Павел Антокольский, малоизвестные стихи.
***
Л. Антокольскому
Мы живём. Мы проходим во сне
Мимо древних церквей, мимо башен,
Мимо ваших селений и пашен
И тоскуем о нашей стране.
О полях золотого Сарона,
О веках, что гремя отошли,
И о девушках, что умерли,
И о песнях царя Соломона.
Мы умрём. Мы пройдем мимо вас,
Как забытая вечность. Но каждый
Обернется взглянуть хоть однажды
В непроглядную мглу наших глаз.
Зима – весна 1916.
***
В. Шестакову
Её глаза как два меча
Из крови и железа.
Коня пришпорив сгоряча,
Летит по Городу, крича, –
И в крике – Марсельеза.
Когда она кричит назад:
– Гей, кто нас ждет у входа?
Звончее песни, ярче взгляд
И гул народных баррикад
Ответствует: Свобода!
И, опьянев как от вина
В её кровавом свете,
Испепелённая страна
Главу склоняет, влюблена
В любовницу столетий.
Зима-весна 1916.
***
КРЕСТОВЫЙ ПОХОД
Пречистая Дева над нами
Возникнет во мраке пустынь.
Печальное мужество – знамя.
Навеки веков – Аминь.
На севере грезят спокойно
Соборы и раки святых,
И говор народа нестройный
В тавернах и замках затих.
И с севера ветер нагонит
Осенних и жалобных птиц,
И встанет, как вождь, и застонет,
И сдвинет громады бойниц.
И там, у гробницы Танкреда,
Услышав бескрылый набат,
Холодная злая победа
Оглянется, плача, назад.
Весна 1916.
***
Странное бремя дала мне судьба.
Это не серп и не заступ раба.
Это не меч, и не крест, и не лук,
Даже не флейта – серебряный друг.
Мечется что-то в ночной тишине.
Чается что-то в седой старине.
Пёстрое, глупое платье шута.
Алые, злые, кривые уста.
Детская кукла и отблеск ножа.
Просьба о чуде и крах мятежа.
Странное бремя… Как будто во мне
Тысячи глаз, незакрытых во сне.
Тысячи жизней и тысяча ран.
Тысячи копий, пронзивших туман.
Тысячи добрых и злых голосов,
С дикою песней идущих на зов.
Весна 1916.
***
Как древле веницейский дож
Кидал кольцо, залог безмолвный
В Адриатические волны,
Обуздывая их кутёж.
Как в дни разбитых баррикад
Измученные демагоги
Витийствовали на дороге,
Ведущей в тот же старый ад.
Так ныне, в первый день весны,
Весны Семнадцатого года,
Я в криках уличного сброда
Твои пытаю глубины.
Безграмотный гром телеграмм,
Вой человеческого моря,
Вы, жилистые руки горя,
Беззубый рот, кровавый шрам.
Ты - первый встречный человек,
На том углу, в четыре ночи,
Вы - ненавидящие очи, -
Благословляю вас навек.
Осень 1916 – 1917.
***
Кн. Е.П.Тархановой
И вот она, о Ком мечтали деды
И шумно спорили за коньяком,
В плаще Жиронды, сквозь снега и беды
Вломилась к нам с опущенным штыком.
И призраки гвардейцев-декабристов
Над снеговой, над пушкинской Невой
Ведут полки под переклик горнистов,
Под зычный вой музыки боевой.
Сам Император в бронзовых ботфортах
Позвал тебя, Преображенский полк,
Когда в разливах улиц распростёртых
Лихой кларнет метнулся и умолк.
И вспомнил Он, Строитель Чудотворный,
Внимая петропавловской пальбе,
Тот сумасшедший, странный, непокорный,
Тот голос памятный: Ужо Тебе.
Март – апрель 1917.
***
ДИМИТРИЙ ЦАРЕВИЧ
Россия! Жги посады и деревни!
Я слышу – вновь
Глухим ключом, ключами были древней
Взыграла кровь.
Я - Твой Царевич, венчанный судьбиной.
Я идиот.
Из Кракова, из Пскова – ястребиный
Слежу полёт.
И снится мне Московская Держава,
Мой страшный путь.
И Царь Иван костыль златой и ржавый
Вонзает в грудь.
Явленный лик из Голубиной книги –
Мой маестат.
Гудят Кремли во сретенье расстриги,
Кнуты свистят.
Анафема! Престольный звон вечерни!
Панна! Прости –
Мой выколотый глаз над воем черни,
Мой свет в пути.
Осень 1917.
***
ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ
Величанный в литургиях голосистыми попами
С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург,
По мостам, столетьям, вёрстам мчится в прошлое как в память
И хмельной фельдъегерь трубит в крутень пустозвонных пург.
Самодержец Всероссийский! Что это? Какой державе
Сей привиделся курносый и картавый самодур?
Или скифские метели, как им приказал Державин,
Шли почётным караулом вкруг богоподобных дур?
Или, как звездой мальтийской, он самой судьбой отравлен,
Или каркающий голос сорван в мировой войне,
Или взор осатанелый остановлен на кентавре
Фальконетовом, иль пляшет хвост косице на спине?
Нет, ещё не всё пропало,– бьёт Судьбу иная карта,
Станет на дыбы Европа рёвом полковых музык!
Нет, ещё не всё известно, отчего под вьюгой марта
Он империи и смерти синий высунул язык.
Зима-весна 1918
***
А.Ф. Керенскому
Дрожит рука в тугой перчатке.
Народ – глазеет на балкон –
На эшафот победы шаткий,
Где красным палачом – закон.
Глаза Отрепьева. Отрывист
Твой бред, растоптанный судьбой,
Врастающий, летящий вырасти
Хлыстом и свистом за тобой.
Россия – там. Как будто горло
Зажато клокотаньем спазм.
Как будто – площадь распростёрла
Тебе свой плащ – энтузиазм!
Ступай – лети – не спи ночами –
На фронт – на гибель – в Петроград.
Не за твоими ли плечами
Бежавший Армии парад.
Не за твоей ли наглой славой,
Свистя в расколах финских скал,
Конь Фальконета медно-ржавый
Вниз по проспектам доскакал.
Или, быть может, в наши годы
Вломился за тобой, лжецом,
Со шхуны на делёж Свободы
Тот Шкипер с бешеным лицом.
И бьёт озноб. Поют солдаты.
Россия – Там. Она глядит
Под плетью Заработной Платы
Гудками дикими галдит.
И сорван флаг под ветром серым...
Там – в Минске, на Дону – для нас
Над безымянным Офицером
Штандарт развёрнут... В добрый час!
Лето 1918.
***
Петербург. Арка Штаба разбита.
Дует ветер над серой Невой.
Только цокают в полночь копыта
По торцовой сухой мостовой.
И в каналах в гранитные глыбы
Бьется проседь понтонной реки.
И в садках заморожены рыбы.
И на верфи бушуют станки.
Там – Путилово, Сормово, Тула...
Там – ремни приводные снуют.
Там – как флейты ружейные дула
Отвечают на пушек салют.
Там – слезящийся глаз карборунта
Крик из глотки заводов исторг,
Будто радиус Красного Бунта
Размахнется в Берлин и в Нью-Йорк.
В центре Города – с треском петарды
Рассыпаются тени карет.
Августейшие кавалергарды
Прозевали фельдмаршальский бред.
Смотрят вверх площадей истуканы,
Видят – флаг, а на флаге – орла.
Как последней попойки стаканы,
Эрмитажа звенят зеркала.
Не глухим гренадёром разбужен,
Не прощён и солдатским штыком,
Павел Первый на призрачный ужин
Входит с высунутым языком.
И, вставая сиреной Кронштадтской,
Льётся бронзовый грохот Петра –
Там, где с трубками, в буре кабацкой,
Чужестранные спят шкипера.
Лето 1918
***
Марине Цветаевой
Пусть варвары господствуют в столице
И во дворцах разбиты зеркала, –
Доверил я шифрованной странице
Твой старый герб девический – орла.
Когда ползли из Родины на Север
И плакали ночные поезда,
Я судорожно сжал севильский веер
И в чёрный бунт вернуться опоздал.
Мне надо стать лжецом, как Казанова,
Перекричать в палате Мятежей
Всех спорщиков – и обернуться снова
Мальчишкой и глотателем ножей.
И серебром колец, тобой носимых,
Украсить казнь – чужую и мою, –
Чтобы в конце последней Пантомимы
Была игра разыграна вничью.
И в новой жизни просвистит пергамент,
Как тонкий хлыст по лысым головам:
Она сегодня не придет в Парламент
И разойтись приказывает вам.
1918
***
Черна, как бывают колодцы черны.
Черна глубиной, искажающей сны.
Так Еврейская Кровь начинает.
Струится к Двадцатому Веку и мстит,
Чтоб не был я мёртвым, который не спит,
А простым пастухом. Та ночная,
Ночная пучина, как имя сестры,
Когда-то в Гренаде вела на костры
И в кудрях вырастала рогами.
Костры отпылали. Синай отгремел.
Я огненных книг и читать не умел.
Потому мы и стали врагами.
С какой же неправдой, горбатый двойник,
Из мглы синагог ты в мой разум проник
Иль правдой какой ты владеешь?
Ты, имя предавший ветрам Элоим,
Зачем ты глазам воспалённым моим
Слишком поздно вернул Иудею?
1919. Публ. впервые.
***
Силезские ткачи и рудокопы Уэльса
На верфях, в рудниках, перед упором дамб,
В чьих жилистых руках поют, как струны, рельсы,
Чьих глоток не забить гудящим городам, -
Вы, зачинатели наглее Бонапарта,
Вы, искупители божественней Христа.
Вот в маленьких флажках военных штабов карта –
Вот Европейский сад и ваша теснота.
Ваш старый год в огне. Агент Крезо и Круппа
Торгует под шумок Кёльнский собор за Реймс.
Об этом харкают в свой телефонный рупор
Вороны в котелках – ваш Фигаро и Таймс.
Пока им снится смерть – то не воздушных кóней,
Не мёртвой гвардии взыграли корпуса,
Но разворочены в распоротом Драконе
Утраты матерей и братьев голоса.
Размытая дождём в пустых траншеях падаль,
Обозы тракторов, обозы интендантств
Все камни, все гробá, весь мир не баррикада ль
Перед полком веков на площади пространств.
Парламент – крикунам. Бесплатный рай – аббатам.
По фунту стерлингов глотает биржевик.
Мы предлагаем вам на музыку набата
Перевести для них, что значит БОЛЬШЕВИК.
Европа рыцарей, пиратов и апашей –
Сей рухнувший собор за кольями веков.
Товарищи, пора! Она под песню вашу
С размаху двинула народов колесо.
Во имя всех детей и пыльных книг Оксфорда,
Во имя Разума и сердца Notre Dame –
Мы обнимаем вас. И мы целуем морды
Быкам, везущим хлеб голодным городам.
1919. Публ. впервые.
***
ПОСЛЕДНИЙ
Над роком. Над рокотом траурных маршей,
Над конским затравленным скоком.
Когда ж это было, что призрак монарший
Расстрелян и в землю закопан?
Где чёрный орёл на штандарте летучем
В огнях черноморской эскадры?
Опущен штандарт, и под чёрную тучу
Наш красный петух будет задран.
Когда гренадёры в мохнатых папахах
Шагали – ты помнишь их ропот?
Ты помнишь, что был он как пороха запах
И как «на краул» пол-Европы?
Ты помнишь ту осень под музыку ливней?
То шли эшелоны к границам.
Та осень! Лишь выдохи маршей росли в ней
И встали столбом над гранитом.
Под занавес ливней заливистых проседь
Закрыла военный театр.
Лишь стаям вороньим под занавес бросить
Осталось: «Прощай, император!»
Осенние рощи ему салютуют
Свистящими саблями сучьев.
И слышит он, слышит стрельбу холостую
Всех вахту ночную несущих.
То он, идиот подсудимый, носимый
По серым низинам и взгорьям,
От чёрной Ходынки до жёлтой Цусимы,
С молебном, гармоникой, горем...
На пир, на расправу, без права на милость,
В сорвавшийся крутень столетья
Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,
Как видно, пора околеть ей.
Зафыркала, искры по слякоти сея,
Храпит ошалевшая лошадь.
..........................................................
- Отец, мы доехали? Где мы? – В России.
Мы в землю зарыты, Алёша.
1919
***
ПЁТР ПЕРВЫЙ
В безжалостной жадности к существованью,
За каждым ничтожеством, каждою рванью
Летит его тень по ночным городам.
И каждый гудит металлический мускул
Как колокол. И, зеленеющий тускло,
Влачится классический плащ по следам.
Он Балтику смерил стальным глазомером.
Горят в малярии, подобны химерам,
Болота и камни под шагом ботфорт.
Державная воля не знает предела,
Едва поглядела – и всем завладела.
Торопится Меншиков, гонит Лефорт.
Огни на фрегатах. Сигналы с кронверка.
И льды как ножи. И, лицо исковеркав,
Метель залилась – и пошла, и пошла...
И вот на рассвете пешком в департамент
Бредут петербуржцы, прильнувшие ртами
К туманному Кубку Большого Орла.
И снова – на финский гранит вознесённый –
Второе столетие мчится бессонный,
Неистовый, стужей освистанный Пётр,
Чертёжник над картами моря и суши,
Он грóбит ревизские мёртвые души,
Торопит кладбищенский призрачный смотр.
1921 (1966)
***
Окружён со всех сторон
Город карканьем ворон.
Он тревожен, оттого что
Есть в нём радио и почта.
Слышу, слышу мощный гул!
Так в начале нашей эры
Изучали артикул
Лейб-гвардейцы офицеры.
На полях военных карт
И на олове кокард
Отчеканен символ славы –
Зверь державный и двуглавый.
Мы опять пришли домой –
В черноту тюрьмы военной.
Государство, идол мой! –
Ключ-замок обыкновенный!
Я следил, как тонны тьмы
Ты в людские льёшь умы
После выпитых бутылок,
Общих фраз и пуль в затылок.
Я давно облюбовал
Час, когда в комендатурах
Гонят истину в подвал,
Оставляют совесть в дурах.
Сколько лет, сколько зим
Был твой зов неотразим!
Сколько осеней и вёсен
Был он ясен и несносен!
Сколько штук тупых штыков,
Туш, распяленных на крючьях,
Сколько смерти! Вот каков
Идол наших слёз горючих.
Брось в клозет газетный вздор!
Чёрной ночи коридор
Полон, как пристало ночи,
Перестуком одиночек.
Государство, склад камней,
Свалка, кладбище, разруха, –
Ты приставлено ко мне,
Как фискала глаз и ухо.
1929. Опубл. впервые в 1989
***
ЛАГЕРЬ УНИЧТОЖЕНИЯ
И тогда подошла к нам, желта как лимон,
Та старушка восьмидесяти лет,
В кацавейке, в платке допотопных времен –
Еле двигавший ноги скелет.
Синеватые пряди ее парика
Гофрированы были едва,
И старушечья, в синих прожилках рука
Показала на оползни рва.
«Извините, я шла по дорожным столбам,
По местечкам, сожженным дотла.
Вы не знаете, где мои мальчики, пан,
Не заметили, где их тела?
Извините меня, я глуха и слепа.
Может быть, среди польских равнин,
Может быть, эти сломанные черепа –
Мой Иосиф и мой Веньямин…
Ведь у вас под ногами не щебень хрустел.
Эта черная жирная пыль –
Это прах человечьих обугленных тел», –
Так сказала старуха Рахиль.
И пошли мы за ней по полям. И глаза
Нам туманила часто слеза.
А вокруг золотые сияли леса,
Поздней осени польской краса.
Там травы золотой сожжена полоса,
Не гуляют ни серп, ни коса.
Только шепчутся там голоса, голоса,
Тихо шепчутся там голоса:
«Мы мертвы. Мы в обнимку друг с другом лежим.
Мы прижались к любимым своим,
Но сейчас обращаемся только к чужим,
От чужих ничего не таим.
Сосчитайте по выбоинам на земле,
По лохмотьям истлевших одежд,
По осколкам стекла, по игрушкам в золе,
Сколько было тут светлых надежд.
Сколько солнца и хлеба украли у нас,
Сколько детских засыпали глаз.
Сколько иссиня-черных остригли волос,
Сколько девичьих рук расплелось.
Сколько крохотных юбок, рубашек, чулок
Ветер по свету гнал и волок.
Сколько стоили фосфор, и кровь, и белок
В подземелье фашистских берлог.
Эти звёзды и эти цветы – это мы.
Торопились кончать палачи,
Потому что глаза им слепили из тьмы
Наших жизней нагие лучи.
Банки с газом убийцы истратили все.
Смерть во всей её жалкой красе
Убегала от нас по асфальту шоссе,
Потому что в вечерней росе,
В трепетанье травы, в лепетанье листвы,
Очертанье седых облаков –
Понимаете вы! – мы уже не мертвы,
Мы воскресли на веки веков.
1944
***
НЕВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ
1.
Пошла в размол субстанция Спинозы,
Развеян прах Эйнштейновой звезды.
Бесшумные песчаные заносы
Засасывают смутные следы.
Лишь кое-где торчат протезы нищих,
Обрывки шёлка и куски стекла.
А на седых, как время, пепелищах
И впрямь как будто вечность протекла.
Чего ж ей медлить? Плевелы отвеяв
И урезонив праздные умы,
Она исправит главы от Матфея
Коварным толкованием Фомы.
И ты, ровесник страшного столетья,
Ты, человек сороковых годов,
Исполосован памятью, как плетью,
И впрямь на старость мирную готов?
Ты любишь слабый свет настольной лампы
И на коротких волнах гул земли...
Куда же эти сумрачные ямбы
Тебя на страх домашним завели?
Ну так всмотрись же зорче напоследок,
Прислушайся к подземным голосам!
Ты сам дикарской трапезы объедок,
В лоскутьях кожи выдублен ты сам.
Не вздумай же отделаться насмешкой
От свежеперепаханных траншей.
И если вышел в путь, смотри, не мешкай!
Последний перевал – ещё страшней.
2.
Кончаются расправы и облавы.
Одна лишь близость кровного родства
Темней проклятья и светлее славы.
Проклятья или славы – что сперва?
Теряются следы в тысячелетних
Скитаньях по сожжённым городам.
В песках за Бабьим яром, в чёрных сплетнях,
На чёрных рынках, в рухляди, – а там
Прожектора вдоль горизонта шарят,
Ползут по рвам, елозят по мостам.
Юродствует ханжа, трясётся скаред
И лжесвидетель по шпаргалке шпарит...
А где-то жгут, дробят, кромсают, жарят,
Гноят за ржавой проволокой, - а там
Нет и следов, - ни в городах Европы,
Ни на одной из мыслимых планет,
Ни в чёрной толще земляной утробы,
Ни в небе, ни в аду их больше нет.
Лежит брусками данцигское мыло,
Что выварено из костей и жил.
Там чья-то жизнь двумя крылами взмыла
И кончилась, чтоб я на свете жил.
Чья жизнь? Чья смерть бездомна и бессонна?
В венце каких смолистых чёрных кос,
В каком сиянье белого виссона
Ступила ты на смертный тот откос?
Прости мне три столетья опозданья
И три тысячелетья немоты!
Опять мы разминулись поездами
На той земле, где отпылала ты.
Дай мне руками прикоснуться к коже,
Прильнуть губами к смуглому плечу, –
Я всё про то же, – слышишь? – всё про тоже,
Но сам забыл, про что же я шепчу...
Мой дед-ваятель ждал тебя полвека,
Врубаясь в мрамор маленьким резцом,
Чтоб ты явилась взгляду человека
С таким вот точно девичьим лицом.
Ещё твоих запястий не коснулись
Наручники, с упрямицей борясь,
Ещё тебя сквозь строй варшавских улиц
Не прогнала шпицрутенами мразь.
И колкий гравий, прах костедробилок
Тебе не окровавил нежных ног,
И злобная карга не разрубила
Жизнь пополам, прокаркав «Варте нох!»
Не подступили прямо к горлу комья
Сырой земли у страшных тех ворот...
Жить на Земле! Что проще и знакомей,
Чем чёрный хлеб и синий кислород!
Но что бы ни сказал тебе я, что бы
Ни выдумал страстнее и святей,
Я вырву только стебель из чащобы
На перегное всех твоих смертей.
И твой ребёнок, впившийся навеки
Бессмертными губами в твой сосок,
Не видит сквозь засыпанные веки,
Как этот стебель зелен и высок.
Охрипли трубы. Струны отзвучали.
Смычки сломались в пальцах скрипачей.
Чьим ты была весельем? Чьей печалью?
Вселенной чьею? – Может быть, ничьей?
Очнись, дитя сожжённого народа!
Газ, или плётка, иль глоток свинца, -
Встань, юная! В делах такого рода,
В такой любви – не может быть конца.
В такую ночь безжалостно распахнут
Небесный купол в прозелени звёзд.
Сверкает море, розы душно пахнут
Сквозь сотни лет, на сотни тысяч вёрст.
Построил я для нашего свиданья
Висящие над вечностью мосты.
Мою тревогу слышит мирозданье.
И пышет алым пламенем.
А ты?
3.
Как безнадёжно, как жестоко
Несётся время сквозь года.
Но слитный гул его потока
Звучит. ЗАПОМНИ НАВСЕГДА.
Он каждой каплей камень точит.
Но только ты выходишь в путь –
Всё безнадёжней, всё жесточе
Звучит: ЗАБУДЬ, ЗАБУДЬ, ЗАБУДЬ.
1946
***
Мы в Истории вычеркнем это и то,
Соскребём и подчистим и строки и сроки.
Мы возьмём на засов, что свинцом залито,
Что зарыто лопатой у края дороги.
Нет, не в памяти твёрдой, не в здравом уме,
Но послушно, старательно, как рядовые,
Задохнёмся в любой удушающей тьме
И родимся на свет, коли надо, впервые.
Что случилось? Кто помнит? Кто смеет посметь?
Начинайся сначала, бессмертная смена!
Не звонила в набат колокольная медь,
Не скликала она мертвецов поимённо.
Только за ноги павших у нас волокут,
Только в пропасть бросают, в шальную пучину,
И трепещет под ветром кровавый лоскут,
Красный флаг, означающий первопричину.
Продолжается жизнь. Революция-Мать
Продолжает строптивое, страшное дело.
А чего не доделала, недоглядела, –
То временно. Это не грех и сломать.
1953. Публ. впервые.
***
СНЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
Сны возвращаются из странствий.
Их сила только в постоянстве.
В том, что они уже нам снились
И с той поры не прояснились.
Из вечной ночи погребённых
Выходит юноша-ребёнок,
Нет, с той поры не стал он старше,
Но, как тогда, устал на марше.
Пятнадцать лет не пять столетий.
И кровь на воинском билете
Ещё не выцвела, не стёрта.
Лишь обветшала гимнастёрка.
Он не тревожится, не шутит,
О наших действиях не судит,
Не проявляет к нам участья,
Не предъявляет прав на счастье.
Он только помнит, смутно помнит
Расположенье наших комнат,
И стол, и пыль на книжных полках,
И вечер в длинных кривотолках.
Он замечает временами
Своё родство и сходство с нами.
Своё сиротство он увидит,
Когда на вольный воздух выйдет.
1957
***
Мы все - лауреаты премий,
Врученных в честь него,
Спокойно шедшие сквозь время,
Которое мертво.
Мы все, его однополчане,
Молчавшие, когда
Росла из нашего молчанья
Народная беда.
Таившиеся друг от друг
Не спавшие ночей,
Когда из нашего же круга
Он делал палачей,
Для статуй вырывшие тонны
Всех каменных пород,
Глушившие людские стоны
Водой хвалебных од, –
Пускай нас переметит правнук
Презреньем навсегда,
Всех одинаково как равных –
Мы не таим стыда.
Да, очевидность этих истин
Воистину проста!
Но нам не мертвый ненавистен
А наша слепота.
1956. Впервые опубл. в 1997.
***
Как они бесприютны, угрюмы, понуры,
Как невесело щурятся навеселе,
Слесаря, столяры, маляры, штукатуры
В самом сердце страны, в подмосковном селе.
Что их гнёт и гнетёт и под ветром сгибает
И к земле пригибает ненастной порой?
Отчего каждый третий из них погибает
И с поличным в милиции каждый второй?
Не уроды, не выродки... мощной породы,
Плечи в сажень, осанка тверда и горда, -
Отрицатели бога, владыки природы,
Поколенье, понесшее знамя труда!
Они были цементом в решающих планах,
Ураганным огнём у речных переправ...
Погляди – разве нет у них орденских планок,
Зарубцованных ран, государственных прав?
Мы писали стихи на торжественный случай,
Потрясали сердца, вызывали слезу...
Ну так вот же она под свинцовою тучей,
Вся как есть - вся Россия теснится внизу.
Так пройдём по дорогам, по глинистым спускам,
Где трёхтонки буксуют на всяком шоссе,
Где за мокрыми избами, нá поле русском
Она песни поёт в затрапезной красе.
Где в дощатом бараке, в сыром общежитье
Заливается зáполночь бедный баян...
– Выдь на Волгу, чей стон раздаётся, – скажите,
по какой он причине печален и пьян?
Что, товарищ, неладно, – скажи ради бога,
В славном стане трудящихся в нашей стране?
Но товарищ молчит и вздыхает глубоко.
Он не слышит. Он, видно, стоит в стороне.
Или нынче гражданская скорбь неуместна?
Или в моде опять барабан и труба?
Или слишком нелестно и слишком известно?
Или зренье не зорко и кожа груба?
Пусть потупятся Музы, продажные шкуры,
Опротивело мне избегать ваших глаз –
Слесаря, столяры, маляры, штукатуры –
Настоящие люди, трудящийся класс.
1957.
Источник: http://7iskusstv.com/2011/Nomer11/Toom1.php
