Труд и пот солдата
До полуночи осталось не больше часа - и далекие кусты, и лощина, и темнеющее небо осветилось луной, и все ярче становились звезды. Константин Доронин лег на траву, подстелил шинель, но заснуть не мог, лишь задремав на мгновение, он вскакивал в тревоге - ему казалось, что спит давно и ночь близится к концу, а то, что он должен был осуществить, к чему готовился весь вечер, - провалилось. Но, увидев вдали у блиндажа сгорбившуюся и, как казалось Доронину, понурую фигуру часового с автоматом и лунный луч, поблескивавший на диске, он успокаивался.
Доронин ощупывал лежавшие рядом с ним миноискатель, сумку с плоскогубцами, проволокой, кусачками, всем нехитрым и нужным набором вещей, с которыми сапер не расстается уже третий год. Все на месте - и можно еще отдыхать. Конечно, лучше было бы, если зашла луна, или над землей повисли тучи, или всю ночь не стихал дождь, - тогда бы он со спокойной уверенностью сделал свое дело и никто бы его не увидел.
Но легкий ветерок и отдаленный шелест листвы в кустах, и холодный лунный свет не предвещали Доронину ни туч, ни дождя. Он вздохнул, как бы освобождаясь от давящей тяжести, - ничего не поделаешь, придется ползком.
В сущности ему предстояла привычная и даже будничная операция: пробраться к проволочным заграждениям, проделать проход, разминировать лощину, по которой потом пройдет наша разведка. Вот и все - ничего особенного, но все-таки Доронин с каким-то тревожным сердцем ждет полуночи, когда назначен выход разведчиков. То ли потому, что он знал, что с ним пойдет Василий Болотов, который во всем батальоне прославился дерзким и бесстрашным проникновением к врагу, а теперь от Доронина зависела и судьба, и успех Болотова; то ли потому, что днем он совершил трудный и изнурительный переход под палящим солнцем с тремя противотанковыми минами - восемнадцать килограммов, с полным вооружением - еще семь килограммов от полка к лесу, у самого изгиба Курской дуги, опушку которого они минировали; то ли, наконец, потому, что ночь была светлой; но тяжестью наливается все тело Доронина и тоска проникает в душу.
В таком состоянии был он только в те дни, когда впервые попал под артиллерийский и минометный обстрел. Он прижимался к сухой и пыльной земле, которая сотрясалась от взрывов, и осколки посвистывали над его головой, будто тысяча смертей плясала над ними. Тогда тело не повиновалось ему, и хоть кто-то и звал его: «Доронин - встать!» - он не мог поднять голову. И крохотный выщербленный камень, к которому он прижимался щекой, казался ему спасительным барьером, узкой гранью, отделявшей жизнь от смерти. Но это было еще в начале войны, Доронин даже не помнит, где это было - то ли под Уманью, то ли под Харьковом. Теперь же он с привычным самообладанием и внутренним спокойствием ползет под огнем врага. И все-таки предстоящая ночная операция кажется ему сложной и даже трудной, хоть лейтенанту, который передал Доронину листок с вычерченным маршрутом Болотова, он и ответил «есть».
Но легко сказать - «есть!». Надо еще пережить эту ночь, вернуться и доложить: «Все в порядке!»
Как всегда в такие минуты, Константин Доронин обратился к своей памяти. Все прожитое и пережитое на войне представлялось ему легким и незначимым, а предстоящее - целью, к которой надо еще идти и идти… С детских лет он привык к труду, - Доронин вырос в крестьянской семье. В юношеские годы он учился, а потом был до самой войны продавцом в сельской лавке. Жизнь солдата казалась ему легкой и даже веселой. Ведь он видел армию только на параде в Воронеже или в лагерях, куда он ездил в гости в воскресный день. Тогда молодые ребята в начищенных сапогах и в новых гимнастерках встречали их в лесу, и весь день они пели, плясали, веселились. С этим представлением Доронин ушел в армию, на фронт. Его определили в саперный батальон, и с тех пор он помнит только труд и пот. Делали ли они укрепления - он знал, что каждый окоп, или ход сообщения, или блиндаж пропитан его потом, по всей линии обороны прошелся он, сапер Константин Доронин, со своей легкой и проворной лопатой. Наводили ли они переправу - он не забывал, что его труд и усилия с благодарностью отметят те, кто с боями зацепятся за «тот берег», одерживали ли они победу - Доронин даже в полковой славе ощущал соленый привкус не семи, а ста семи потов, которые омыли путь к какому-нибудь, может, уже сметенному огнем войны селу или городку.
Теперь на влажной траве в этот безмятежный вечер можно вспомнить все, что он одолел и что тогда ему казалось неприступным. Их маленький майор Никита Гончаренко с усмешкой, за которой скрывалось упорство, настойчивость и требовательность, вел их и в горах, и в степях, и у минных полей, и у рек.
Был ли он на Кавказе? «Как же», - оживлялся Доронин и вскакивал, вновь садился, вытянув длинные свои ноги в тяжелых ботинках и обмотках. Да, он был там в те дни, когда артиллерия, танки, автомобили с пехотой должны были пройти через перевал, ударить в тыл врагам. Он был все с той же саперной лопаткой, да еще с ломом и киркой. Конечно, винтовка, как всегда, была за плечом, но он, Константин Доронин, не стрелял, а «грыз» камни и скалы, отвоевывал у гор дорогу для войск. День и ночь, день и ночь, без отдыха и сна, полураздетые, обливаясь все тем же потом, долбили они проходы там, где едва видны были следы троп.
Знаете ли вы, что такое десять метров пути? Это тысяча сантиметров, это монотонное, изнуряющее, терпеливое выдалбливание каменных глыб, взрыв и укладка, от зари до зари, в руках - лом, кирка, лопата. Десять метров в день должен был пройти Константин Доронин. Этот день начинался в четыре часа утра, а заканчивался только к полуночи. Армия шла за саперами, она их подгоняла, а победа ждала впереди - она их подбадривала. Ломались кирки, застревали машины, падали от усталости горные лошади, но только люди не могли и не должны были чувствовать усталости. Их сердца выдерживали самое высокое напряжение. Они подтаскивали орудия и автомобили там, где удавалось вовремя - в одну ночь - проложить путь.
В весенние дни, когда наша армия двигалась к Украине, Константин Доронин с гор попал на широкие, еще заснеженные степи. Ему запомнился мост. Узкая, но глубокая речка отделяла наш полк преследования от врагов. В одну ночь надо было восстановить мост, взорванный и сожженный врагом. Гончаренко нашел сохранившийся сарай, три ивы и засыпанное снегом бревно. Весь вечер саперы подтаскивали все это к речке. Их плечи и спины уже, казалось, воспалились от усталости, но без отдыха людям пришлось лезть в ледяную воду и скреплять остов моста. Тонкий ледок треснул под ногами у Доронина, он ощутил холод и острую боль. Веревка, которой были привязаны саперы друг к другу, натянулась. Враги обнаружили их и начали обстрел реки. Огонь вырывал из цепи трудившихся в воде людей, то одного, то двух, они погружались в воду, синеватый лед багровел от крови. Но река смывала и уносила кровь, а тела павших удерживались теми, кто еще был жив и продолжал свое трудное и напряженное дело. Не было ни времени, ни возможности отвязывать и выносить мертвых, - ночь уже близилась к концу, а к рассвету мост должен был быть готов.
В ту ночь Константин Доронин обманул смерть. Ноги леденели, но он заставил себя не думать о них. «Теперь надо беречь руки», - убеждал себя Доронин. Правда, суставы пальцев отказывались сгибаться, но он согревал их во рту. Казалось, все было против них - и огонь врага, и ракеты, освещавшие лед, и холодная вода, и горечь, возникавшая при виде павших друзей. Но тем настойчивее они продолжали собирать мост. Вся сила человеческой души, какая-то неосязаемая и неуловимая вершина ее величия согревала их, советских солдат, в ту тяжкую ночь. Они уже не могли выползти к берегу - их вытащили туда той же веревкой. Доронин упал на снег, и хоть холод пронизывал все его тело, он глотнул талый снег. К нему подбежал врач с флягой спирта. Доронин жадно прижался губами к горлышку, потом откинулся и затих. Он чувствовал усталость и безразличие, - он уже не помнит, как его отнесли в тыл, как разрезали ботинки, которыми он так дорожил, как спасли его. Он очнулся на «том берегу» - по его мосту прошел полк и освободил деревню, уже полусгоревшую, - Доронин даже не может припомнить ее точного названия. Отогревшись, он должен был ползти с миноискателем к опушке леса - там остановились у минного поля наши танки.
Да, теперь все пережитое и оставшееся позади вспоминается Дорониным с усмешкой. Особенно в этот тихий и безмятежный июньский вечер на курской земле, когда лишь редкий артиллерийский выстрел или уже привычный посвист снаряда напоминают о том, что вблизи в полукилометре отсюда лежит окопавшийся враг. То, что Доронину предстоит совершить, представляется ему теперь сущим пустяком, событием нормальным и закономерным. Но все-таки он встревожен и никак не может заснуть, хоть знает, что уже скоро, в полночь, за ним придет Василий Болотов.
Доронин полежал, ворочаясь с боку на бок, потом встал. Мне показалось, что он взволнован воспоминаниями. Он прислонился к дереву и сказал:
- Не о себе я тревожусь. Я о смерти и думать забыл… Мальчонка у нас тут есть… В солдатском деле молодой… Тоже сапер и мой ученик… Ушел с вечера, и нету его… А дело нехитрое - разминировать проволоку… Нету его… А?
Он подошел к часовому, заглянул в землянку лейтенанта, постоял там. Часовой с автоматом его окликнул:
- Не болтайся здесь, Костя, лейтенант не любит, когда без дела болтаются.
- Ладно, - ответил Доронин, - я лучше твоего знаю, чего любит и чего не любит лейтенант.
Доронин вернулся к кустам, где лежала его шинель.
- Нету его… Он мне дороже всего, этот мальчонка… Мы его подобрали зимой в деревушке - отца, мать немцы убили. Я ему и за отца, и за мать, и за учителя…
Доронин был старше своего ученика - Николая Орешина - чуть ли не на пятнадцать лет, но привязанность, сперва подсказанная жалостью и состраданием к «мальчонке», выросла в острую и нежную дружбу. Орешин оказался смелым и восприимчивым парнем, и вскоре он мог уже сам минировать «на носу у немца», как выразился Доронин, или находить мины-ловушки, даже самые коварные.
Но все это делалось под присмотром Доронина, а теперь Орешин ушел один - лейтенант сказал: «Пора ему выходить в люди»…
Но вернется ли он оттуда, где «выходят в люди»? Доронин не мог ни успокоиться, ни заснуть. Дружба с Орешиным избавила его от одиночества и тоски, которые угнетали на фронте больше всего. Ходил ли он ночью с миноискателем, наблюдал ли за саперами врага, трудился ли где-нибудь в лесу, сооружая окоп, землянку или блиндаж, - всегда он ощущал настоятельную потребность с кем-нибудь обменяться двумя-тремя фразами или просто пошутить, посмеяться, вспомнить славное, мирное житье. С первых дней войны Доронин приучил себя к тому, что надо с умом, осмотрительностью, хладнокровием и спокойствием идти по узкой, порой едва приметной тропе, отделяющей жизнь от смерти. И каким бы огнем ни была объята эта тропа, он шел по ней с достоинством и верой в себя, - только потом друзья ему сказали, что это и есть - храбрость и преданность Родине. Но вот тоску в себе он никак не мог преодолеть - и о чем только Доронин не передумывал в долгие ночи, в тиши землянок и траншей? Орешин избавил его от одиночества. Он был молод и так же молчалив, как Доронин. Вместе они трудились и не знали усталости. Без Орешина ему труднее будет - вот все, что я узнал от Доронина.
Вскоре послышались шаги. Доронин встал.
- Вы знаете Болотова? - спросил он. - Не знаете? Как же это так? Да это же лучший разведчик в нашем батальоне… Вот он, Вася Болотов.
Доронин ушел какой-то вялой и неторопливой походкой. И вслед за ним пошли Болотов и его автоматчики - они должны были разведать новые огневые гнезда врага. По всему видно было, что предстояло новое великое сражение. Разведчики это знали лучше всех солдат - они видели новые и новые армии. Враг к чему-то готовился, не стихал поток войск на нашей стороне.
Ночью вернулся Николай Орешин. Он три часа лежал под пулеметным огнем - враги его обнаружили и не давали подняться. Потом он полз, кружным путем, лощинами, но все же дополз. Он сбросил шинель, но ему все еще было жарко. Орешин снял и гимнастерку, теплую и влажную. Он сидел так на предутреннем холодке, вытирая краем шинели пот с лица.
Вышел старшина из землянки и увидел Орешина:
- Иди отдыхать - чего сидишь?
- Ладно, я Костю обожду, - ответил, не поворачиваясь, Орешин.
Он просидел без шинели и гимнастерки до рассвета, когда вернулись Болотов и Доронин. Один автоматчик был ранен в живот. Его несли на плащ-палатке. Он стонал, бредил и звал к себе только одного человека - Клаву. Врач осмотрел его и определил: «не опасная рана, но надо торопиться».
Болотов проник за линию фронта - он обнаружил новые орудия и пулеметы, хорошо замаскированные. Вот они - он показал шесть кружков и шесть крестиков на карте. Лейтенант пожал руку Болотова и назначил на пять ноль-ноль подъем, - надо рыть окопы и гнезда для противотанковых ружей и орудий.
Они разошлись по ходам сообщений. До подъема осталось сорок минут, и Доронин лег в землянке, довольный тем, что можно забыться коротким, но все же спокойным сном. Ему дали каши, но она показалась ему холодной, и он ее оставил. В землянке спали люди, которые уже привыкли к тому, что они должны совершать пешком длительные и тяжелые марши, зарываться в землю или бежать в атаку, ползти, переходить вброд реки, преодолевать с солдатским упорством и неутомимостью все преграды. Они знали, что победа им достается трудом, потом и кровью. Они уже убедились, что лейтенант их, Никита Романько, был прав, когда сказал им: «Помните - труд и пот питает, украшает и возвеличивает солдата, как влага ту землю, которую мы защищаем».
И уже без былой горечи и усмешки, а с горделивой верой человека, знающего себе цену и свою силу, Константин Доронин заметил:
- Ишь пехота - царица полей… Разлеглась… В пять ноль-ноль подъем, - напомнил он скорее себе, чем окружающим, и сразу же заснул.
«Разные годы», Оскар Иеремеевич Курганов, 1981г.
Было бы на русском, поставил бы 5 звезд
Кому нужна русская версия, пишите в комментариях, скину.
Оредеж - красивейшая река под Питером. Сплав на сапах
Одна из самых красивых и интересных рек, по которым я сплавлялся - песчаные скалы, сосновые леса, чистая прозрачная вода, мини-пещеры. Ленинградская область, 50 км от Питера. Стоит посещения. Мы, воспользовавшись трехдневными выходными в июне поехали туда. В пятницу выехали, заночевали в Вышнем Волочке (гостиницы говно, могут кинуть на бронь) и к обеду приехали в Вырицу. Машину оставляли там, у ГЭС, а на такси поехали в посёлок Сиверский. Сплавлялись от посёлка Сиверский до посёлка Вырица — это 26 км. Сплавляющихся много, в основном коммерческий туры. Большинство плывёт до Белогорской ГЭС, после ни одного человека не встретили. В Вырице река расширяется и последний 5 км пришлось плыть против ветра, с минимальным течением.
Спускаем сапы
Сиверская ГЭС
Скалы из песчанника
Дорожка к пещере
Пещера
Вторая пещера
Высаженные аллеи у стоянки
Уютненько
Гнёзда Стрижей
Дача местного Сергея
Как мы чуть не утопли, спасибо людям...
Адекватность оных, это большой вопрос, но ты то...
На старости лет обзаведясь я сапом, огромным таким, на 230 кг, брали на вырост)))
Охренительная штука, плаваю хорошо, когда-то (в прошлом веке), греблей занималась.
Сап, хрень веселящяя, но весло не удобное.
Купила двойное, как у байдарки.
Но по русской традиции, весло китайское, дешовое.
Муж купил себе скоросной сап, узкий.
И решили поплавать.
С берега дул лёгкий ветерок, и это меня насторожило, но шебутные подружки взяв у меня запасное весло ( о, Боже, как я жалела, что отдала его) унеслись в даль, полный штиль,что может произойти!?
Мы, с собакой пошли следом.
Шли мы по тихой воде метров 200, а потом...
Потом нас понесло в открытое море, гребла из всех сил, цель? Подойти как можно ближе к берегу.
Но сап распластавшись блином на водной глади, не слушался руля, и в один момент весло развалилось в руках.
Муж пытался подплыть, его сап более маневренный, волны переворачивают сапы. Рвётся лиш, и сап мужа за секунду оказывается метрах в 50 от нас.
Патовая ситуация, что делать?
Толкая сап перед собой, подплываю к скалам, там мелководье, но мне не вытянуть, на сапе муж и собака, у мужа уплыли штаны, точнее штанина... Картина, дородная тётка, тянет на лише тщедушного мужика с голой задницей и с собакой. Я понимаю, не вытяну, парусность у хрени такая, что мне едва хватает сил держаться на одном месте, лиш сковывает движение.
В далеке появляются аквабайкеры, и я понимаю, это наше единственное спасение.
Начинаем кричать, нас спасают, подружек тоже, операция спасения длилась минут 20.
На берег меня привезли первой, соседи подходили спросить, нет, не что случилось, как мы?
Всех интересовало, как наш пёсик.Узнав, что всё с ним ок, сейчас привезут, разошлись.
Прошло минут 10 привезли девчёнок, ещё минут 7 и мужа с собакой.
А сидела на берегу, глядя на гладь моря, где был полный штиль, неверилось, что буквально в 200 метрах от берега мы боролись за жизнь. Море обманчиво.
Ребятам на аквабайках огромное спасибо!!!!
Служили два друга
Их история начиналась так просто… «Комсомольская правда» рассказывала об этом 10 июня 1983 года. А теперь, когда все уже позади, они часто приходят на высокий волжский берег — худой двадцатилетний парень в кроссовках, джинсах и просторном пиджаке и черная, как смоль, овчарка. На них, как и на многих «собачников», ворчат со скамеек, а некоторые припоминают, что вроде бы эта же «парочка» появлялась здесь года два назад, но, может, и не эта…
Эта. Тот же парень — Гена Мотыльков и та же собака — Амур.
И не эта. Не глядели они тогда подолгу на свой город, а носились, не уступая друг другу в детскости, не замечалось тогда у Амура проседи на холке, не прихрамывал его хозяин, Гена Мотыльков, и не было на правом лацкане его пиджака чуть заметной, но характерной вмятины, которую никаким значком не оставишь — только орденом.
Жмурятся они от солнца, поглядывают друг на друга — и что вспоминают? Афганистан? Свист душманских пуль? Или, может быть, долгую разлуку, казавшуюся обоим непоправимой?..
Чем раньше увлекся школьник Гена Мотыльков — собаками или взрывными устройствами, он теперь не помнит. И то, и другое увлечение было сопряжено с трудностями чисто практического характера. Первую трудность Гена преодолел, вступив в клуб собаководов и поставив матери жесткое условие: «Беру дворнягу». Через несколько дней она сама принесла из питомника УВД черного замечательного щенка. Но самопал другом человека не являлся, и здесь со школой возникли сильные осложнения. Выручил сормовский машиностроительный техникум, а именно — военрук Анатолий Леонидович Бронников.
Так и постигали они каждый свое: один — взрыватели и мины, второй — барьеры и команды до тех пор, пока не пришла к Мотылькову армейская пора.
И незадолго до призыва приснился Гене странный сон: березовая аллея, двухэтажная казарма красного кирпича и будто бы это — Афганистан.
В точности такую аллею и казарму он увидел через несколько дней — в «учебке». В ней Гене не раз предлагали остаться — инструктором. Но не остался. Афганистан он увидел через несколько месяцев.
Их было несколько в подразделении, таких саперских «тандемов»: собака — человек, и впереди любой бронированной колонны всегда шли они.
Когда работали Гена и Амур, в колонне были спокойны.
— Собака есть собака, она как человек, — говорит Гена, — моя жизнь зависит от ее настроения и от того, как мы с ней понимаем друг друга. Часто ее нельзя заставить, можно только попросить, ее надо знать лучше, чем самого себя.
Кончился миноопасный участок, и все остальное, «нерабочее», время их оберегали, как могли. Но упасть на Амура, прикрыть его телом от пуль, решетящих тент автомашины, — это была привилегия только Мотылькова. И ею он пользовался не раз.
Сколько раз они спасали жизнь и друг другу, и другим? Этого никто не считал. Хотя все же одну цифру назвали: четыреста. А кто — кому, так ли это важно?
Найдя мину, собака садится возле, а потом уходит. Однажды Амур не ушел. Это сейчас легко сказать, что Мотыльков насторожился. Но почему все же он не спешил поднять с земли круглую пластиковую лепешку? Почему ни грохот моторов за спиной, ни жара, ни усталость не заставили его ошибиться?
— Наверное, потому, что я очень люблю Амура, а значит, верю ему, чувствую его. Я ни о чем таком не думал, я просто почему-то не спешил…
За эти-то «неспешные» секунды он и увидел два тоненьких проводка, уходящие от мины в сторону.
Беззлобно посмеиваясь, ребята говорят, что сапер ошибается два раза. Первый — когда выбирает профессию, второй… об этом знают все.
Ни Гена Мотыльков, ни Амур не ошиблись ни разу.
Но расстаться им все же пришлось.
…Он стоял в бронетранспортере и, глядя вниз, успокаивал волновавшегося от близких разрывов Амура, когда вдруг почувствовал стекающую в сапог кровь. Тогда сел, потом лег на сиденье и «заснул», как он мне рассказывал, а точнее — потерял сознание от потери крови. Очнулся от голосов: «Гена, ты живой?» В люк залезали ребята. «Я сам», — сказал он и поднялся. Но руки сорвались с брони, и дальше он ничего не помнит.
Пришел в себя на операционном столе, слышит — ногу отрезать собираются. «Нет! — простонал. — Не надо… пожалуйста…» Потом — госпиталь — тишина, радио на русском, программа «Время» по телевизору: Союз…
— Здесь чувствуешь?
— Да.
— А здесь?
— Чувствую…
— А здесь?
Амура нет. Что с ним, как он?.. О чем только нс думал, чего только не представлял себе за два долгих госпитальных месяца! Мучили жестокие приступы малярии, и в сорокаградусном бреду думалось: лучше бы пристрелили… пристрелили, не сможет он, пропадет без меня… Не выдержал, написал об этом Юре Черешневу, другу Получил ответ: «Все нормально, работаем вместе. Мой Ральф заболел и умер. Амур никого не замечал, а однажды надо было сопровождать колонну с зерном. И, кроме нас с ним, некому. Я-то понимаю все, а он скулит. Подхожу вечером к вольеру и говорю: „Надо, Амур. Работать“. Он „работать“ услыхал и вскочил. Ну, думаю, порядок. Так мы и начали. Но он тебя помнит. Недавно один шутник заорал: „Где Гена? Вон Гена идет!“ — так Амур с поводка сорвался, всю колонну обежал, обнюхал, а как вернулся, то будто плакал, и слезы капали…»
Мотыльков немного успокоился, написал маме: «Лежу в госпитале, царапнуло». Мама и госпиталь разыскала, и палату, звонит, сына просит позвать, а ей отвечают: «Да вы что, он тяжелый у нас, на растяжках». И мама прилетела на другой день.
— Вошла я в палату, увидела его… А он мне: «Да ведь я же не Генка!» Не узнала я сына, он рядом лежал.
Потом мама уехала, а он из госпиталя написал командованию, просил вернуть собаку, имел на это все права. Но вернуть не смогли, не было замены.
Гена лежал на белых простынях и думал о том, что значит каждый день там, каждая новая мина. Ему даже стыдно было перед Амуром за то, что тот продолжал служить, а вот он… На блюдце позвякивал извлеченный из его ноги осколок, раны ныли от других осколков, оставшихся, и горький запах тротила никак не вспоминался, за что было ему особенно стыдно, ведь запах этот — Гена знал — убивает со временем у собаки нюх, отравляет ее легкие… А ему он уже не вспоминался.
Потом Мотыльков приехал в Горький, домой, нажал кнопку звонка. Открыл младший брат и тотчас убежал в глубь квартиры:
— Мам, к тебе солдат какой-то пришел!
Видимо, он действительно изменился.
Старый ошейник пах Амуром. И квартира, и двор были пусты без него, каждый день проживался болезненно.
Приходили друзья из армии, рассказывали о трудностях службы, а он даже не усмехался и не спорил. И шрамы не показывал — не в его это характере. Оформился инженером по новой технике в автобусный парк. Жаль только, что работа сидячая. Избрали его председателем комитета ДОСААФ. Начал Гена Мотыльков строить на предприятии тир — приходил позже, уставал больше, а Амуром душа все болела и болела. Услышал раз по радио фразу из художественного рассказа: «Они делились с собакой последней флягой воды», — усмехнулся и задумался: чем они делились с Амуром? Всем — и водой, и сухим пайком. Но чувствовал — это не главное. Чем же еще? Жизнью, наверное, они там делились. Это точно сказано, хоть и громко.
Однажды взял Мотыльков отгул. Вдруг — звонок, голос начальника техотдела Николая Павловича Серикова:
— Ну, сержант, поздравляю!
— С чем? — Гена вскочил, первая мысль — честное слово! — об Амуре.
— А ты будто не знаешь…
— Да не знаю же!
— С орденом, с орденом поздравляю! Завтра вручать будем.
Орден… Мотыльков растерялся. Он знал, конечно, что представили его к награде, но давно это было, и как-то об этом не думалось. Да и не всех представленных награждают.
Волновался он крепко и мало что помнил из происходящего. Цветы, подарки, поздравления… Отошел немного от автопарка, вывинтил орден из лацкана и ходил по улицам до вечера, стиснув остроконечную эмалевую звезду в кулаке. Останавливался, разжимал пальцы, смотрел, смотрел… И вспоминал.
«…За мужество и героизм, проявленные при выполнении интернационального долга…»
Верным помощникам саперов ордена не дают — им дают только медали. Да и те не за мины, не за верность и героизм, а за то, что от самой собаки не зависит. Была такая медаль и у Амура — золотая.
Геннадий надел орден в День Победы, да и то друзья попросили. Шел по улицам — люди оглядывались. По-разному: «Твой, парень?» — «Мой». — «Серьезно, твой? Поздравляю…» «Сними, щеголь! Это не джинсы, не покупается…» Гена остановился: «Извинись. Не хочу нам обоим праздник портить». — «Извини, коли так», — есть в этом худом двадцатилетием парне то, что заставляет к его словам прислушиваться.
Шло время. Вероятность того, что Амур выживет, вернется, уменьшалась с каждым днем. «Я вон полгода всего пробыл, а сколько у ребят собак за те полгода сменилось…» О том, что меняются и проводники, он как-то не думал, хотя и был сам из числа таких.
Однажды в пятницу вечером Гена задержался на работе. Пришел домой, а мама:
— Юра звонил, Черешнев. Из Подольска. Он Амура привез…
Как вез Юра огромную собаку через всю страну — это целая история. Ведь ей отдельное купе положено. А у него проездные документы на себя, немного денег да подарки родным. Заплатил солдат все деньги, продал подарки.
Через несколько минут Гены дома уже не было — спешил на вокзал. Подходил к дому Юрки, волновался: как там ребята… каким стал Амур? Ведь больше года прошло.
Но ничто не дрогнуло в собачьих глазах, когда оказались они друг перед другом: не узнал Амур Гену. Сентиментальной встречи не получилось. Но Гена не растерялся. Не разочаровался в их прозаической встрече и я, потому что рядом с нами сидел Амур и смотрел на своего хозяина такими глазами!..
А тогда Мотыльков не растерялся: «Сидеть! Лежать! Голос!» — посыпались на Амура команды. После секундного замешательства собака выполнила одну за другой. «Дай колбасу, — попросил Мотыльков Юру, положил ее псу на нос: — Держать! — Потом сунул колбасу в пасть: — Фу! Держать!»
Косился Амур и на колбасу, и на Гену, слюни глотал, но не дрогнул.
— Надо же! А я и не знал, что он так может, — сказал Юра.
Вот тут-то они и «встретились», тут-то Амур и показал, что такое собачья радость! Уж так он ласкался, так крутился, что даже переусердствовал — цапнул Юру за руку.
Два дня мы бродили с Геной и с Амуром по Горькому и разговаривали. Две или три катушки пленки истратил на них фотокорреспондент. Оба мы пытались «выловить» в Мотылькове что-то особенное, значительное. Пора было прощаться, а у нас все не получалось и не получалось. А они уже уходили. И вот тогда был сделан еще один снимок, а я, глядя, как они растворяются в толпе, понял, что в нем особенного и значительного: Гена такой, как все.
И тогда, после нашей встречи, и теперь, на улицах, в поездах и самолетах, я все пристальнее вглядываюсь в лица двадцатилетних.
Газета «Комсомольская правда», 1 июля 1983 года.
Ю. Гейко
«Твой друг», 1986г.
Не то что сейчас)))
В Питере шаверма и мосты, в Казани эчпочмаки и казан. А что в других городах?
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
Реклама АО «Кордиант», ИНН 7601001509