла их сразу. Лежала, хватая ртом воздух.
И я их почувствовала.
Солнце заслонилось. Они стояли надо мной. Деревянные суставы скрипели под тканью.
Пахло гнилью. Душно.
Я ждала смерти. Ждала, что белые перчатки сомкнутся на горле, или что деревянный кол пронзит спину.
Но потом… я почувствовала прохладное касание щеки.
Это был ветерок.
Шух.
Впереди зашуршали листья в лесу. Высокая трава зашипела.
Ветер вернулся.
Я, кашляя, поднялась на четвереньки и подняла взгляд.
Они стояли там. Полукруг кошмарных фигур надо мной. Отец — в центре, рука вытянута, в дюймах от моих волос. «Учитель» из класса — рядом, с линейкой, словно кинжалом. Маленькая девочка в розовом платьице — у моей ноги.
Но их качало. Ветер толкал их, и они были просто… куклы. Вялые, безжизненные куклы, подчиняющиеся физике. Злоба исчезла, уступив место бездумному колыханию.
Я поползла. Не встала — поползла, пока не врезалась в подлесок. Вцепилась в кору и иглы, пока не оказалась далеко за кромкой леса.
Лишь тогда я поднялась и оглянулась.
Они всё ещё были на краю поля. Не пересекли линию, где трава сменялась сосновой подстилкой.
Они стояли неровным строем, мягко покачиваясь.
Пока я смотрела, ветер снова начал стихать. Покачивание замедлялось.
Я не стала ждать, двинутся ли они. Развернулась и сорок минут неслась к джипу быстрее, чем когда-либо в жизни. Захлопнула двери на замок, швырнула Garmin на пассажирское сиденье и так вырвала машину на лесовозную дорогу, что едва не обняла бортом ствол.
Три дня я не спала. Каждый раз, как закрывала глаза, видела то мешковинное лицо. Отца.
Вернувшись в офис, я сказала Дереку, что ничего не нашла. Сказала, что лесовозная дорога размылась, и я не смогла добраться до координат. Отдала ему карту памяти от дрона, но перед этим стерла её сильным магнитом, который всегда лежит в моём наборе. Сказала, что дрон барахлит.
На следующий день я уволилась. Сослалась на семейные обстоятельства.
С тех пор живу в городе. Там, где есть фонари. Там, где постоянный шум. Трафик. Люди. Движение.
Но я пишу это, потому что сегодня утром проверила Google Earth. Не знаю зачем. Может, из болезненного любопытства.
Глюк исчез. Пиксельная размазня над долиной обновилась до нового, высокодетального изображения.
Видно поле. Видны ряды вспаханной мёртвой земли.
Но если смотреть на спутниковый снимок, максимально приблизив… расположение другое.
Мебели нет. Обеденные столы, школьные парты, парковые скамейки. Их перенесли.
Теперь они выстроены в новый рисунок. Рисунок, который спиралью уходит из центра долины.
Они складываются в линию. Процессию.
И линия идёт в лес. К лесовозной дороге.
Они больше не жители. Они мигрируют.
И сегодня утром, глядя из окна моей квартиры на четвёртом этаже… улицы были тихи. Птицы не пели.
И ветер перестал дуть.
Если ты увидишь одного — если увидишь пугало там, где ему не место, или кучу старой одежды в углу твоей комнаты, которая выглядит слишком уж наполненной…
Не моргай.
Ради Бога, не моргай.
Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Показать полностью
1
Я нашёл дом, плывущий посреди океана
«Они должны нас выжидать», — сказал он. — «Эй! Там кто-нибудь есть?» — Тишина. «Монк» покачивался. Только плеск волн о борт. Тиаго вздохнул: «Подведу ближе. Смотрите в оба».
Тиаго ушёл, а мы с Крусом шарили глазами по дому. Я кивнул в его сторону: «Неужели и правда массовая галлюцинация?»
«Нет. Они там. Может, им плохо».
«Ну им и так плохо», — показал я на дом посреди моря.
«Нет, типа ранены и не могут подойти к окну. Каждый вал, что бьёт по дому, колотит его до чёртиков. Как пол ещё не провалился — это и плотницкое мастерство, и Бог. Там наверняка всё летает по комнате при каждом ударе волны. На кого-то могло рухнуть, вырубить, порезать — мало ли».
«Ты хочешь внутрь, да?»
«Не хочу», — сказал он. — «Но, возможно, придётся. Представь, что это твоя семья. Ты уже в панике из-за прямого удара урагана. Потом узнаёшь, что дом исчез. Потом — что дом чудом уцелел, но единственная лодка в сотне миль не проверила, живы ли твои близкие? Это будет преследовать всю жизнь — вот это “не знать”».
Возразить было сложно.
Глядя на плавающий дом, я вдруг рассмеялся. Что, чёрт возьми, я вообще вижу? Рационально знаешь, что невозможное случается каждый день. Вещи, которые швыряют логику за борт и вызывают экзистенциальный кризис. Но никогда не думаешь, что это выпадет тебе. Представить, что увидишь швы реальности, — невозможно. А потом стоишь на палубе краболовного судна и уставился на двухэтажный дом посреди океана — и эти швы проступают.
Я подумал о байках старых моряков — о невероятах, что им доводилось видеть в открытом море. Науке кажется — всё это байки. Конечно, нет там никакого гигантского кальмара, топящего корабли, — мы бы уже знали. А потом на берег выбрасывает его труп — и твой мир переворачивается.
Глядя на плавающий дом, я почувствовал родство с теми стариками, что клялись, будто видели русалок или слышали сладкий зов сирен. Я не мог даже предположить, что это. Слишком фантастично. Я машинально щипал кожу у локтя, проверяя, не горячечный ли это бред. Каждый щипок говорил: я жив. Это реально.
Тиаго вёл судно к дому со скоростью, от которой черепаха — заяц. Я ценил осторожность. Случайно врезаться в это — катастрофа. Но и тянуть было нельзя: правильный поступок тянул вперёд. Я вцепился в леер, костяшки побелели.
«Эй!» — крикнул Крус. — «Есть там кто?»
Тишина, только плеск по борту да стон брёвен дома, который покачивался на течении. Мы сгрудились у леера и позвали на разных языках. Крус — по-испански. Я — на своём кривом французском. Тиаго — на ржавом португальском. Ответа не было.
Сначала.
Я уже открыл рот, чтобы пожаловаться на невезение, как вдруг входная дверь дома распахнулась. Мы сначала решили, что её сорвало волнами, но затем увидели силуэт, стоящий в передней прихожей.
«Эй! Эй! Мы вас спасём!» — крикнул Крус. — «Вы можете выйти на веранду?»
«Н-нет», — донёсся слабый женский голос. — «Я… не могу».
Крус повернулся ко мне: «Может, слишком шатко. Если провалится — застрянет в холодной воде под полом. Не выживет».
«Там кто-то ещё?» — крикнул Тиаго.
«Д-да. Я не могу их сдвинуть. Они ранены».
«Ладно, ждите», — крикнул Крус. — «Сейчас что-нибудь перебросим».
Тиаго обернулся к Крусу: «Я не могу подводить “Монк” ближе».
«У нас есть плот», — сказал Крус.
«Плот один. Как мы его потом поднимем на борт, когда спасём людей? Где держать, когда накачаем?»
«Отсечём и пойдём к берегу. Им нужна медпомощь, которой у нас нет», — сказал Крус. — «Если только кто-то из вас не врач и не говорил».
«Оставим плот — подвергнем риску себя. Особенно при этих грозах». Как по команде, снова вспыхнула молния, басовито ответил гром.
«Мы не можем бросить этих людей».
«Мы рискуем всеми жизнями — их и нашими».
«Всё — риск», — сказал Крус, голос сорвался на крик. — «Кости в руках — надо играть. Назад от стола не отойти. Не сейчас».
Я посмотрел на Тиаго и покачал головой: «Лёгких ответов нет».
Тиаго отвернулся, провёл руками по волосам и выдал очередь португальских матов. Вернулся, глубоко вдохнул: «Надо было не выходить. Я и не хотел, и голос в голове орал остаться в порту».
«У меня тоже», — сказал я, взглянув на Круса. — «Но мы решили вместе. Думаю, и сейчас нужно решить вместе. Это риск для всех».
«Я — за то, чтобы идти», — сказал Крус. — «Сократим рейс. Улов уже неплохой — хватит на топливо и расходники. Плюс новости об этом привлекут клиентов. Это может дать бизнесу толчок».
Мне понравилась двухходовка Круса — и про бизнес, и про людей. Крепкий ход. Я и так склонялся к спасению, а это подтолкнуло окончательно. Я кивнул: «Согласен. Я не усну, если мы не попробуем. Это решение — из тех, что преследуют до смерти. Я… не вынесу это на совести». Я посмотрел Тиаго в глаза и покачал головой: «Прости, но…»
«Нет-нет», — сказал он, хлопнул меня по плечу. — «Я тоже это не проглочу. Но нужно спешить. Шторм усиливается. Нас закрутит, как крышку у банки».
«Сделаем, капитан», — сказал Крус. — «Быстро зашли — быстро вышли. Как спецназ».
Тиаго кивнул: «Готовьте плот. Привяжем трос между плотом и “Монком” на случай, если станет хуже. Забираете их на борт и сразу назад. В дом не лезть. Кто его знает, насколько он ненадёжен. У нас минут десять, пока дождь не накрыл, вода уже злее. Живо».
Мы задвигались. Крус вытащил плот и спустил на воду, а я собрал немного снаряжения — включая мой родной Leatherman — что может пригодиться. Мы спустили плот, и Тиаго кинул нам трос. Я привязал его к фальшборту плотной морской петлёй, и мы двинулись к дому.
По мере приближения было видно, как шторм молотил дом. Краска содрана, окна трескались и бились, куски стен выбиты и крошатся. Дом вытянуло и перекосило так, что не верилось, будто он мог целиком пережить вынос в море.
«Эй!» — крикнул Крус. — «Слышите нас?» Мы замерли в ожидании. Тишина. — «Где она?»
«Может, волосы моет», — буркнул я, пытаясь разрядить. Не вышло.
«Мэм! Подойдите к двери ещё раз!»
Дом молчал. Я сглотнул. Мы уже почти у ступеней веранды. Вода плескалась на доски, лужи собирались на ступенях. Дерево разбухло и выглядело шатким. От мысли ступать по нему стыло в желудке.
Ещё одна кинематографическая вспышка молнии и раскат грома встряхнули плот. Шторм почти настиг. Женщине внутри надо было шевелиться, иначе весь дом уйдёт под воду.
Я подтолкнул Круса: «Что за хрень творится?»
«Что-то не так», — сказал он. — «Возможно, придётся зайти».
Мы оба знали, что до этого дойдёт. Но произнести вслух — значит сделать реальностью. Меня продрал озноб, будто даже душа дёрнулась. Я посмотрел на веранду: если потянуться, можно ухватиться за перила и подтянуть плот к краю для высадки.
Сверху, из окна второго этажа, раздался женский крик ужаса. Крус глянул на меня, и я ухватился за перила, подтягивая нас к веранде. Крус перемахнул через борт плота и грохнулся на скользкие доски. Вся веранда вздрогнула, пара досок отщёлкнулась и ушла, но он устоял и не намок.
«Иди», — сказал я. — «Осторожно».
Крус встал, ухватился за стену и распахнул входную дверь. Дом поднимало на всё злеющих волнах; он исчез во тьме прихожей. Я снова сглотнул. Нервы были ни к чёрту, и вдруг я услышал, как что-то дребезжит в нашем плоту.
Это дрожала моя ладонь об борт.
Я оглянулся на «Монк» — Тиаго стоял у леера. На своём конце он уже привязал трос к фальшборту, обеспечив нам буквальную спас-верёвку. Он всё поглядывал на небо, отслеживая подход шторма. Занавеси дождя надвигались; шум воды по океану становился громче с каждой минутой.
Крус прошёл мимо окна с цветами. Голова крутилась, баланс держал еле-еле. Он быстро осмотрел нижний этаж — никого. Высунулся обратно: «Здесь никого. Поднимаюсь наверх».
«Когда будешь там, подойди к окну, чтобы я видел, что у тебя всё ок».
«Окей», — сказал он и снова скрылся.
Я посмотрел на Тиаго и пожал плечами. Он нервничал. Даже отсюда читалась его тревога: он машинально постукивал по фальшборту, выбивая какой-то нервный ритм, будто на ходу вспоминал песню Kraftwerk, но получалось одно бряканье.
Дождь уже моросил вокруг дома. Волны били злее. Перекаты усилились, я вцепился в перила, чтобы не упасть. Каждый вал заставлял дом скрипеть и стонать. Куски веранды начали отваливаться и уплывать. Сомневаюсь, что веранда переживёт ударную часть шторма.
Я сложил ладони рупором: «Крус! Что там так долго?»
Он не ответил. В животе стянуло. Понимал: слышимость так себе, но чувство опасности не отпускало. В голове зазвенели старые морские страшилки — буквально, пока плот качало. Надвигающаяся беда висела над мной, как эти тучи. Дамоклов меч из кучево-дождевых.
«Крус! Что происходит?»
Верхнее окно рывком распахнулось. Крус — глаза бешеные, улыбка до ушей — выглядел как ребёнок на Рождество: «Ты должен это увидеть!»
«Что? Зачем?»
«Просто иди! Поверь!»
«А женщина где?»
Он захлопнул окно. Я стоял с открытым ртом, и солёные брызги попали мне на язык. Что он делает? Я обернулся к «Монку» — Тиаго что-то кричал, но ветер уносил слова. Он показывал пальцем на дом. Я проследил направление и, к своему ужасу, увидел вдалеке зарождающийся водяной смерч.
Твою мать.
«Крус! Крус! Водяной смерч!»
Но он не вернулся к окну. Я выругался про себя и покачал головой. Придётся заходить.
Я потянул плот к перилам веранды. Дождь перешёл с мороси в капли, пока я переваливался через борт плота. Доски были скользкие, я едва не улетел в океан. Выждав миг, чтобы вернуть равновесие, я затащил плот на верёвке подальше на доски. Нужно было привязать его к дому; если шторм утащит, мы с Крусом останемся без пути к отступлению.
Мы будем трупами.
Заметив в плоту кусок верёвки, я наскоро завязал узел между леером плота и столбом веранды. Узел получился не самый красивый, но сойдёт. Нужно спешить. Водяные смерчи могут рассыпаться, а могут вырасти и разнести всё к чёрту. Не знал, что будет с этим, но, учитывая нашу удачу, ставил на худшее.
Я дёрнул дверь и шагнул внутрь — и сразу почувствовал, что качка исчезла. Я стоял на твёрдом полу. Никаких видимых следов шторма. Из кухни тянуло жареными чили рельеньос — кто-то готовил на конфорке. У меня урчало в животе, и аромат метнул меня в детство. Мама на кухне, напевает свинг, унесённая в свой мир.
И сейчас я слышал это напевание.
Только тогда заметил: дом залит солнечным светом. Этого… этого не могло быть. Там, снаружи, к нам шёл водяной смерч. Гром и молнии были такие, что я боялся, нас шарахнет, когда мы будем удирать.
«Mi pequeña querida, ¿puedes venir a ayudarme?»
Это был голос моей мамы.
Почему я слышу голос мамы в этом доме?
«Ты голодный? Я сделаю побольше», — сказала она на своём ломаном английском. — «Иди сюда, сделай себе тарелку, chico querido».
Ни за что. Как бы вкусно ни пахло.
Сверху послышались шаги. Крус. Я отступил от гостиной и рванул по лестнице. Второй этаж был совсем не похож на первый. Будто кто-то склеил два разных набора LEGO.
«Крус?»
«Я здесь», — откликнулся он из комнаты в конце коридора.
Я распахнул дверь — он рыскал по ящикам комода. На кровати лежало целое состояние — наличка и драгоценности. Он дёрнул следующий ящик и расхохотался. Вытащил охапку стодолларовых купюр.
«Крус, какого хрена ты творишь?»
«Каждый ящик набит добром. Каждый. Это же золото! Кто бы мог подумать, что плавающий дом — кладовая сокровищ?! Это решит все мои проблемы. Кто-то услышал мои молитвы!»
«Где женщина?»
«Что?»
«Где женщина, Крус?»
«Не знаю. Я слышал её наверху, но когда поднялся — она исчезла. Зато я нашёл всё это».
«Крус, нам надо найти женщину и валить. Там смерч. Время вышло».
«Ща, подожди», — он сорвал наволочку с подушки. Засунул туда награбленное и закинул на плечо, как домушник. — «Ладно, готовы?»
«Когда ты вошёл, внизу в кухне женщина готовила?» — спросил я.
«О чём ты?»
«Я слышал… я слышал свою маму на кухне».
Он застыл: «Ты её видел?»
«Нет. Звала меня помочь, но я туда не пошёл. А ты почему?»
«Я слышал свою маму. Наверху. Поэтому и поднялся. Она плакала… о моём отце».
«Ты её видел?»
«Да, — сказал он. — Я почувствовал её отвратительные духи. Терпеть не мог, до сих пор в носу стоят. Она вошла сюда, и я последовал».
«Но её нет».
«Нет. Но она точно была — верхний ящик был открыт. Я увидел золото и… меня переклинило», — сказал он, и до него стал доходить весь ужас. — «Что моя мама делала здесь?»
Позади нас протянулся долгий, тягучий скрип — кто-то поднимался по лестнице медленно, стараясь не шуметь. Сначала я подумал о Тиаго, но это абсурд. Кто тогда остался бы на «Монке»? И как бы он сюда добрался?
«Э-эй?» — подала голос женщина со ступеней. — «Вы двое… за мной?»
Я шепнул Крусу: «Где она была до этого?»
Ещё один шаг. Медленный. Размеренный. Холод пробрал меня, как солёная вода дерево. Я знал нутром: она идёт не разговаривать. Она подкрадывается. Я поделился с Крусом — он отбрил.
«Не может быть, — сказал он, но я видел сомнение. — Это же нелогично».
«Здесь ничего логичного нет!» — прошипел я. Слова застревали в голове, как машины на парковке; громкий шаг помог их вытолкнуть. — «Мне кажется, дом — с привидениями».
«Дом, который унесло в море, ещё и с призраками? Каковы шансы?»
«Я думаю, дом сюда не уносило. Думаю, это проклятое место в океане, и что-то, что тут живёт, просто явило дом», — сказал я. — «И думаю, эта “женщина” — не женщина…»
Крус собирался возразить, но два тяжёлых удара по коридору заставили нас замолчать. Женщина достигла верха лестницы. «Вы мне поможете, или мне рассказать вашим мамам, какие вы плохие мальчики?» На слове «мальчики» робкий женский голос стал низким и угрожающим.
Крус, только что сомневавшийся, тут же согласился с моей версией: «И что нам делать?»
«Валить. Сейчас».
«Как? Она перегородила лестницу».
Я глянул на окно. С моей стороны всё ещё сияло солнце. Я дёрнул с излишней силой — окно поддалось. Верхняя половина стекла всё ещё показывала солнечную картинку снаружи. Нижняя — правду: шторм уже здесь. Плотный дождь, волны лупят по дому, разбивая основание.
Крус вытаращился: «Что это за место, мать его?»
«Неужели вы хотите уйти, не помогая мне?» — снова робко позвала «женщина». — «Я умру здесь одна». Из коридора потянулся новый звук — чмоканье присосок, отрывающихся от стен. — «Лучше умрите со мной оба», — сказала она и разразилась жутким хохотом.
«Прыгаем на веранду, — сказал я. — На пузе — в плот — к “Монку” — и забыли это место».
«Где вы, мальчики?» — спросила она. Шлёп! — тяжёлая «рука» прилипла к двери напротив. — «Вы в этой комнате?» Мы услышали, как ломаются петли и трещит дерево — она вырвала дверь с корнем.
«К чёрту это», — сказал Крус, оттолкнул меня и выбил сетку. Высунулся в верхнее окно, дождь хлестал по нему, и сбросил свою наволочку на скрипящую веранду. Та шлёпнулась. «Встретимся внизу», — сказал он, оценил прыжок, пробормотал молитву и прыгнул.
Я высунулся — он рухнул на веранду. От удара вылетели ещё пара досок и ушли в беснующуюся воду. Крус вскочил, схватил мешок и махнул мне: прыгай.
«Значит, вы в этой комнате», — сказала «женщина» и расхохоталась. Шлёп! — её липкая конечность ударила в дверь. Через секунды она вырвала её, как скорлупу арахиса.
Я увидел, как на пол падают две угольно-чёрные щупальца, за ними тянется тяжелое тело. Она будет здесь через пару секунд, и я не хотел видеть её лицо. Щупалец хватило, чтобы прыгнуть.
Падение было и мгновенным, и бесконечным. Мир замедлился. Дождь жалил глаза, но я всё равно видел, как смерч закручивается к нам. Молния и гром били так, будто гремели в моей голове. Но громче бури звучал смех «женщины».
Я грохнулся грудью о веранду и сбил дыхание. Подо мной секция веранды раскололась, ноги ушли в ледяную воду. Я попытался схватиться за перила и вытянуть себя, но рука не держала скользкое от дождя дерево. Я сорвался в воду.
Холодный шок выжал из меня силы. Тело уже истратило всё, пытаясь согреться, — бесполезно. Если не выбраться, через пару минут — конец.
К счастью, жилет я не снимал. Голова ушла под воду всего на мгновение — жилет не дал мне утонуть в чёрной глубине. Крус подскочил, ухватился одной рукой за перила и протянул мне другую. Я собрал остатки воли, вцепился и не отпустил.
Я работал ногами, он тянул — и я, наконец, вырвался из воды и скользнул на веранду. Некогда радоваться — окно над нами взорвалось, и вместе с дождём посыпались осколки. Жуткий смех «женщины» заглушал шторм. Я встал на подламывающиеся ноги — дом трясло, как при землетрясении, — и кивнул на плот.
«Валить!» — крикнул я, плюхнулся в плот. Зацепился ногой за леер и перевалился, разбив лицо о дно. Во рту — вкус крови, но я собрался. Вскочил и заорал Крусу: «Давай!»
Над нами «женщина» лупила щупальцами по стенам. Каждый удар сотрясал дом. Куски отваливались и падали в воду. Вкупе с валами и ливнем — вопрос времени, когда всё сложится.
Крус поднял мешок с «добром» и швырнул его ко мне. И пока он летел, наволочка у нас на глазах превратилась в якорь с бритвенно острыми краями. Никакого золота. Никаких денег. Только месть за жадность Круса.
Якорь врезался в плот и прорезал дно, как горячий нож по маслу. Струя воды взвилась, окатив меня солёными брызгами. Через секунды вода уже плескалась у щиколоток. Плот тонул.
Паника укусила сердце, но мозг включился. Я ощупал карманы — Leatherman на месте. Выдрал и начал пилить трос, соединявший «Монк» и плот. Мы с Крусом могли использовать его, чтобы добраться назад. План не идеален, но идеалы — роскошь. Сейчас — выживание.
Я заорал Крусу двигаться. Он всё ещё был ошарашен тем, как его «спасение» ушло на дно. Я заорал снова, быстро-быстро пиля трос. На шестой или седьмой раз он очнулся и прыгнул к плоту.
Он не долетел.
Когда я перерезал последнюю жилку, я обернулся и увидел, как из окна второго этажа выстрелило чёрное щупальце и обвилось вокруг его ступни. Он закричал и стал молотить по пульсирующей плети, но та не отпускала. Щупальце сжалось сильнее, присоски держались намертво и выделяли вонючую чёрную жижу, которая разъедала одежду и пузырями шла по коже.
Мы встретились глазами. В его голубых глазах читались страх, сожаление и злость. Я хотел помочь, но прежде чем я успел, второе щупальце обвилось вокруг его лица. Крики стали приглушёнными — но боль звенела в них. Рывок — и его тело взлетело в открытое окно. К хохочущей морской твари, притаившейся за рамой.
Вода уже была у колен. Ещё секунда — и перельётся через борт, утащит меня. Я намотал трос на руку и прыгнул в воду. Изо всех сил поплыл к «Си Монк», прочь от тонущего плота. На полпути меня накрыла громадная волна — за спиной с грохотом рухнул дом.
Я вынырнул и грёб. Тело горело и ныло. Взгляд мутнел. Где-то глубоко внутри было чёрное отчаяние. Но я не остановился. Я слышал крики Тиаго. Борт был уже рядом. Возможно, я выберусь.
Я обернулся и увидел, как смерч врезался в останки дома, швыряя обломки в воздух. Вокруг меня зашлёпали десятки мелких всплесков. Щепки «дома-с-призраками» стучали по борту «Монка», складываясь в какофонический погребальный марш, пока я, наконец, не доплыл.
Мы с Тиаго слаженно вытащили меня. Обниматься было некогда — нужно было убираться, иначе мы разделим участь Круса. Как только я оказался на палубе, Тиаго рванул в рубку, скользя по мокрому полу, и завёл двигатели. «Си Монк» взревел, и мы рванули прочь — от шторма и от твари — насколько могла эта старая девица.
Волны колотили, ход был адский, но Тиаго увёл нас от ада. Через полчаса, отойдя на достаточное расстояние, он сбросил ход и глянул на меня. Я был развалиной: зубы в крови от порезов, рвота на мокрой одежде, тело трясёт от холода. Всё равно мы обнялись, уткнулись плечами, слёзы текли у обоих.
Мы выжили.
«Что это, блядь, было?» — наконец спросил Тиаго.
«Не знаю», — сказал я. — «Что бы это ни было, надо было оставить в покое. Прости, что мы не послушали тебя, капитан».
Тиаго покачал головой: «Никого ни в чём не виним. Мы правильно сделали, что попытались помочь. Я бы так поступил десять из десяти», — сказал он. — «То, что случилось, было тем, чего нельзя предвидеть… акт Божий».
«Это был не акт Бога», — сказал я. — «Это был акт того, чего Бог боится».
Тиаго не спорил.
Мы возвращаемся в порт. Никто из нас толком не знает семью Круса и как с ними связаться. Думаем идти в полицию, но не уверены, к чему это приведёт, кроме как сделает нас подозреваемыми в убийстве. Обсуждали сообщить береговой охране или властям, но пока ничего не решили.
Я сижу на койке и пытаюсь понять, почему всё сложилось так. Почему Крус — а не я? У меня два ответа. Первый: когда моя мама позвала меня на кухню, я не пошёл. Я не видел её лица. Крус пошёл к своей маме. Он увидел её лицо. Это отметило его.
Второй: Крус попытался украсть у этой твари. Поддался своим низменным инстинктам. Заплатил. Он всегда был игроком, и в этот раз ему надо было пасовать. Я не виню его за попытку схитрить — кто из нас не взял бы короткую тропу? — но никогда не знаешь, кто за тобой следит.
Как там говорится? Казино всегда выигрывает.
Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
Показать полностью
2