Труппа медленно сходит с ума.
Или не медленно. Сам не знаю. Иногда кажется, что нервы напряжены, как скрипичная струна, которая готова лопнуть, но всё тянется-тянется-тянется. В другие моменты я уверен, мы летим в пропасть все вместе, смешавшись в какофонию звуков, через которую особенно громко пробивается барабан.
Барабаны. В этом концерте непривычно много барабанов.
У каждого композитора свои привычки. Шопен без ума от фортепиано, Бах — это тяжёлые переливы органной музыки, а Глинка — нежная трель колокольчика. Яковлев вот любит барабаны, и нам нужно это уважать.
Я подготовил отличную программу: несколько ноктюрнов, этюды, и увертюра к его опере. Жаль, что не получилось договориться с певицей, хотя вряд ли бы кто-то исполнил её лучше Елены Чайкиной.
Яковлев — не самый простой композитор. Его партитуры иногда напоминают мне случайное нагромождение нот. В них нужно вникать, распутывать, делая пометки, пока музыка не польётся полноводной рекой.
У меня есть привычка — держать карандаш за ухом. Иногда я даже им дирижирую; взгляд скользит по партитуре. Мои пометки — светло-серые, грифель глубоко впечатывается в бумагу.
Но откуда взялись чёрные надписи?
Кто-то пробрался в мой кабинет; встал за подиум, пока я ходил за чаем; подлез с пером под руку, стоило отвлечься на сложный момент в увертюре. Иначе как объяснить эти метки? Я не ношу с собой ручку, никому не даю свою партитуру, но вот они — чёрные и болезненно точные.
Что делать: злиться или благодарить незнакомца? Почему он всегда прав, откуда он знает, что именно здесь скрипке нужно играть быстрее, а в следующем такте — вступает флейта. Руки сами подстраиваются под его указания, хочу я того или нет.
Всё это сводит с ума. До первого выступления — неделя; кларнетистки фальшивят, альты издеваются над струнами. Не знаю, сломать ли смычок о трибуну — или свою голову.
Пометки продолжают появляться на страницах. Но барабанщик сбивается с ритма, за ним следуют духовые, и весь оркестр радостно отправляется вразброд.
Наутро это оборачивается сильнейшей головной болью.
Любой звук вбивается в голову словно нерадивый барабанщик. Даже голос секретаря в телефонной трубке причиняет страдания, стараюсь закончить разговор как можно быстрее, а он переспрашивает и переспрашивает. Терплю — нельзя заставлять целый оркестр собираться у пустого подиума.
На следующий день я тоже разбит, но уже не так сильно. Прихожу на работу, здороваюсь со всеми. Среди вопросов о здоровье раздаётся голос флейтистки:
— А заменяющий дирижёр больше не придёт?
Заменяющего дирижёра у нас нет. Но, судя по гулу моей музыкальной толпы, вчера он провёл целую репетицию. Не понимаю, что происходит. Мне неуютно браться за смычок, который вчера был в чужих руках. Я боюсь увидеть в партитуре ещё больше пометок, сделанных чужой рукой.
Но мы приступаем к увертюре — и получается не так плохо.
После репетиции спешу к секретарю. Конечно, он забыл отменить репетицию. А оркестр только рад оказаться похищенным — однажды их так в другой театр уведут, и не заметят.
Я не успеваю выразить возмущение: дверь распахивается и заходит вторая скрипка. Играет она превосходно, а вот над вежливостью стоит поработать.
— По поводу моего отпуска... О, вот и он!
— Вчерашний заменяющий. Хотя, нет, погодите, это не может быть он. Но как похож...
Слежу за направлением её руки, тонкой и изящной. Она показывает на афиши, которые напечатали для концерта — одна из них украшает дверь директрисы. Они использовали единственный портрет Яковлева: композитор склонился над столом, на котором разложены листы, исписанные нотами. В одной руке у него перо, другая тянется вверх, будто пытаясь поймать воображаемый звук и запереть его на бумаге.
Мотая головой, выхожу из кабинета.
Всем оркестром мы решительно сходим с ума.
Но если это поможет хорошо сыграть на концерте — так тому и быть.
Одна из историй, которые я пишу каждый день - для писательской практики и создания контента.
