У Ярославны дело плохо, ей некогда рыдать,
Она в конторе с полседьмого, у ней брифинг ровно в пять.
Все бояре на Тойотах издают Playboy и Vogue,
Продав леса и нефть на Запад, СС-20 – на Восток.
Князь Владимир, чертыхаясь, рулит в море на доске,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске.
– Борис Гребенщиков
Я задыхаюсь в том всеобволакивающем, душном тумане
лицемерия и лжи, который царит в нашей жизни, и это-то и называют социализмом!!
...Как и до войны, масса чиновников, боящихся чёрт знает чего и, главное, живого слова.
– Ольга Берггольц
I
Этот кусок говна надо пустить под нож бульдозера,
а нам нужна другая Россия и другие русские...
– Илья Кормильцев
Ещё в 2008 г. один из основоположников советской социологии В.Э. Шляпентох выпустил любопытную книгу «Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс постсоветской эры». Поскольку то, что творится у нас начиная с 1990-х гг., капитализмом назвать никак нельзя. Да и откуда ему взяться в стране с антибуржуазной культурой. Ведь держащий слово западный бизнесмен косо смотрит на кидалу, рейдера или паука-банкира. А его предок – средневековый мастеровой – развивался в борьбе с помещичье-церковной загребущей коварностью.
Как убедительно показал С.Г. Кара-Мурза, русская революция была скачком из феодализма сразу в социализм, минуя отторгаемую незападными цивилизациями капиталистическую стадию [1]. Вытравить из повседневности и человеческой психики феодальные отношения нелегко. Это и подтвердила история СССР: никакого массового homo socialisticus не было. Был советский мещанин, гомосос. Такого помани французской булкой – и конец красному проекту.
В связи с вышесказанным эпиграф к данной части нашей статьи русофобским не выглядит. В определённом смысле у России два русских народа. Каждый со своей системой ценностей. Один с феодально-кулацкой, на другом социалистический налёт чуть побольше и чуть покрепче. И под куском говна поэт имел в виду, конечно же, коренные черты первого народа. Приведём ещё пару цитат из того же диалога с читателями 2004 г.
«Я обожаю русских. Они всегда точно знают, кого нужно запретить. Я уже лет 20 надеюсь, что наконец кто-нибудь придёт и запретит их. Как класс. Вместе со всей их тысячелетней историей жополизства начальству, кнута и нагайки, пьянства и вырождения, насилия и нечеловеческой злобы, вместе с каждым пидорасом, который знает, кого точно нужно запретить. Увы, эти странные создания не вполне понимают, что для всего остального мира они выглядят как ничтожные уродцы... Одного боюсь – этой сволочи хватит ума попытаться запретить человечество».
«Господи, какие же вы все, русские, крутая сволочь – либералы, фашисты, коммунисты, демократы – без разницы! ...Вы миру не даёте просто жить... Поэтам – писать, женщинам – вертеть жопой. Вы все – одна большая русская сволочь! Чтобы вам сдохнуть – и никакого вам Нового года».
Получив порцию горчичников, Кормильцев через некоторое время уточнил: «...«Русские», в том смысле, который я имею в виду, – это сторонники московского ханства, враги всего истинно русского (немосковского), ярые имперцы – те, для которых слово «русский» стоит впереди слова «человек» в самоопределении и оправдывает любые преступления против собственного и чужих народов. Те, кто целует в жопу попов и бар, ненавидят всё, что дышит духом личности и свободы. Эту мразь надо уничтожить до последнего человека – в порядке самозащиты. Независимо от того, называют ли они себя правыми, левыми, красными или белыми... ...Я просто задыхаюсь от ненависти к людям, ненависть которых преследует меня всю жизнь...».
«Да пошли вы все в жопу... Пока вы держитесь за вашу империю под любым флагом – красным, триколором, имперским – за империю, в которой любой талантливый человек изначально бесправен, а быдло изначально право – никакой другой судьбы не будет у вас. И прейдете вы и погибоша яко угры и древлие агаряне».
Что и говорить, наболело у русского человека за двадцать с лишним лет творческой и издательской деятельности в родной стране. Однако если у русского или, допустим, французского человека наболит за более продолжительный срок, он от слов и мыслей перейдёт к делу. Столкнутся два бульдозера и полетят не только головы хороших людей, но и в кои-то веки – жандармов, партноменклатуры, образцовых вороватых государственников и салакруанских* набожных католичек. Робеспьер смоет собственной кровью духовно-патриотический террариум. А Пётр I использует вместо подсвечника не одну аристократическую задницу борца за нравственные устои. Но это когда со стороны традиционалистов и консерваторов возникнет смертельная угроза национальной культуре.
А.С. Пушкин, «Дубровский»:
«Поднялся ветер. В одну минуту пламя обхватило весь дом. Красный дым вился над кровлею. Стёкла трещали, сыпались, пылающие брёвна стали падать, раздался жалобный вопль и крики: «Горим, помогите, помогите». – «Как не так», – сказал Архип, с злобной улыбкой взирающий на пожар. «Архипушка, – говорила ему Егоровна, – спаси их, окаянных, бог тебя наградит».
– Как не так, – отвечал кузнец.
В сию минуту приказные показались в окно, стараясь выломать двойные рамы. Но тут кровля с треском рухнула, и вопли утихли. <…>
– Теперь всё ладно, – сказал Архип, – каково горит, а? чай, из Покровского славно смотреть.
В сию минуту новое явление привлекло его внимание; кошка бегала по кровле пылающего сарая, недоумевая, куда спрыгнуть, – со всех сторон окружало её пламя. Бедное животное жалким мяуканием призывало на помощь. Мальчишки помирали со смеху, смотря на её отчаяние. «Чему смеётеся, бесенята, – сказал им сердито кузнец. – Бога вы не боитесь: божия тварь погибает, а вы сдуру радуетесь», – и, поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой благодарности уцепилась за его рукав. Полуобгорелый кузнец с своей добычей полез вниз. «Ну, ребята, прощайте, – сказал он смущённой дворне, – мне здесь делать нечего. Счастливо, не поминайте меня лихом»».
II
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
– М.Ю. Лермонтов
«Иногда, правда, бунтовал, но слабо и нерешительно: вскипит, посверкает глазом да досыта наматерится в душе, и всё. Так-то лучше – не бунтовать вовсе, не протестовать, а то эти протесты больше только разжигают хозяйскую похоть людей крепких».
«Позвонил из автомата начальнику цеха (Егор был мастер-краснодеревщик, на работе его ценили), и тот беспрекословно отпустил его: знал, что Егор наверстает эти полтора рабочих дня, и даже больше».
«Незлой был человек Егор, но передразнивать умел так до обидного похоже, так у него это талантливо выходило, что люди нервничали и обижались. Тем и оборонялся Егор в жизни. Потому, наверно, и сказки-то мастер был рассказывать: передразнивал всех зверей, злых и добрых, а особенно смешно передразнивал вредную бабу-ягу» (В.М. Шукшин, «Как зайка летал на воздушных шариках»).
Всё же русский человек удивительно терпелив. Он привык выражать свою боль через искусство и за века издевательств научился делать это очень ярко и доходчиво. В остервенелой пляске неграмотных мужичков, хлёсткой сатире М.М. Зощенко, «упадничестве» и «буржуазно-аристократическом эстетстве» А.А. Ахматовой...
В стихах и дневниковых записях Ольги Берггольц (1910 – 1975), которую на большом сроке беременности дважды, в 1937-м и конце 1938-го, забирали в СИЗО. Второй раз Ольгу Фёдоровну арестовали по оговору и допрашивали, подвергая пыткам и избиениям (из тюрьмы поэтессу вытащил А.А. Фадеев). В 1937-м только угрожали (всё ж таки проходила свидетелем). Оба её ребёнка погибли: один в результате выкидыша, другой родился мёртвым. Две дочери, рождённые до допросов, умерли в 1933 и 1936 г. А из-за побоев и тяжелейшего психологического прессинга О.Ф. Берггольц потеряла саму способность к материнству. Но детей очень любила. А ярых имперцев костерила последними словами не только в душе, но и в лицо.
Даниил Гранин вспоминал: «Бумага была из Комитета госбезопасности. Группа сотрудников сообщала, что они из своего дома отдыха поехали на экскурсию в дом творчества писателей в Малеевке. Приехали. На ступенях подъезда стояла Ольга Берггольц, узнав, что они из КГБ, она потребовала, чтобы они убирались вон: «Вы нас пытали, мучили, а теперь ездите к нам в гости, катитесь вы...» И далее следовали с её стороны нецензурная брань, оскорбления. Это была не просто пьяная выходка, заявили они, это политический выпад, недопустимая клевета на органы...» [2].
Обиделись кляузники, требовали принять меры и исключить поэтессу из партии. Их поддержал 1-й секретарь Ленинградского обкома Фрол Козлов**, известный блюститель писательской морали, пользовавшийся румянами [3]. И непременно нужно было редиске, чтобы писатели сами выгнали О. Берггольц из КПСС. Но Д.А. Гранин, замещавший ответственного секретаря Ленинградского отделения СП РСФСР, наотрез отказался. Человек, мол, всю блокаду проработал на городском радио, её голос очень поддерживал ленинградцев. Нельзя с ней так. Что люди-то подумают? Катитесь вы... В итоге Ольге Фёдоровне лишь поставили на вид. [4]
Ольга Берггольц:
«Сегодня был вечер в клубе НКВД. Читала [поэму] «Февральский дневник» – очень хлопали, так что пришлось ещё прочитать «Письмо на Каму», – тоже хорошо приняли. Что ж, среди них тоже, наверное, есть люди, – а в общем, какие они хамы, какими «хозяевами жизни» держатся, – просто противно. Но к этому надо относиться спокойнее» (дневник, 11 апреля 1942 г.) [5].
«О, мерзейшая сволочь! Ненавижу! Воюю за то, чтоб стереть с лица советской земли их мерзкий, антинародный переродившийся институт. Воюю за свободу русского слова, – во сколько раз больше и лучше наработали бы мы при полном доверии к нам! Воюю за народную советскую власть, за народоправие, а не за почтительное народодействие. Воюю за то, чтоб чистый советский человек жил спокойно, не боясь ссылки и тюрьмы. Воюю за свободное и независимое искусство» (13 апреля 1942 г.) [6].
«У меня отнята даже возможность «обмена света и добра» с людьми. Всё лучшее, что я делаю, не допускается до людей, – хотя бы книжка стихов, хотя бы Первороссийск***. Мне скажут – так было всегда. Но в том-то и дело, что я выросла в убеждении (о, как оно было наивно), что «у нас не как всегда»...» (26 марта 1941 г.) [7].
«Получила от портнихи чёрное бархатное платье – идёт, очень идёт, «страх как мила», и пальто новое летнее идёт – просто душка в нём, – ну разве может быть при этом гибель, катастрофа и т. п.» (18 июля 1942) [8]. Вскоре после войны нашлась редиска, осудившая и простые человеческие радости – новое замужество во время блокады. А в ноябре 1975-го, словно чего-то опасаясь, редиски с ленинградским партийным боссом Г.В. Романовым во главе скрыли информацию о смерти, месте и времени похорон Ольги Фёдоровны. У Дома писателя и на Волковом кладбище было полно милиции. Даже некролог, с большой теплотой написанный фольклористом В.С. Бахтиным, порезали до неузнаваемости [9].
О.Ф. Берггольц:
«Тюрьма – исток победы над фашизмом, потому что мы знали: тюрьма – это фашизм, и мы боремся с ним, и знали, что завтра – война, и были готовы к ней» [10]. «Надо отбиться от немцев. Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война, и потом у себя всё изменить» [11]. У себя, увы, так ничего и не изменилось.
Я в госпитале мальчика видала.
При нём снаряд убил сестру и мать.
Ему ж по локоть руки оторвало.
А мальчику в то время было пять.
Он музыке учился, он старался.
Любил ловить зеленый круглый мяч...
Любил ловить зелёный круглый мяч... Какой точный удар по тактильной и эмоциональной памяти читателя. Посильнее «Первого дальнобойного в Ленинграде» А. Ахматовой.
Широко известны строки Н.А. Некрасова «Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую. Ни звука из её груди...» или полное нежности «Приподнимая косулю тяжёлую, Баба порезала ноженьку голую – Некогда кровь унимать!». А в 1987 г. Яна Дягилева написала следующие стихи:
Я голову несу на пять корявых кольев,
Я крепость возвожу из старых липких карт.
Крестьянкой крепостной в края крапивных кровель
По хрупкому хребту, что кренится назад.
Сбивая руки в кровь о камень, край и угол,
Заплаты на лице я скрою под чадрой.
Границу перейду страны вороньих пугал,
Укрыться упрошу за Лысою горой.
Сколько страданий в слове «упрошу».
«Да по башке мне фаллическим символом...» Отец Яны С.И. Дягилев вспоминал: «...Был у неё парень, его в армию призвали... Короче, он её обманул просто-напросто. Несчастная любовь, так она переживала... ...Она-то девочка крепкая, слёз я от неё ни разу не видел, она всё внутри переживала. Нет, вру – однажды она плакала, когда её обманул этот вот парень, и я её кое-как успокаивал» [12]****.
Патриархальные номенклатурщики женщин на площадях Ленинграда и Ленинабада не секли, но душевные муки никуда не делись. Право первой ночи въелось в подкорку народа. А в Ленинабад в конце концов вернулась и чадра.
Большим мастером в изображении зрелосоветской повседневности как социальной и экзистенциальной борьбы между феодально-кулацким и человечным был Василий Шукшин. В этом плане, на наш взгляд, особенно удачны рассказы «Обида», «Мой зять украл машину дров!», «Жена мужа в Париж провожала», «Свояк Сергей Сергеевич», «Осенью», «Как зайка летал на воздушных шариках», «Алёша Бесконвойный», «Верую!».
«Из горницы вышла тёща... круглолицая, шестидесятилетняя, крепкая здоровьем, крепкая нравом, взглядом на жизнь, – вообще вся очень крепкая». «Странное дело: Лизавета Васильевна пять лет как уже не работала, а иные с ней считались, бегали наушничать, даже побаивались».
«Вот же ж тварь... посадит и глазом не моргнёт. Сколько злости в человеке! Всю жизнь жила и всю жизнь злилась. Курва...» «Я первые колхозы создавала, а ты мне – курва!» «Ты людей раскулачивала... Ты же сама первая кулачка! У тебя от добра сундуки ломаются».
«Перед заместителем директора, молодым ещё человеком, которого Веня уважал за башковитость, лежало заявление тёщи. <…> Замдиректора не знал, что делать. Он верил, Венина правда – вся тут».
Наконец подначенный водкой и странным «приятелем» Веня не удержался – запер тёщу в сортире.
«[Общественный обвинитель] ...спокойный, умный, весёлый... И доказывает, доказывает, доказывает – надо сажать. Это непостижимо. Как же он потом... ужинать будет, детишек ласкать, с женой спать?.. Раньше Веня часто злился на людей, но не боялся их, теперь он вдруг с ужасом понял, что они бывают – страшные» («Мой зять украл машину дров!»). За Веню вступилось всё село, и он отделался условным сроком.
«Алёша за всю войну не коснулся ни одной бабы... Да и до войны тоже – горе: на вечеринках только целовался с девками. И всё. А эта стоит смотрит странно... Ну, была ночь. Утром Алёша не обнаружил ни Али, ни своих шмоток. Потом уж, когда Алёша ехал в вагоне (документы она не взяла), он сообразил, что она тем и промышляла, что встречала эшелоны и выбирала солдатиков поглупей» («Алёша Бесконвойный»). Хорошо, что вовремя сообразил. А ведь заметил трофейные часики на руке тыловой женщины. Но любовь, блин.
«И он пошёл по складскому делу – стал кладовщиком и всю жизнь был кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать... С точки зрения какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием – да, воровал, с точки зрения человека рассудительного, трезвого – это не воровство: брал ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чём недостатка...» («Выбираю деревню на жительство»).
«Хоть и мода – на машинах-то, с лентами-то, – но ещё редко, ещё не все могли достать машины.
Филипп с интересом смотрел на свадьбу. Людей этих он не знал – нездешние, в гости куда-то едут. Очень выламывался один дядя в шляпе... Похоже, что это он добыл машины. Ему всё хотелось, чтоб получился размах, удаль. Заставил баяниста играть на пароме, первый пустился в пляс – покрикивал, дробил ногами, смотрел орлом. Только на него-то и смотреть было неловко, стыдно. Стыдно было жениху с невестой – они трезвее других, совестливее» («Осенью»).
«...Душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрёна мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай» («Верую!»).
Ликвидация «неперспективных» деревень и предчувствие краха медленно умирающей страны породили важную часть советской литературы 1960 – 1980-х гг., сгусток боли.
Леонид Дербенёв:
Ну вот и дом родимый мой, ну вот я и приехал.
Пустые избы в два ряда, чуть сгорбившись стоят.
<…>
Здесь жизнь кипела, всё цвело и пело.
И вдруг как будто всё сорвалось с мест.
Молчат крест-накрест заколоченные окна
И не расскажут, кто на них поставил крест.
Анатолий Поперечный: «Домик на окраине, скоро он будет снесён. Только лишь в памяти, в памяти вечно останется он».
Яна Дягилева:
Отпусти, пойду. За углом мой дом,
Где всё ждут, не спят, где открыта дверь,
Где в окно глядят и на шум бегут,
На простом столе лампа теплится.
Отпусти, пора. Ждёт Печаль – сидит,
В печку щепочку бросит – склонится,
Вскинет голову – ветер прошумел,
Тронет бороду, глянет в сторону.
Отпусти, прошу. До угла верста,
Пробежать в ночи, не запутаться.
У ворот Печаль встанет сгорбленным
Старичком седым да понурится.
Отпусти, молю – печка топится,
Уголёк упал на досчатый пол,
Опрокинулась лампа яркая,
Занялась огнём занавесочка.
Отпусти скорей – дом в огне стоит!
Брёвна рушатся – искры сыплются,
А Печаль бредёт, чает встретиться,
Всем прохожим в глаза заглядывает...
Отпусти меня – побегу туда,
Он в дыму идёт, задыхается,
Пепел по ветру подымается
Да в глаза летит воспалённые.
Отпусти, злодей, что ж ты делаешь?!
Подвернулась нога на камушке,
Нету силы встать, чем дышать ему?
Полечу стрелой – может, выживет.
Отпусти...
Хорошо теперь – больше некуда,
Больше не к кому, да и не зачем,
Так спокойно, ровно и правильно
Всё разложено по всем полочкам,
Всё развешано по всем вешалкам.
Всё.
III
В той стране-стороне, где пошло всё на снос.
Всё на снос: дом и сад, и любовь и печали....
– Анатолий Поперечный
«...Пять дней в неделе он был безотказный работник, больше того – старательный работник, умелый... но наступала суббота, и тут всё: Алёша выпрягался. Два дня он не работал в колхозе...»
««Брось дурачка из себя строить! Тебя русским языком спрашивают: будешь в субботу работать?» – «Нет. Между прочим, насчёт дурачка – я ведь могу тоже... дам в лоб разок, и ты мне никакой статьи за это не найдёшь...» Вот и поговори с ним. Он даже на собрания не ходил в субботу.
Что же он делал в субботу?
В субботу он топил баню. Всё. Больше ничего». Баня, как известно, один из символов русской культуры, одна из отдушин.
«Алёша любил детей, но никто бы никогда так не подумал – что он любит детей: он не показывал. Иногда он подолгу внимательно смотрел на какого-нибудь, и у него в груди ныло от любви и восторга... Особенно он их любил, когда они были ещё совсем маленькие...» (В.М. Шукшин, «Алёша Бесконвойный»).
В Новосибирске вновь грозит уничтожение дому рок-певицы Яны Дягилевой (1966 – 1991). Зима была снежной. Собственник здания жилищно-строительная компания «Расцветай» на просьбы очистить крышу не откликнулась. В результате снег проломил три несущих крышу балки. А 16 апреля Елена Медведева – начальник инспекции по охране объектов культурного наследия Новосибирской области – заявила, что состояние постройки удовлетворительное. «Крепкое здание», – пояснила она [13]. После этого лидер новосибирских кургиняновцев, журналистка, поэтесса и сказочница Марина Вдовик раскатилась громом:
«Меня всегда раздражали «общественники», которые пытаются добиваться чего-то, не разобравшись предварительно в вопросе. Вот, например, как с домом Янки Дягилевой. Сам дом (1910 г. и со скошенным углом – Т.М.) ни исторической, ни архитектурной ценности не представляет. Янка была бы против его «канонизации» и никогда не любила. Музей сибирского рока, который предлагали там сделать, уже давно существует. А теперь выясняется, что здание вообще не нуждается в реставрации! Тем не менее, проблемы созданы: домик снести нельзя и в центре города пустует площадь, которую можно было бы использовать...»
Ох уж эти сказочницы! Предварительно разобравшись в стихотворении «Отпусти, пойду. За углом мой дом...», нетрудно понять, что свой дом Яна очень любила.
Ишь чего откаблучивают! В России только в системе Министерства культуры более 2 тыс. музеев. Всё сплошь сибирского рока – ни одного дома-музея русского поэта. Потому что если человек был очень скромным, уклонялся от интервью и отказался от предложения фирмы «Мелодия» записать диск, то и память о нём можно растоптать консервативными сапогами. С чистой совестью и под одобрительный бульдозерный аккомпанемент. Под «проблемы созданы» и «пустует площадь» (при живом ещё доме). Знатные зверюги! Чтоб им всем никакой пианины, никакой ёлки, никакого Нового года!
Яна Дягилева:
Лай, сияние, страх, чужой дом.
Управляемый зверь у дверей
На чужом языке говорит
И ему не нужна моя речь.
Запредельная концентрация боли в творчестве. Русская напевность и мягкий женский голос. Акустическая гитара и протяжное звучание гласных («Ангедония» и «заболоченный микрорайон»). Сильная нежность к детям [14, 15]. Трагическая смерть в 24-летнем возрасте. Кажется, что бульдозер мог бы притормозить. Но именно здесь он особенно агрессивен. Как танк. И зятя сметёт лишь бы охранить тёщино душевное равновесие.
Разумеется, существует и «упадничество», и «буржуазно-аристократическое эстетство». Даже в деревенской прозе. К примеру, у Владимира Солоухина. Да и каждый из нас любит пострадать, чтобы повосхищаться своей духовностью и русскостью. Однако это явление и настоящую русскую тоску надо бы разграничивать.
«Россия, которую мы потеряли», «Прости, Юра, мы всё просрали». Свою гомосоветскость у нас тоже чаще всего афишируют люди заносчивые. Конечно, они с восьми до пяти скучали у станка, с необыкновенным оптимизмом смотрели в светлое будущее и с воодушевлением слушали партийные песни о своей небесной классовой природе, но про них пели и по-другому.
Яна Дягилева:
Боль цветущими кустами чертит кругом райский сад,
Волки воют, ветер носит, черти знают, черти спят.
Им под утро с новой смены котлован рогами рыть,
Деревянными щитами укреплять откосы.
Те рабочие, которые трудились с интересом, они поскромнее. Многие своим юмором и потаённой грустью напоминали и напоминают шукшинского столяра-краснодеревщика. Уж для чего, а для роста их мастерства СССР создал все условия. Рок-поэтам, поколению дворников, кочегаров и прачек, пожалуйста, библиотеки и уйма свободного времени: коммунальные услуги и еда стоили копейки. Но что не утратил толстокожий совок, то добивает рашка. Сейчас Ярославне рыдать некогда. Плохо дело.
Яна Дягилева:
На дороге я валялась, грязь слезами разбавляла:
Разорвали нову юбку да заткнули ею рот.
Славься, великий рабочий народ,
Непобедимый, могучий народ!
Дом горит – козёл не видит,
Он напился и подрался,
Он не помнит, кто кого
Козлом впервые обозвал.
Гори-гори ясно, чтобы не погасло,
Гори-гори ясно, чтобы не погасло.
Тимофей Малахов
1. См., напр.: Кара-Мурза С.Г. 1917. Две революции – два проекта. М., 2017.
2. Гранин Д.А. Причуды моей памяти. М.; СПб., 2008. С. 337.
3. Там же.
4. Там же. С. 338.
5. Берггольц О.Ф. Ольга. Запретный дневник. М., 2011. С. 75.
6. Там же. С. 78-79.
7. Там же. С. 34.
8. Там же. С. 106.
9. Гранин Д.А. Указ. соч. С. 90-91.
10. Берггольц О.Ф. Указ. соч. С. 147.
11. Там же. С. 59.
12. Дягилев С.И. [Воспоминания] // Янка (Сборник материалов) / Авт.-сост. Е. Борисова, Я. Соколов. – СПб., 2001. С. 282, 288.
13. Елена Медведева: Дом Янки Дягилевой находится в удовлетворительном состоянии // Честное слово, 2021, 16 апр.
14. Дягилев С.И. Указ соч. С. 282.
15. Дягилева Я.С. А.Б. [стихотворение] // Дягилева Я.С. Стихи. М.; СПб., 2003. С. 28.
*Салакру, Арман (1899 – 1989) – французский драматург, автор афоризма «Исповеди замужних католичек – лучшее утешение исповедникам в их безбрачии».
**С 1960 по 1964 г. – секретарь ЦК КПСС. В 1962-м направлен в бастующий Новочеркасск. Сторонник и один из главных виновников расстрела рабочих.
***Поэма О.Ф. Берггольц, отвергнутая литературными и кинематографическими чиновниками. Опубликована в 1950 г. и в 1951-м отмечена Сталинской премией. В 1961 г. экранизирована, но фильм «положили на полку».
****С неискренними рыданиями Станислав Иванович не церемонился и в более жёстких случаях. Это видно из тех же мемуаров: «Приходим домой – этот вой продолжается, я уже этой девчонке (близкой подруге пасынка С.И. Дягилева, умершего незадолго до описываемых событий – Т.М.) говорю: «Слушай, ну хватит, это же действует, – а то можно подумать, что ты действительно так уж переживаешь» – у меня были основания так говорить, потому что через неделю она уже хохотала до упаду...» (с. 288).
