Сон Павла Литвинова, крепкий и безмятежный, как в родном селе после сенокоса, разорвался не горном, а резким, нервным треском ракетницы, раздавшимся где-то у штабных палаток. Сердце екнуло, забилось часто-часто, как испуганная птица в клетке. Сквозь полотнище палатки пробивался слабый свет раннего утра, но воздух был наполнен не птичьим щебетом, а низким, тревожным гулом. Он висел повсюду, исходил из самой земли – далекая, но неумолчная артиллерийская канонада, доносившаяся с запада. Не учебная стрельба, не маневры. Сомнений не было.
В палатке началась суматоха, приглушенная, но лихорадочная. Павел, от природы молчаливый и угловатый в движениях, вскочил с нар, натянул сапоги на толстые портянки, туго затянул ремень, нахлобучил пилотку. Руки сами нашли его чистую, смазанную «мосинку» – верную подругу на стрельбищах. Что там грохочет? – пронеслось в голове, но ответа не было, только холодок страха под ложечкой и мысль о матери, Агафье, так далеко, под смоленскими пасмурными небесами.
Рота выстроилась в серых предрассветных сумерках. Туман, как призрачное молоко, стелился по низинам, цепляясь за сапоги. Воздух пах сырой землей, листвой и едкой, чужой гарью, принесенной ветром. Лейтенант Малышев, всегда подтянутый и уверенный, теперь нервно мял карту в руках, его лицо было бледным, а голос лишен привычной твердости.
– Товарищи красноармейцы! Обстановка неясна... На границе крупная провокация! – Он сделал паузу, глотнув воздух. – Приказ: форсированным маршем выдвигаемся к пункту «Дубовая Роща», что у самой границы! Там соединимся с основными силами дивизии! Полная боевая готовность! Взводы, шагом марш!
Никаких громовых «Ура!», как на учениях. Тяжелое, гнетущее молчание легло на строй. Колонна батальона, как темная река, тронулась по лесной дороге, уходящей на запад – прямо навстречу нарастающему гулу, который теперь казался пульсом приближающейся беды.
Шли быстро, почти бегом, по лесной дороге, разбитой недавними дождями. Солнце, поднимаясь выше, пробивалось сквозь густую листву, рисуя на земле золотистые пятна. Павел шагал в строю, чувствуя, как ремень вещмешка врезается в плечи. Дубовая Роща... Где же она? – тупо крутилось в голове. Командиры взводов, сбившись в кучу, спорили у растянутых карт, беспокойно поглядывая на запад, откуда несся грохот, уже не просто гул, а сплошная стена звука – канонада, треск пулеметов, глухие удары взрывов. Лес поредел. Павел машинально проверил затвор винтовки. Патроны есть. Простые, знакомые патроны к его простой «мосинке». Успокаивающая тяжесть оружия в руках.
Колонна вывалилась из леса на просторную поляну. Слева золотилось ржаное поле, справа темнела та самая дубовая роща, мощные стволы уходили ввысь. «Стоп! Десять минут передышки!» Солдаты, кряхтя, сбрасывали вещмешки, падали на траву. Павел прислонился спиной к шершавому дубу, закрыл глаза на мгновение, пытаясь вспомнить запах родного леса...
Неподалеку послушался шум моторов, визг тормозов и лязг гусениц. Справа, из-за дубов, как серо-зеленые призраки, выскочили три небольших, юрких танка с угловатыми башнями. За ними, с визгом тормозов, остановились грузовики, и оттуда, спрыгивая на ходу, посыпались солдаты в незнакомой форме. Стальные шлемы с гребешками блестели на солнце. Пулеметчики уже ставили на сошки свои легкие пулеметы.
– Немцы! Ложись! – сорванным криком рявкнул сержант Козлов.
Первая пулеметная очередь, прошив воздух свинцовым ливнем, прошла высоко. Вторая, прицельная, ударила по валявшимся вещмешкам, вздыбив землю и тряпье. Крики, мат, хаос. Солдаты метались, ища укрытие.
– Огонь, мать вашу! – ревел Козлов, сам паля из своей винтовки.
Павел нырнул за могучий дуб, сердце колотилось так, что, казалось, выскочит из груди. Он вскинул «мосинку», прижал приклад к щеке. Поймал в круглый глазок прицела фигуру пулеметчика, возившегося с лентой. Спокойно, Павел... Как на стрельбище... Глубокий выдох. Плавный спуск. Сухой, отчетливый выстрел. Пулеметчик дернулся и рухнул позади своего орудия. Немцы залегли. Но танки, развернув башни, начали лупить осколочными снарядами. Резкий свист, оглушительный взрыв – и лейтенанта Малышева, только что пытавшегося собрать людей, просто не стало. На его теперь валялась разорванная кожаная планшетка. Красноармейцы метались, как затравленные зайцы. Пулеметы молчали – расчеты были выбиты. Лишь редкие винтовочные выстрелы отвечали шквальному огню. Сержант Козлов, окровавленный, с перекошенным от ярости лицом, орал, махая руками:
– Отходим! К лесу! За мной, черти!
Павел, пригнувшись, стреляя на бегу короткими перебежками – выстрел, перекат за дерево, снова выстрел – отползал к спасительной чаще. Немецкая пехота уже обходила фланг, серо-зеленая цепь неумолимо сжимала кольцо. Остатки роты, человек сорок, отчаянно прорывались вглубь леса, бросая убитых, раненых и все свое скудное имущество. Павел бежал, спотыкаясь о корни, чувствуя знакомый, холодный приклад «мосинки» в натруженной ладони. За спиной грохотали моторы, слышались гортанные, победные крики. Они бежали, как дичь от охотников.
Они шли без дорог, наугад, оврагами, буреломом, глубже и глубже в лесную чащу. Шли долгие часы, пока грохот боя не стал глухим гулом, а потом и вовсе затих, сменившись неестественной, звенящей тишиной, нарушаемой только хрустом веток под ногами да тяжелым дыханием. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая верхушки сосен в кроваво-багряные тона. Сорок теней, изможденных, оборванных, с пустыми глазами – вот и все, что осталось от роты. Сержант Козлов, раненный осколком в руку (грязная тряпка на предплечье пропиталась темно-бурой кровью), вел их, опираясь на обломанную суковатую палку. Его лицо, перепачканное сажей, пылью и запекшейся кровью, было землистого цвета. Связи с командованием не было. Куда идти – не знал никто. Шли на юг, наугад, только бы уйти подальше от преследователей. Павел шагал, автоматически переставляя ноги, чувствуя, как пустота в желудке сливается с гнетущей, леденящей безнадежностью. Вещмешка не было – бросили на той проклятой опушке. Осталась только верная винтовка да полупустой подсумок – последние двадцать патронов. Мама... Мишка... Как они там? – мысль о родной деревне под Смоленском, о матери Агафье, о младшем братишке Мишке, была единственной теплой точкой в этом кошмаре. Представил их избу, запах щей из кислой капусты... Голод еще сильнее сжал желудок.
Внезапно с головы колонны послышался отчетливый, но подавленный свист. Стоп! Все замерли, как статуи, вжимаясь в кусты у края глубокого оврага, поросшего ольхой. Козлов, пригнувшись, махнул окровавленной рукой: Враг впереди. Тишина.
Павел, припав к земле, осторожно подполз к краю оврага. Внизу, на узкой лесной дороге, залитой багряным светом заходящего солнца, остановился небольшой немецкий разъезд: два мотоцикла с колясками и маленький открытый «кюбельваген». Шесть человек. Офицер в фуражке разглядывал карту, разложенную на капоте «кюбельвагена». Солдаты курили, прислонившись к машинам, автоматы небрежно висели на ремнях через плечо. Один, отвернувшись, справлял нужду у дерева. Они выглядели расслабленными, почти беспечными. Хозяева положения. Победители. Горячая волна ярости подкатила к горлу Павла.
Козлов обвел взглядом своих бойцов. В глазах, еще минуту назад тусклых от усталости и отчаяния, вспыхнул жесткий, хищный, злой огонек. Шанс. Месть за погибших. Патроны. Еда. Возможность вырваться.
– Пулеметчики – на тот бугорок! За упавшие деревья! – прошипел он, тыча пальцем. – Остальные – полукругом по краю оврага! С гранатами – ближе к дороге! Бросите в машину! Ждать моего выстрела! Тише смерти, черти!
Бойцы, как призраки, рассредоточились по указанным местам. Павел залег рядом с пулеметчиком Сашкой, пареньком из Москвы, который сейчас дрожал у единственного уцелевшего «дегтяря», как в лихорадке. – Держи ровнее, Сашка, – прошептал Павел, помогая закрепить пулемет на сошках. – Целься по толпе. Сам вскинул свою «мосинку», упер приклад в плечо. Поймал в прицел широкую спину офицера, разглядывающего карту. За лейтенанта... За разбитый лагерь... За мать... Палец лег на холодную сталь спускового крючка.
Выстрел Козлова из нагана прозвучал как громовой удар в тишине. «Дегтярь» Сашки тут же застрочил длинной, раздирающей душу очередью. Гранаты полетели дугой в сторону «кюбельвагена». Павел стрелял метко, как на учениях: первый выстрел – немец у коляски дернулся и упал рядом. Красноармейцы поднялись, крича исступленное «Ура-а-а!», поливая дорогу свинцом из винтовок. Бой был яростным, неистовым и коротким. Через минуту все было кончено. Шесть немцев лежали неподвижно там, где их застала внезапная атака. «Кюбельваген» горел, чадя черным дымом.
– Ура-а-а! – Хриплые, исступленные крики вырвались из пересохших глоток. Бойцы, забыв об осторожности, бросились вниз, в овраг, к трофеям. Павел побежал с ними, спотыкаясь на крутом склоне. Он подбежал к тлеющему «кюбельвагену». На заднем сиденье валялся крепкий деревянный ящик. Он схватил его – тяжелый, внутри что-то глухо лязгнуло. Патроны? Гранаты? Хлеб?! На миг сердце забилось от надежды.
В этот самый миг надежды он услышал новый звук. Нарастающий, зловещий рев моторов. Со стороны, откуда пришел разъезд, выскочили два легких, стремительных бронеавтомобиля. Из их маленьких вращающихся башенок торчали короткие, толстые стволы автоматических пушек. За ними, подпрыгивая на кочках, мчались три грузовика, кузова которых были битком набиты пехотой.
– Броневики! Пехота! – завопил кто-то, и в этом крике был ужас.
Пулеметные очереди и резкие разрывы снарядов из бронеавтомобилей прошили воздух прямо над оврагом. Пули застучали по обгоревшему «кюбельвагену», отскакивая рикошетом. Грузовики резко затормозили. Солдаты начали спрыгивать на ходу, разворачиваясь в цепь с отработанной быстротой. Пулеметные расчеты волокли наперевес свои легкие пулеметы.
– Отходим! В лес! Быстро! – заорал Козлов, отстреливаясь из трофейного «Маузера» – пули бессильно цокали по броне.
Но было поздно. Бронеавтомобили заблокировали единственную дорогу из оврага. Немецкая пехота быстро, профессионально заходила с флангов, отрезая путь к отступлению. Пулеметы били прицельно по упавшим деревьям, где залегли красноармейцы. Сашка вдруг вскинулся всем телом и рухнул лицом на камень – пуля угодила прямо в висок. «Дегтярь» умолк навсегда.
– Окружили! – крикнул Павел, увидев каски на краю оврага сзади. Огонь красноармейцев ослабевал, глох под шквалом превосходящей силы. Гортанные крики «Rus! Hände hoch!» (Рус! Руки вверх!) доносились со всех сторон, как лай своры.
Козлов, получив пулю в ногу, упал на колени. Его взгляд, полный безнадежной ярости, встретился с Павловым. Сержант медленно, с невероятным усилием, покачал головой. Он выбросил «Маузер» вперед, на пыльную землю.
– Хватит! – прохрипел он, и в его голосе была страшная усталость. – Братцы! Бросай оружие! Кончили...
С глухими стуками на землю полетели винтовки, пистолеты, пустые диски. Павел сжал приклад своей «мосинки». Дерево было теплым, почти горячим – она только что стреляла. Он чувствовал ее родную тяжесть, ее надежность. Мама... Сжав зубы до хруста, он наклонился и положил ее на землю аккуратно, дулом от себя. Последняя капля достоинства ушла.
Немцы вошли в овраг. Офицер в чистом кителе окинул место скоротечного боя презрительным, холодным взглядом. Солдаты грубо сталкивали пленных в кучу, обыскивали, отбирали ремни, шапки, шинели. К Павлу подошел рыжий ефрейтор с обожженным лицом. Голубые глаза, холодные и безжалостные, как январский лед на смоленской речке, смерили его взглядом. Он вырвал из рук Павла тот самый трофейный ящик, швырнул его наземь с такой силой, что доски треснули. С глухим лязгом рассыпались армейские консервы. Ефрейтор пнул ящик ногой, громко, неприятно засмеялся. Потом его взгляд упал на гимнастерку Павла. Он рывком вытащил из нагрудного кармана потрепанную фотографию – мама Агафья в темном платке, с усталым, но добрым лицом, смотрела на сына. Ефрейтор посмотрел на фото, потом на Павла, усмехнулся уголком рта. И медленно, нарочито, разорвал карточку пополам. Обрывки упали в грязь у его сапог.
Вся кровь прилила к лицу Павла. Он рванулся вперед, не думая, только чтобы заткнуть эту пасть, стереть эту усмешку, защитить лицо матери от поругания – удар прикладом в спину сбил дыхание, бросил на колени. Его грубо толкнули в строй пленных.
Пленных, человек двадцать пять, построили в неровную колонну по двое. Рыжий ефрейтор снова подошел к Павлу. Встал вплотную. От него пахло потом, табаком и чем-то чужим, металлическим.
– Du... – он ткнул грязным пальцем в Павлову грудь. – ...bist... tot. Verstehst? (Ты... – палец ткнул снова. – ...уже... мертв. Понимаешь?) – прошипел он, и в его голубых глазах не было ничего человеческого. – Los! Marsch! Schnell! (Пошел! Марш! Быстро!)
Еще один удар прикладом в спину заставил Павла шагнуть. Каждый шаг по неровной дороге отдавался болью в спине и в душе. Он шел, опустив голову, мимо трупов немцев из разъезда. Горькое, дикое удовлетворение от засады смешивалось с горечью плена, стыдом и яростью от унижения. Над колонной уже кружили вороны, чуя добычу. Павел поднял глаза, посмотрел на широкую спину рыжего ефрейтора, шагавшего впереди. Его руки, стиснутые за спиной, медленно сжались в тугие кулаки, покрытые запекшейся кровью, грязью и царапинами от лесной чащи. В этих кулаках была вся его ярость, вся его боль и вся его пока еще не сломленная воля.
