1925 г.
Программа культивации показывает положительную динамику.
Принятые меры: Закреплено попечительство за ключевыми семьями. Интеграция продолжается, город развивается должным образом.

1936 г.
Зафиксированы первые случаи отклонения от установленных норм.
Принятые меры: Неадаптируемые ликвидированы. Семейные очаги, проявившие несостоятельность, направлены на перевоспитание. Разъяснительная работа среди остальных продолжается.

1951 г.
Отмечены случаи попытки выезда за пределы города.
Принятые меры: Выстроена система предотвращения. Организована работа с родственниками, исключена возможность распространения слухов. Подключены дополнительные механизмы убеждения.

1963 г.
Выявлено несоответствие численности.
Принятые меры: Разработаны новые методы корректировки популяции. Введены дополнительные уровни подготовки. Доработана система подготовки кадров для участия в городском управлении.

1977 г.
Программа демонстрирует высокую эффективность.
Принятые меры: Создан механизм передачи опыта между поколениями. Организована проверка на предмет сохранения принципов среди воспитанников. Исключены случаи уклонения от предписанных норм.

1982 г.
Выявлены тревожные симптомы социальной нестабильности.
Принятые меры: Принят план по поддержанию внутреннего равновесия. Информационная политика пересмотрена. Контроль за адаптацией усилен.

1989 г.
Зафиксированы расхождения между внутренними и внешними отчетами.
Принятые меры: Подготовлены необходимые корректировки. Архивы пересмотрены, часть данных уничтожена. Облик города приведен в соответствие с актуальными требованиями.

1991 г.
Официальное закрытие программы.
Принятые меры: Внешний контроль аннулирован, централизованное кураторство прекращено. Архивы очищены, избыточная документация ликвидирована. Городские структуры переведены на самостоятельное обеспечение, принципы работы закреплены в существующем порядке. Надзорные органы расформированы, дальнейшее управление передано под локальную юрисдикцию.

— Это… — начал Кеша, но не нашел, чем закончить.

Гриф читал быстрее остальных. С каждой строкой его лицо становилось все более жестким. Он никогда не считал себя впечатлительным, но от этих сухих формулировок веяло чем-то бесконечно чуждым.

— Они… выращивали их? Воспитывали? — Мышь быстро перевела взгляд с Грифа на экскурсовода.

Киса выдохнула и обернулась к Шалому.

— Слушай, скажи, что я просто не так прочитала. Или не так поняла. Они же…

Шалом медленно перевел взгляд на нее, потом снова на список.

— Ты все правильно поняла, — негромко сказал он.

Экскурсовод позволил им осознать прочитанное. Не торопил, не комментировал, просто ждал — наблюдая за ними с легкой улыбкой, как за детьми, которым впервые позволили увидеть что-то по-настоящему важное.

Потом, когда тишина в зале стала звенящей, он чуть наклонил голову и, с удовольствием смакуя каждое слово, сказал:
— Разумеется, это всего лишь записи. Чистые факты.

Он сделал шаг в сторону и, с легким нажимом, открыл соседнюю витрину. Стекло дрогнуло, выпуская в воздух слабый запах старой бумаги, лакированного дерева и краски.

— Вам, конечно, будет интереснее увидеть лица.

Внутри лежали фотографии. Групповые портреты, выцветшие снимки из альбомов, официальные карточки. Люди, собранные в четкие ряды, смотрели прямо в объектив. Они улыбались. Держали детей за руки. Стояли на фоне улиц Белого.

— Те, кто сохранял порядок, — экскурсовод скользил пальцами по краю витрины, не глядя на них. — Те, кто поддерживал традиции. И те, кому мы обязаны сегодняшним днем.

Фотографии выглядели привычно. Те же застегнутые на все пуговицы пальто, те же серьезные лица, те же торжественные позы — как на тысячах архивных снимков.

Но стоило взглянуть чуть дольше, и что-то шевелилось под поверхностью.
Черты отдельных людей расходились рябью на воде, теряясь в незаметных искажениях.

Некоторые лица были слишком симметричными. Другие — наоборот, будто бы сложенными не совсем правильно. А среди улыбающихся губ иногда мелькало нечто, что никто не мог назвать человеческими зубами.

Олеся не смотрела на фотографии. Она смотрела на людей, с которыми приехала в этот город.

Гриф стоял, чуть подавшись вперед. Его взгляд скользил от одной фотографии к другой, оценивал и запоминал до мельчайших деталей. Челюсть напряжена, дыхание медленное, нарочито размеренное. Лицо оставалось спокойным, почти равнодушным, но Олеся видела, как едва уловимо меняется выражение глаз и чуть глубже морщится переносица.

Кеша нервно сглатывал, чтобы смочить пересохшее горло. Он все еще смотрел на снимки с каким-то обреченным ожиданием, что они вот-вот моргнут в ответ.

Шалом прислонился к витрине, стараясь выглядеть равнодушным, но Олеся заметила, как мелко дергался мускул на его шее, а лицо становилось бледнее, чем обычно.

Киса не делала ни одного резкого движения. Не зевала скучающе, не ерзала и не шутила. Она стояла слишком прямо и неподвижно, скрестив руки на груди так, словно в музее был жуткий холод.

Мышь удивительным образом сливалась с окружением. Она прижималась к Грифу. Сначала просто плечом, потом сильнее, как ребенок, который боится монстра под кроватью. Дыхание сбилось, пальцы вцепились в рукав куртки Грифа, оставляя на ней тонкие борозды от ногтей.

В каждом из них них было то, чего Олеся не видела раньше. Страх.

Они боялись. Их, привыкших гоняться за тенями и убивать без колебаний, вывела из равновесия витрина со старыми фотографиями в крохотном городишке.

Олеся не могла решить, что чувствует.

Часть ее ликовала. Вот оно — доказательство, что ее племя не было ошибкой, что его не нужно устранять и стирать из истории. Они жили здесь, растили семьи, работали и строили город. Они стали его сердцем и душой.

Ей хотелось растормошить оперативников, заглянуть в глаза и сказать: «Смотрите. Вам говорили, что нас нужно выжигать, но разве это хаос? Разве это разрушение? Посмотрите, как все спокойно».

Она знала, что должна радоваться - сотни подобных ей, живших открыто, без охоты, без страха. Реальность, в которой их не уничтожали, а оберегали. Город, который принял их.

Но у нее сводило живот от тревожного осознания, что это был не ее мир.

Ей нравился тот, в котором приходилось бежать и прятаться, но можно было выбирать и принадлежать только себе. В котором людей слишком много, чтобы стереть их подчистую и заменить на обрывки искалеченных душ.

Граница не давала выбора. Она была вечной, липкой, пустой и бессмысленной. Постоянный голод, темнота и единственное стремление — пожирать.

Она никогда не была своей среди людей. И все же среди них она чувствовала себя живой, пусть и не в полной мере. В Белом же граница была слишком близко, почти физически ощутимой.

Олеся ощущала это каждой клеткой — холодное, темное, ненасытное нечто тянулось к ней из каждого уголка этого города. В Белом жизнь была только тонкой пленкой, натянутой поверх чего-то иного, и эта пленка уже трещала по швам.

Гриф отвел взгляд от фотографий и посмотрел на нее.

Олеся открыла рот, чтобы сказать что-то — шутку, отговорку, любую гадость, чтобы не выдать своего страха.

Но вдруг поняла — Гриф видел.

Он не знал, что именно. Не мог догадаться, о чем она сейчас думает. Но знал, что она тоже боится.

В этот момент экскурсовод мягко хлопнул в ладони.

— Ну что же, надеюсь, вам понравилось! — он по-прежнему улыбался, но теперь его улыбка казалась Олесе шире, чем должна быть. — История Белого удивительна, не так ли?

Гриф размял напряженную шею и и повернулся к нему.

— Да уж, сказка, — глухо отозвался он. Голос звучал ровно, но в нем чувствовалась сухая злая усталость и с трудом сдерживаемое напряжение.

— Но это только начало! Впереди у нас еще куча всего интересного, — Экскурсовод сделал широкий жест, приглашая их следовать за собой, и не оборачиваясь двинулся вперед.

Первая остановка — Мемориал славы воинам-сибирякам. Высокий гранитный шпиль возвышался над заснеженным сквером. Его поверхность отсвечивала прозрачным зимним светом.

Гриф прищурился, уловив странную рябь в воздухе, как бывает на экранах старых пузатых телевизоров. На секунду фамилии на памятнике сместились, подчиняясь странной, невидимой логике. Одни буквы исчезали, другие вспыхивали на их месте. Еще миг — и текст вновь стал привычным. Остальные тоже заметили и на мгновение задержали шаг, но никто не сказал ни слова.

Они продолжили путь. Следующей точкой маршрута стало невысокое кирпичное здание с афишами на стенах — Бельский центр культуры и досуга. Над входом висел цветастый плакат с приглашением на приближающийся концерт.

Гриф бросил взгляд на окна. Краем глаза он заметил движение, темный силуэт за стеклом. Он моргнул — и в за окном осталась лишь пыль.

— Здесь проходят концерты, спектакли, выставки, — бодро сообщил гид. — Культура — важная часть жизни Белого.

Киса, насупившись, затянулась сигаретой.

— Тут вообще кто-то живет? — спросила она, выделяя последнее слово.

Экскурсовод слегка повернул голову, его улыбка осталась неизменной.

— Конечно. Белый — уютный город. Возможно, и вам захочется осесть у нас.

На этом разговор оборвался.

У Мемориала Великой Отечественной войны воздух показался тяжелее, чем раньше. В гранит врезались сотни имен, высеченных с безупречной четкостью.

Гриф вгляделся в темную, отполированную поверхность одной из плит и невольно напрягся. Там, в отражении, виднелось чье-то лицо. Чужая фигура с пустыми глазницами застыла по ту сторону камня. Он резко отступил и задел плечом Шалома.

— Что? — раздраженно бросил тот.

— Ничего, — Гриф скользнул взглядом по плите. Отражение было в порядке. Только его собственное лицо. Хмурое и усталое.

Площадь Карла Маркса встретила их странной тишиной. В воздухе пахло гарью — едва различимо, но от этого запаха внутри что-то подрагивало. Ветер принес обрывки газет, закружил их на секунду и бросил прямо к ногам Олеси. Она опустила глаза.

Газетная страница выглядела довольно старой. Буквы расползались, меняли шрифт и размер, складываясь в бессмысленный узор. Она нахмурилась и отвела взгляд. Посмотрела на часы. Стрелки дрогнули. Сперва они показывали полдень, затем дернулись еще раз и перескочили на девять вечера. На несколько секунд Олеся почувствовала, как мир вокруг стал зыбким.

— Что-то не так, — тихо сказала она.

Экскурсовод уверенно шагал дальше, ведя их вперед.

У ворот Петропавловского кладбища, воздух стал плотным, почти маслянистым. Приходилось прикладывать немалые усилия просто, чтобы дышать. Крошащиеся кресты и надгробия теснились за ржавой оградой, скованной голыми мертвыми ветками. На секунду показалось, что свет пропал — резко, будто кто-то выключил солнце. И вновь зажегся, но с легкой задержкой. Солнце продолжило светить, как ни в чем не бывало.

— Здесь покоится история Белого, — тихо, с легким придыханием сообщил экскурсовод. — Все, кто был до нас и все, кто еще будет. Торжество цикличности жизни.

Гриф почувствовал, как пальцы предательски дрожат. Привычным жестом он сжал кулаки, пытаясь загнать напряжение обратно под кожу. Все тело ломило, пружина внутри грозилась с хрустом лопнуть, выпустив наружу смесь злости и животного страха.

Челюсть свело, в висках заныло тупой пульсирующей болью, на языке появился привкус железа — он не заметил, как прикусил щеку. Гриф резко выдохнул через нос, загоняя страх поглубже на задворки сознания, чтобы разобраться с ним позже.

Мышь машинально вцепилась в рукав Грифа, пальцы сжались чуть сильнее обычного.

— Нам нужно уходить, — прошептала она.

Кеша тоже почувствовал, что пора убираться. Только, в отличие от остальных, он не собирался терпеливо ждать, пока их окончательно загонят в угол.

— Ну нахрен, — прошептал он и, развернувшись на пятках, бросился назад.

Рывок получился непродуманным, почти инстинктивным — мышцы сработали быстрее, чем разум успел взвесить шансы. Он не оглядывался по сторонам, просто бежал. Ему было плевать, что под ногами — снег, гравий или могильные плиты, лишь бы оказаться как можно дальше от чертового гида.

Но через несколько шагов что-то изменилось.

Воздух вокруг стал еще плотнее. Каждый шаг отнимал больше сил. Ноги наливались свинцом. Он пытался ускориться, но вместо этого двигался только медленнее, как в ночь, когда впервые встретился лицом к лицу с Олесей.

Кеша попытался собрать все силы, но тут же почувствовал, как вокруг него сгущается темнота. Она наползала плавно и сжималась тем сильнее, и чем сильнее он рвался вперед.

На границе видимости что-то мелькнуло.

Ноги заплелись, дыхание сбилось, и он неловко рухнул на колени рядом с Кисой. Та не проронила ни слова — непривычно молчаливая, с сигаретой, которую вовсе перестала выпускать изо рта.

— Спешить некуда, — мягко сказал экскурсовод,  — но я все же попрошу вас более не отставать от группы. Боюсь, что, если вы сильно отстанете, мне будет сложно отыскать вас.

Кеша шумно, судорожно дышал и зло смотрел на гида.

Гриф бросил короткий, вымотанный до равнодушия, взгляд на Кешу.

— Если еще раз куда-то дернешься, я тебя сам урою. Быстрее будет, — без тени улыбки сказал он. — Это всех касается.

Киса, не поднимая взгляда, глубоко затянулась и выпустила плотный клуб дыма, который с трудом растекался по воздуху.

— Вот началось… — пробормотала она и притянула к себе совсем поникшую Мышь. — Ну сорвался человек, с кем не бывает.

Кеша стоял, все еще тяжело дыша. Лицо побледнело, но в уголках губ мелькнула короткая усмешка. Он вытер пот со лба, выпрямился.

— Да я уже все. Набегался, — выдавил он.

— Урою, — передразнил Шалом с легкой издевкой. — Тебе, дружище, придется встать в длиннющую очередь за местными жителями.

Олеся провела пальцами по рукаву, смахивая несуществующую грязь.

— Я бы на вашем месте действительно не отставала от столь любезно предоставленного нам провожатого. Без него нам будет намного менее комфортно.

Экскурсовод наблюдал за всем этим с завидным спокойствием, деликатно предоставляя им возможность выговориться.

— Как приятно видеть, что у наших дорогих гостей настолько разумный подход к делу, — произнес он.

И чем дольше и шире он улыбался, тем больше Грифу хотелось наплевать на последствия и спустить пару обойм ему в голову.

В тишине они пересекли небольшое кладбище и остановились у полуразрушенной церкви.

Церковь кое-где подлатали, восстановили стены, но сделали это явно неумело и наспех. Серые заплатки бетона успели пойти свежими трещинами, крыша выглядела слишком легкой держалась не столько на стропилах, сколько на удаче.

Гид замер у входа и кивнул в сторону покосившейся двери

— Проходите, вас уже ждут.

В воздухе стояла тяжесть. Не запах, не затхлость, а густая неподвижность, в которой вязли шаги и звуки.

Стены были завешаны символами, собранными без видимой системы.

Православные иконы соседствовали с католическими распятиями — тонкими, вытянутыми, с изогнутыми в агонии фигурами. В одном месте образ Богородицы располагался рядом с каббалистическим Древом Сефирот, выведенным жирной угольной линией прямо на стене.

Рядом висели буддийские ленты, завязанные тугими узлами. На некоторых угадывались молитвы на санскрите, но часть текстов явно принадлежала другим традициям. Они слиплись от сырости и свисали разноцветными клочьями.

На гвоздях висели мусульманские амулеты, выгравированные на потемневших пластинах и голубые стеклянные глаза из индийской культуры.

В глубине помещения, между подсвечниками, громоздились груды мелких камней, на которых были выцарапаны символы, напоминающие руны. Одни — четкие, выверенные, как из учебников, другие — неопрятные, срисованные в спешке.

На полу стояла глиняная фигурка, больше похожая на жертвенник, чем на идола. Вытянутое тело, длинные руки прижаты к груди, но вместо лица — гладкая, пустая поверхность. Гриф поймал себя на мысли, что не может понять, куда должна быть обращена голова.

Над всем этим висели пучки высушенных трав, подвешенные на перекладинах. Полынь, лавр и ветки дуба, смешанные с чем-то неузнаваемым.

Не было понятно, молились здесь или пытались от чего-то защититься.

— Долго же вы, — прозвучало из глубины церкви.

Женщина плавно покачивая бедрами вышла в центр церкви. Темноволосая, невысокая, с мягкими чертами лица. Таких обычно встречаешь на остановках, детских площадках, в очереди за кофе.

— Саша, — легко сказала она. — Очень приятно наконец встретиться с моим самым преданным поклонником.

Гриф не раздумывал. Пальцы сомкнулись на рукояти. Рывок. Выстрел — движение точное, заученное за годы службы

Из-за его спины в считанные доли секунды раздалось еще четыре выстрела. Звук гулко ударялся о стены и стекал по ним глухим шелестом и осыпью строительной пыли.

— Ну что вы как дети, — в голосе прозвучало скорее легкое недоумение, чем раздражение. — Долгие поиски, напряжение, охота, и все, что у вас есть на этот момент, — немного железа и пульверизатор с цветочным раствором?

Вокруг стало слишком тихо.

Гриф не убрал оружие. Никто из его команды не сдвинулся с места.

Саша посмотрела на них, чуть склонив голову, не без удовольствия оценивая их стойкость. Затем подняла руки в примирительном жесте.

— Вижу, что к разговору вы не склонны.

Тишина на мгновение затянулась, а на стенах задрожали лики икон. Краска пошла рябью и потекла, а затем разом исчезла, оставив лишь пустые рамки.

Лампадки загорелись нервными, дергаными языками пламени, но тут же затухли, как будто воздух в церкви перестал их питать.

За окнами сменился свет. Вместо яркого зимнего дня — густой, удушливый сумрак.

Группа рефлекторно обступила Грифа, становясь спиной к спине. Кеша в спешке задел одну из лампадок и та полетела вниз.

Олеся напряженно посмотрела на Сашу с немым вопросом в глазах.

Та только улыбнулась.

— Давайте я просто покажу вам, что будет.

Церковь исчезла, оставив за собой пустоту, казавшуюся абсолютной.

Она давила, заползала под кожу, вытесняла ощущение собственного тела. Они стояли, но на чем? Они дышали, но чем? Воздуха не было, пространства не было, даже времени не было. Только липкая, глухая неподвижность, в которой что-то шевелилось.

Оно не появлялось, оно выдавливало себя наружу, вырываясь из вязкой черноты, как рождающийся в гное паразит.

Сначала проступили силуэты. Искривленные и переломанные куски тела, которые пытались принять форму, но не успевали. Они корчились в нескончаемом судорожном ритме, дробили собственные суставы, выворачивались наизнанку, снова пытались распрямиться — и падали обратно в месиво из таких же искалеченных тел.

Из бездны лезли руки, но без пальцев. Лица, но без глаз. Пасти, но вместо них — раскрытые глазницы, в которых копошились другие, меньшие существа, такие же голодные, как и все вокруг.

Не было отдельных тел, не было целых существ. Каждый, кто появлялся, уже был частью кого-то еще. Пасти раскрывались, но языки не успевали выбраться наружу — их затягивало обратно, в горло, в нутро, где уже шевелилось следующее существо, сросшееся с тем, что поглотило его прежде.

Им все время чего-то не хватало. Чего-то, что могло вернуть им целостность и смысл. Они пытались завершить себя. Срастались, искали нужные части, но находили только чужие, неподходящие.

Кто-то тащил себе лишнюю руку, пытался вкрутить ее в плечо, но суставы не сходились. Пальцы дергались в беспомощной судороге, и рука падала обратно.

Кто-то раз за разом переделывал ноги. Выпрямлялся, делал пару шагов. Но кожа лопалась, и он снова валился в гниющую кучу таких же, как он — таких же незавершенных.

Голые, изувеченные тела двигались медленно, но никогда не останавливались. Они раздувались, истончались, слипались в единый ком, снова рвались, порождая новые слои. Они жрали себя, а когда уже нечего было жрать — отращивали новую плоть, и слизывали ее языками, похожими на гниющие лоскуты кожи.

Все вокруг состояло из них.

Под ногами не было пола. Они стояли на тысячах и тысячах тел.

Гриф не сразу понял, что ноги медленно проваливаются, и только когда что-то пришлось по его икре, он резко отдернул ногу, выругался и принялся отбивать тянущиеся к остальным конечности.

Кеша всхлипнул, съежился и зажал руками уши.

Под ними шевелились лица. Не размазанные в безличную кашу лики, а живые, человеческие лица. Каждое из них корчилось, пытался кричать, подняться ближе к поверхности, сделать хоть что-то.

Шалом судорожно отряхивал пальто — что-то прилипло к нему, пульсировало, скользило, как жирный слизень.

Олеся вцепилась в себя, пыталась содрать кожу, но от ее пальцев поползли темные следы, как если бы она начала испаряться. Для нее граница всегда была просто холодной тьмой, в которой нельзя было жить. Но сейчас она смотрела на нее со стороны и впервые видела ее во всей мерзкой, нечеловеческой сути. Не пустота. Не одиночество. Бесконечное копошащееся месиво, погребающее всё под собой.

Мышь отчаянно пыталась отстреливаться. Ее пули дробили головы, глаза, пасти, которые разрывались в беззвучном крике Но пули не оставляли даже следов.

— Заткнитесь! — выдохнула она, загоняя новый магазин в горячий пистолет.

Киса не сразу поняла, что у нее по щекам текут слезы. Она не плакала, дыхание оставалось ровным, губы не дрожали, но горячие капли скользили по коже.

Вокруг копошились в вечной агонии люди. Они смотрели. Они ждали. Они умоляли. Их криков не было слышно, но Киса знала, что они чувствуют. Она всегда знала.

Она присела, опустив руку к ближайшему лицу. Осторожно, самыми кончиками пальцев, коснулась. Оно было теплым. Настоящим.

Лицо вздрогнуло. Глаза моргнули. Оно узнало прикосновение — как что-то из давно забытого прошлого.

Киса судорожно вдохнула, резко отдернула руку и попятилась, зажимая рот ладонью. Она хотела, но не могла отвести взгляд.

— Гриф…

Она не узнала свой голос. Это не был ее обычный тон — чуть насмешливый, дерзкий, с тенью бравады. Блеклая тень нее самой.

И тогда поднялось нечто большее.

Они не двигались — это пространство само искривлялось вокруг них, меняя форму, подстраиваясь. То вытягиваясь в пустоту, то складываясь в плотно сплетенный комок.

Сначала это были просто тени в глубине. Затем очертания стали четче, и с каждым мгновением становилось ясно — ни один человеческий взгляд не должен был этого видеть.

Слепые головы, покрытые слоем полупрозрачной плоти, из-под которой едва просвечивали смутные контуры зрачков. Они двигались в беспорядочном ритме. Их пасти раскрывались слишком широко, но внутри не было ни языка, ни горла, только бесконечная воронка пустоты.

Огромные тела, вывернутые наизнанку, разрастались, заполняя собой все вокруг, но стоило им достичь предела, как кожа лопалась, разрывая их на сотни новых, точно таких же. Они существовали вне времени, застыли в вечном процессе умирания, где каждая часть их существа была одновременно началом и концом, каждое движение превращалось в циклическую пытку, которая никогда не завершится.

Кто-то извивался длинным, раздваивающимся телом, его конечности скручивались узлами, сжимались и ломались, заменяя себя новыми формами. Кто-то раскрывался, как гигантский цветок, лепестки которого были сотканы из кожи, глаз, клыков и вытянутых рук, внутри него — еще одно существо, такое же сломанное и изуродованное.

За ними клубились новые тела. Один гигантский худой силуэт покачивался, вытягивал тонкие, растущие пальцы. Они тянулись, сливались с чужой плотью и порождали новые конечности. Из распоротого брюха другого выползали щупальца, усеянные крохотными ручками, шарящими в поисках чужого тепла. Существо с бесформенным, расплавленным лицом медленно раскалывалось надвое. В разломе его тела трепыхались такие же безликие копии, раскалывающиеся себя снова и снова.

Бесконечно умирающие, бесконечно голодные, бесконечно забытые. Они смотрели на крохотную горстку людей посреди моря гнили. Они видели, чуяли пищу — свежую еще совсем живую.

Один из них двинулся, и вместе с ним пошатнулось пространство.

Гриф ощутил, как его непомерное тело становятся ближе. Как оно приближается и жаждет их.

И тогда церковь вернулась. Они услышали тонкий звон разбившейся лампадки, которую уронил Кеша.

Воздух хлынул в легкие, стены снова оказались на своих местах, но что-то необратимо изменилось.

Киса медленно посмотрела на свои пальцы. На коже все еще оставалось ощущение тепла. Живого, просящего, голодного.

Саша опиралась на стену церкви, чуть склонив голову, будто размышляла, стоит ли сказать что-то еще или они уже сами все поняли. В ее позе не было напряжения, а в лице злорадства. Только терпеливое ожидание.

— Вам пора уходить, если не хотите поближе познакомится с теми большими парнями. Вы им приглянулись, — подмигнула им Саша. Голос звучал спокойно, как дружеский совет. Но Гриф знал, что за такими словами обычно стоит не предложение, а приказ.

— О, и передайте вашему начальству, что мы открыты к честным и справедливым переговорам.

Она сделала шаг вперед и задержала взгляд на Олесе.

— А ты бы осталась, — сказала она задумчиво. — У нас тут дефицит кадров, сведущих в хорошем дизайне.

Олеся не пошевелилась. Не моргнула.

— Не уверена, что мне понравятся ваши… клиенты, — она старалась говорить спокойно, но голос все же предательски дрогнул.

Саша усмехнулась.

— Это дело привычки.

Она махнула рукой и шагнула в тень.

— Не задерживайтесь, — бросила она из полумрака. Небрежно, с легкой улыбкой. — Час, может, меньше. Как карта ляжет.

Гриф подхватил полуобморочную Мышь. Она не сопротивлялась — тело безвольно повисло на его руках.

Олеси нигде не было.

Киса обернулась, метнулась взглядом по церкви, по углам, по проходам между скамьями, но ее там не оказалось. Ни тени, ни голоса, ни следа.

— Где она?! — Киса рванулась на поиски, но Гриф дернул ее за воротник.

— Не время.

Голос был хриплый, жесткий, на грани срыва.

Он не оборачивался. И остальные тоже. Они бежали.

Церковь расплывалась за спиной, превращаясь в зыбкую пустоту, от которой ломило виски.

Все с тем же радушием им вслед махал экскурсовод. Казалось, что его совсем не заботили метаморфозы города.

— Приезжайте еще! Город всегда рад гостям! — крикнул он напоследок.

Белый содрогался сдирая с себя слой за слоем. Дома крошились, расплывались, стекали в трещины, и выворачивались наизнанку. Вывески менялись местами, окна растворялись в стенах, мостовая проваливалась под ногами, превращаясь в серую гниль.

Они вылетели на парковку у гостиницы. Гриф запихнул Мышь на заднее сиденье их служебного авто и сел рядом. Кеша и Киса плюхнулись следом. Шалом рванул водительскую дверь, упал на сидение и завел мотор. Машина завибрировала, колеса пробуксовали, швыряя в воздух комья грязного снега, и они сорвались с места.

Они гнали сквозь город, который умирал и рождался у них за спиной.

На обочинах все еще стояли дома, но очертания расплывались, крыши перекосились, улицы больше не вели туда, куда должны были. Где-то за их спинами обрушивался купол церкви, скрипели заворачивающиеся в дугу фонарные столбы.

В зеркале заднего вида отражалось не разрушение, а обновление.

Белый заворачивался в себя, оставляя за их спинами провал, зияющий невнятным копошением.

Гриф не отрывал взгляда от зеркала.

В последнем проблеске между сминающимися зданиями, среди улиц, которых больше не существовало, что-то стояло.

Не силуэт, не тень — нечто, для чего у них пока не было названия. Оно не колебалось и не дрожало в разрушающемся мире, а стояло свободно расправив конечности.

А потом Белый просто стал городом. Таким, каким его могли бы увидеть случайные проезжие, желающие заглянуть в гости.

***
Предыдущие рассказы серии (можно прочитать для понимания контекста):
Отдел №0 - Алеша
Отдел №0 - Агриппина
Отдел №0 - Мавка
Отдел №0 - Лихо одноглазое
Отдел №0 - Кораблик
Отдел №0 - Фестиваль
Отдел №0 - Страшные сны
Отдел №0 - Граница
Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
Отдел №0 - Белый
Отдел №0 - Белый, часть 2

Я открыл глаза и увидел свет. Честно говоря, я хотел закрыть их обратно и, сделав вид, будто так и не проснулся – продолжить лежать… но что–то в глубине души говорило мне, что это неправильно. Я не хотел подчиняться этому внутреннему ощущению, но, тем не менее – протёр веки и попытался сориентироваться. Кто я? Где я нахожусь? Что происходит? Голова отдавала лёгкой давящей болью, а глаза с трудом приспосабливались к окружающей меня светлой обстановке… будто это было для них крайне неестественно… Мне понадобилось даже придержать голову правой рукой…

Это была палата… Обычная палата. Я лежал в самой обыкновенной советской кровати, казалось – при желании можно даже прочувствовать железную сеть под матрасом. Но это уже точно был самообман восприятия, верно ведь? Напротив меня, всего через метр пространства – находилась точно такая же кровать, на которой расположился молодой мужчина, даже не обративший на меня внимания. Первое ощущение, которое о нём представлялось – это небрежность. Трудно сказать, чем оно было вызвано: Его весьма заросшей щетиной, или тем, что он уткнулся в смартфон, совершено отстранившись от всего вокруг.

Стоило направить взгляд чуть левее – и моему взору предстало ещё шесть спальных мест. Некоторые впрочем, так и не были заняты. А в самом конце комнаты – находилось широкое окно, через которое беспощадно пробивалось обилие жаркого и томного солнечного света. Так же, спустя пару мгновений я заметил весьма характерные тумбочки, находившиеся подле кроватей: ну точно палата! Только почему я здесь оказался? Я точно не жаловался на здоровье. Да, у меня были некоторые болячки, но они были недостаточно весомым аргументом, что бы я по собственному желанию согласился лечь в подобное место. Кажется, я что–то вспомнил… но для того, что бы убедиться – я наклонился к своей тумбочке, и отыскал среди ничем не выделяющихся скудных вещей – кошелёк. И открыв его, убедился: Моё имя Марк. Вот и студенческий лежит прямо возле паспорта, студент второго курса медицинского университета, Марк Шехов. И оказался в палате… вот ведь ирония…

Я встал с кровати, и будто это было чем–то обыденным и естественным – направился к выходу. Я не помню этой больницы, но стоило мне решить, что я хочу умыться – мой мозг построил абсолютно простой и верный путь в уборную. Я никогда там не был, но петлял среди коридоров и поворотов с хирургической точностью. Всего чуть более минуты, и я уже был на месте.  Это совершенно точно была мужская уборная, и я был уверен, что могу сюда войти. Без задней мысли я проник в помещение и тут же направился к умывальнику. Меня не покидали мысли о том, что для больницы – здешние коридоры имеют уж очень много поворотов, но что–то внутри очень уверенно гнало подобные мысли прочь. Я открыл кран: и я точно знал, что открываю кран именно с холодной водой. Вентили не имели никаких обозначений, по которым можно бы было об этом догадаться – но я даже не допускал мысли, о том, что мог выбрать не тот. Всё это меня до жути беспокоило. Может быть даже отдалённо пугало. Нет, определённо именно беспокоило, может я ещё не до конца проснулся?

Я плеснул холодной водой себе по лицу, и принялся его растирать. В этот раз, открыв глаза, я чувствовал себя ещё более ясно. Но вместе с тем, и отступившая головная боль – вернулось, казалось бы, став ещё более сильной и отчётливой. Что ж, это объясняет моё первое желание вообще не просыпаться. Как мне теперь следует поступить? Если я обращусь к медперсоналу с вопросом о том, что же со мной произошло, и как я к ним поступил – меня вряд ли отпустят в ближайшее время. Я попытался нащупать в кармане штанов свой мобильный, но тот предательски отсутствовал. Если вспомнить – его ведь не было и в тумбочке. Связан ли он с тем, как я попал сюда? Я поднял свой взгляд на зеркало: Оно было слегка треснуто, недостаточно сильно, чтоб назвать эту трещину критической, но достаточно сильно, чтоб она невольно притягивала внимание. В отражении же я увидел молодое лицо, лет семнадцати–двадцати, выглядело оно чуть старше изображенного на паспорте и студенческом. Бритое, со стрижкой, явно укорачивающей волосы по бокам: Не настолько, чтоб я выглядел как какой–то фрик, выглядело вполне адекватно. Но я в жизни не поверю, чтоб я хоть раз просил парикмахера сделать мне нечто подобное.

Ладно, сейчас меня всё равно не это волнует. Я закрыл кран, и направился обратно. Не нравится мне здесь, не могу объяснить: Просто не нравится! К своему удивлению, я будто бы рефлекторно, подошёл не к своей палате, а к столу, за которым, судя по всему, находилась дежурная сестра.

–Извините! – не растерявшись, сказал я, когда та обратила на меня внимание. – Когда я смогу выписаться? – продолжил я свой вопрос!

–Конечно, как вас зовут?… – указала на меня медсестра ручкой, на край которой был одет колпачок, будто бы ожидая, что я продолжу фразу.

–Шехов. Марк Шехов! Палата номер...- на мгновение я запнулся, поняв, что понятия не имею, в какой палате я был. Но столь же спонтанно и обыденно продолжил:

–Палата номер семь. – Будто это лишь на мгновение вылетело у меня из головы.

Девушка, услышав моё уточнение – ринулась копаться в каких–то бумагах на столе, и затем, что–то прочитав, всё так же естественно вернулась к диалогу:

–Марк, вас же выписывают уже сегодня, после полудня вам занесут результаты обследования. Будьте добры освободить палату сегодня вечером, либо же завтра утром.

–А, да, простите. – Ответил я. – просто как проснулся, всё будто вылетело из головы.

–Эт-то… спасибо. – Добавил я, глядя на девушку, на лице которой было изображено лёгкое непонимание происходящего, и удалился в палату.

Сказанное меня немного успокоило. Не знаю почему, но мне явно не хотелось задерживаться здесь хоть на день больше нужного. Вернувшись, я обнаружил, что в палате ничего особо и не изменилось, небрежный мужчина втыкающий в смартфон, пара детей разглядывающих что–то в окне, попутно болтая о чём-то своём, девушка читающая книгу, да медсестра копошащаяся над одной из кроватей. Слегка вздохнув, я направился к своему месту, и ещё раз проверил свои вещи: Немного сменной одежды, бутылка воды, пара яблок, да кошель, который я забрал ранее. Никаким телефоном и в помине не пахло. Отчасти я задумался о том, что бы попросить у мужчины его смартфон для звонка, но понимание того, что ни один номер не всплывает в моей памяти – отгоняло сию мысль.

Солнечный свет, казалось, стал менее ярким, но почему–то проникал в палату ещё сильнее и напористее. Ещё больше заполняя каждый уголок. Каждый миллиметр и без того светлых стен. Будто это было естественно, обыденно. Я поймал себя на мысли, что возможно, придаю всему этому очень много внимания. Встал не с той ноги, с кем не бывает?

К слову, а какой сейчас месяц? Исходя из тёплого освещения, посмею предположить, что лето, либо конец весны… Но разве зима едва не закончилась? Холода ещё не должны были отступить. Сколько я здесь пробыл? Мне определённо стоит будет взглянуть в те результаты обследования, которые мне принесут, в частности на даты, указанные в них.

Только вот, что мне делать сейчас? Хоть убей – не могу представить, как я здесь коротал время. У меня же нет ни мобильника, ни книги, ни собеседника, как у остальных людей в палате. Это… неестественно?

Я, было, хотел встать с кровати, и направиться к одному из окон, но нахлынувшая усталость не позволила мне этого сделать. Я же совсем недавно проснулся, и ощущал себя весьма бодро, разве нет? По крайней мере, головная боль отступила. Я перевёл себя из сидячего положения, в лежачее – и решил, что немного вздремнуть, будет не таким уж расточительством… Тем более то, что и заняться то кроме ожидания – нечем.

"ЗВУК ОСЫПАЮЩЕЙСЯ ШТУКАТУРКИ"

Звук… Я готов поклясться, что меня разбудил какой–то звук. Неестественный звук. Слишком неестественный звук! Слишком тревожный!

Я открыл глаза, и осмотрелся: Я всё так же находился в тёплой палате, которую окружала умиротворяющая атмосфера. Только вот в палате больше никого не было. Я был один. Второе, что сразу же бросилось в глаза – освещение. Оно было более… белым? Напоминающим хирургическое отделение? Благо я быстро сообразил, что дело было в том, что подобное освещение было вызвано лампами. Прежде чем понять и без того очевидный вывод – я перевёл взгляд к окну: На улице была ночь. Непроглядная тёмная бесшумная ночь.

Я встал с кровати, и ещё раз беглым взглядом пронёсся по палате – ничего другого не изменилось. И ожидаемо – никаких результатов обследования на моей тумбочке не лежало. Но… как так? Ко мне же должны были прийти после полудня. Да и где остальные пациенты? Меня одолевало чувство тревоги! Оно росло в геометрической прогрессии! И я понимал, что если останусь здесь, в этой палате, и если не дай боже погаснет свет – оно рано или поздно превратится в страх, и съест меня изнутри. В результате было принято решение наспех отправиться на выход из палаты. В коридоре горело столь же яркое освещение, и какое бы чувство тревоги оно не вызывало – это явно было лучше, чем если бы его вообще не было.

Но оказавшись в коридоре, я резко понял, что в нём больше нет множества поворотов, на которые я обращал внимание днём. Вот тут–то паника и начала превращаться в страх. Дикий, первобытный страх. Не тот, который испытывает жертва при виде хищника. Более древний и необузданный. Тот, который испытывает как жертва, так и хищник. Страх перед тем, чего ты не понимаешь. Перед тем, что ты никогда не видел, да и вероятно никогда не должен был видеть.

Может быть, я ещё сплю? Это бы всё объяснило. Нет, это должно всё объяснить. Должно – потому что ничего другое больше не сможет! Но нарастающая мигрень быстро опровергла мою надежду на подобный исход. Почему это всё происходит? Мне нужно бежать, покинуть эту больницу, это уже были не рассуждения – это были инстинкты. Я направился быстрым шагом вдоль коридора. Палата за палатой, каждая из оных освещалась всё тем же ярким белым светом. Каждая всё так же полностью, бездушно пустая. Пока вдруг, одна из них не оказалась вообще без освещения. Вот совсем. Давящая и отторгающая тьма. Я проходил мимо лишь пару секунд, но этого было достаточно, дабы понять – что я не хочу останавливаться рядом с ней, и проверять что с ней не так, и чем она отличается от других. Это было очень неестественно. До жути неестественно. Я ускорил шаг и в конце концов,  вышел в холл! И что важно – я вновь был заранее уверен, что холл находится в центре здания. Достаточно спуститься по ступеням, пройти ещё несколько десяток шагов по холлу первого этажа, и вот он – заветный выход. Отсюда уже было видно, что освещение работает и на первом этаже. А освещение, несмотря на всю тревогу, изначально вызванную им же – сейчас было единственным, что хоть как–то отгоняло страх. Особенно после прохождения мимо той стрёсмной тёмной палаты!

Я миновал первый пролёт ступеней и, повернув на площадке – резко остановился. Там, на втором пролёте, стояла девушка. Или девочка. Со спины трудно было сказать. Это явно был подросток.

Я определённо давал себе отчёт о том, что это нехороший знак. Здесь даже думать не надо, чтоб почувствовать исходящую от неё угрозу. Будь она хоть манекеном, в данной ситуации ей вообще не нужно быть чем–то воодушевлённым, чтоб вызвать ощущение страха. И я готов поклясться, что только что видел, как она дышала – а это значит, что это определённо что–то воодушевлённое, чем бы она ни была.

Конечно, была вероятность того, что это такой же пациент, как и я, оказавшийся сейчас в точно такой же ситуации, и это казалось самым логичным выводом – но у меня не было ни малейшего желания спрашивать её об этом. Про себя я уже проецировал план действий: Обойти её, и направиться к выходу. Чёрт возьми, побежать, если она сдвинется с места, но во что бы то ни было – не подпускать её к себе.

Ох блин... Вот и лестничный пролёт стал казаться предательски узким. Боже, да у меня даже пот на лбу выступил от волнения. Чёрт возьми, как можно было оказаться в такой ситуации?

Но тем не менее, она ведь смотрит в одну точку… Прямо на выход из больницы… И осторожно ступив на одну ступеньку – я понял всю суть происходящего. Там, за стеклянной дверью больницы… Была та самая темнота… Непроглядная, полная, и абсолютная. Ни единого фонаря, света фар, окна, луны, или звёзд… Просто пустое… абсолютное ничего?

Девушка, похоже, почувствовав моё приближение – спустилась ещё на две ступени, и обернулась. Её взгляд был полон тревоги и испуга.

Я поднял руки в знак безобидных намерений:

–Хэй, всё в порядке. Я такой же!

Девушка же, после подобных слов, слегка изменилась в лице, став чуть более спокойной. Я подошёл на пару шагов ближе, уже сам.

–Ты… понимаешь, что кругом происходит?

Девушка отрицательно кивнула, а её взгляд, теперь уже выражал больше недоверия, нежели испуга. Я и сам стал более спокойным после увиденного. Всё–таки в подобной ситуации оказаться не одним в лодке – будет намного спокойнее. Как бы эгоистично это не звучало. И ещё, в конце концов, если бы она не испытывала беспокойства – это вызывало бы вопросы уже у меня. Её реакция, казалось, была той самой единственной, которая могла вызвать доверие в этой ситуации.

–Я Марк, мы можем помочь друг другу. – Вымолвил я, протягивая руку, в качестве дружелюбного жеста. Я понимал, что не могу сейчас встать в ступор, и рассуждать о том, можно ли верить этой девушке. В конце концов – всегда можно будет начать действовать просто “по обстоятельствам”.

–Т–ты.. поможешь мне? – неуверенно спросила девочка, взявшись за мою руку.

Я слегка промедлил из–за… явной неготовности к подобной ситуации, но ответил:

–Да, конечно. Я помогу тебе. Давно ты здесь находишься? – спросил я, уже более внимательно изучив её лицо. Оно было весьма миловидным и приятным глазу.

–Да… давно… – тихо ответила девочка. Должен отметить, что ответ пусть и слегка, но удивил меня.

–Насколько давно? – решил уточнить я.

Девушка подняла на меня взгляд, теперь её миловидное лицо было ещё более ярко выражено, кто–то мог бы назвать его даже кукольным:

–Очень давно…

–…

–…

–…

Думаю, не стоит комментировать, что подобный ответ посеял во мне тревогу. Во всех смыслах. Я с лёгким сомнений смотрел на неё, вообще не представляя, как мне стоит реагировать. А ранее упомянутое “кукольное лицо” казалось ещё более неестественным и лишь усиливало желание просто оттолкнуть её и побежать к вых... Да куда угодно если честно. Хоть в ту тёмную палату. Но ступор мой был не долгим. Первое, что я уже реально ощутил неладное – было руками. Холодными руками. Хотел бы я сказать, что её руки, державшиеся за мою ладонь, были холодны как у мертвеца, но нет. Они были ещё холоднее. Как могильный камень в зимнюю ночь. В очень длинную, снежную, зимнюю ночь. Руки, крепко державшие меня за ладонь, не дающие и шанса высвободиться. Словно хищник вцепившийся зубами в шею жертвы. И в какой момент её лицо оказалось так близко к моему? Я смотрел ей в глаза, и пытался сообразить, что мне сказать! Нет, что мне вообще сделать? Мне стоит вырваться силой? А получится? И что если это наоборот, только спровоцирует её? Что она вообще такое? Разве это был не другой пациент?

Ещё секунда, и её кукольные карие глаза стали впадать, образуя вокруг себя потемнения на коже. Зрачки же неотрывно следили за моим взглядом, казалось, прожигая насквозь и подмечая любую деталь. Любую мысль, которая могла взбрести ко мне в голову.  Поначалу потемнения можно было принять за фингалы, но ещё мгновение, и глаза стали впадать очень глубоко. До абсурда глубоко. Даже чисто теоретически человеческий глаз не мог бы так сделать. Она открыла рот, очень широко, очень неестественно широко для человека. Там было слишком много зубов для человека. Слишком острых, будто акульих, но точно не человечьих. Слишком неестественное их расположение, будто... Да чёрт возьми – нет в природе такого зверя. Этого просто не должно существовать. А это что? Ах, понял – это язык. Просто слишком длинный и тонкий. С раздвоением на окончании, будто у змеи. Хах... Кажется я уже знаю, что будет дальше...

Ещё секунда, и это вгрызлось мне в шею? В плечо? И туда и туда одновременно? От ударившего адреналина я не мог понять, куда пришёлся укус. Боли не было, но кости определённо отдавали сигналы о соприкосновении с этими зубами.

Ещё секунда, и в мозг стали поступать уже болевые сигналы, всё–таки она задела и плечо, и шею. Боль была очень слабой, чтоб адекватно оценить ситуацию. Я попробовал поднять руку, или попытаться оттолкнуть её – но будто это уже было решено кем-то вместо меня, не получилось даже дёрнуться. Черт побери, я не могу даже моргнуть. Не могу даже изменить направление взгляда! Тело вообще не слушается.

Ещё секунда, и шея начала отдавать невероятно сильным жжением. Нарастающим и неприятным. Понимание ситуации уже пришло в голову, адреналин, как казалось, начал улетучиваться. А на смену ему приходил только страх. Тот самый, который был, когда я покидал палату. Инстинктивный, первобытный страх, доставшийся нам ещё от предков.

Ещё секунда, и боль начала становиться невыносимой. Мгновения будто бы застыли, время между одним стуком сердца и другим – казалось бесконечно длинным. Сколько, это будет длиться? Это ведь точно не конец, оно не человек, это какой-то абсурд. Я не хочу умирать ТАК!

Ещё секунда, и вместе с нарастающей, уже нестерпимой болью – я услышал хруст. Это  блять мой хруст? Это было плечо? Шея? Хребет? Что? Чувство страха и паники и так было нестерпимо возросшим – но этот хруст будто сработал как прорвашаяся плотина.

Ещё секунда, и боль. Просто невыносимая боль. Болит всё. Особенно голова. Невыносимо болит. Намного отчётливее, чем всё остальное. Настолько сильно, что даже вывалившееся чувство страха и отчаяние притупилось.

Все, что было дальше – лишь мрак, заглушивший всё, абсолютно. Начиная от сознания, и заканчивая болью.

___________________________________________________________
Upd: Не кибербубьте пожалумста. Я очень закомплексованный дурачок, и не имею никакого опыта в работе с публикой. Я давно уже хотел показать хоть что-то из написанных мною высеров хоть где-то. Ну и собственно это мой первый пост. Если кому-то вот действительно это понравится - я могу повкидывать и другие свои наработки(У этой пасты так же есть идейное продолжение), прислушаться к советам, просьбам, замечаниями, и вот это вот всё... И... Кем бы ты ни был... Спасибо, что дочитал до этого момента... ._.

Таню до щенячьего визга интересовали подобные загадочные вещи, пребывающие на грани теорий заговора, но вот дальние броски по тёмным лесам, полных комаров и мошки, она терпеть не могла. Таня ненавидела многочасовую ходьбу и кропотливое превозмогание. Косте же, которому увлечения красавицы были абсолютно до лампочки, приходилось теперь выслушивать нытьё и, зачастую, даже обвинения в свой адрес, что тот её не переубедил. Девица была раздражена и почти пожалела, что отважилась на поход. К тому же, у неё начались месячные раньше положенного…

И всё же поход этот Косте нравился куда больше, чем Тане, хоть изначально он собирался в глухомань с большой неохотой – лишь бы любимая от него отстала со своими стандартными обвинениями, будто он совершенно не уделяет ей внимания, пропадая на своей стройке сутками напролёт.

Высокие древние лиственницы возвышались над их головами. В синем небе плыли белые кучевые облака. Жара на солнце чередовалась с прохладой в тени. Едва заметные тропы тянулись вдоль каменистых берегов рек и ручейков. Прекрасное предзакатное небо и чистый воздух… Иногда всё же следовало умчать из города, сбежав от работы – а ведь на телефоне, пока он был в зоне покрытия, уже скопилась куча пропущенных от таджикских бригадиров, главного инженера и снабженцев – начались какие-то бесконечные проблемы. Ничего без него не могут сделать. Но Костя решил всех игнорировать. Не маленькие дети – сами разберутся. Останься он в городе – его бы потащили обратно на работу прямо посреди заслуженного отпуска.

Тайга казалась бесконечной. Костя и Таня забирались всё дальше и дальше от цивилизации. Становилось не по себе от осознания масштабов незаселённых и неосвоенных людьми областей. На этой планете ещё сохранились места, куда не ступала нога человека.

-- Какая прелесть! – завизжала измотанная Таня, когда они всё таки добрались до той самой скалы на берегу озера. – Всё-таки они и правда существуют!

-- Было бы обидно, если бы петроглифы не существовали. И мы бы пёрлись сюда зря, -- сказал Костя.

-- Это же что получается! – восхищалась Таня. – И вправду есть что-то такое!... но не могли же всё это люди нарисовать!

Да, зрелище действительно впечатляло. Костя долго разглядывал ровную наклонную скалу, которую некий гигант будто бы использовал в качестве письменного стола. Ровный почти полированный склон по которому можно было скатиться, как на горке, уходил ввысь на метров пятьдесят – в высоту и в ширину, будто толстый столб, срезанный гигантским ножом по диагонали. На склоне были высечены странные символы и фигуры вычурной геометрии, которые вряд ли бы явились в голову древним людям. Они бы и современным-то вряд ли пришли.

Да и Костя, как строитель, представить себе не мог, какими приборами можно было так чётко, точно и ровно вырезать крепкую горную породу. Увиденное действительно впечатляло. Древние люди строили пирамиды, высекали истуканов Пасхи, возводили Стоунхендж – и даже в глухой Сибири они сделали чудо.

-- Вот мы и увидели урумкунские петроглифы! – радовалась Таня. Она набросилась на Костю с объятиями и они долго целовались под этой фантастической скалой. Наконец она была довольна этим путешествием.

Таня принялась изучать петроглифы, фотографировать их на зеркалку, каждый символ по отдельности, в мельчайших подробностях, чтобы потом можно было рассматривать детали и предполагать, каким образом можно было всё это высечь. Она осторожно лазила по склону, производя замеры и  что-то записывая в блокнот – и всё это для чудаков, с которыми она то и дело общалась по сети.

Костя тем временем занимался обустройством лагеря: поставил палатку, притащил брёвна и хвороста, разжёг костёр, повесил котёл с водой и закинул удочку в кристально чистое озеро – быть может повезёт ещё на уху. И, что особенно обрадовало – рыба клевала. Пусть и не так много, как хотелось бы.

Восторженная Таня не отлипала от петрографов. Костя поглядывал в её сторону, ухмыляясь. Какая же она всё-таки милая, когда чем-то серьёзно увлечена…

Линии на скале были понятны только их авторам. Выдалбливать столько всего на одной скале, настолько плотно, при этом ничего не сколов и не испортив общую картину – всё это действительно было удивительно. Почему же эти петроглифы не на слуху? Затруднён туризм? Казалось, что урумкунские петроглифы достойны куда большего внимания, большего общественного резонанса.

-- Фракталы не могли быть известны древним людям! – заверяла Таня. – Фракталы изобрели всего лет пятьдесят назад! Это понятие из современной математики! Но эти символы явно высечены тысячи лет назад! А эта скала – это прямое доказательство существования внеземных цивилизаций!

-- Да-да, -- во всём соглашался Костя, помешивая уху в котле. Спорить с Таней было себе дороже – она не воспринимала аргументы об изобретательности древних людей, недостижимой для закосневших смартфоновых умов; зато злилась, когда с ней не соглашались – и остановить спор будет потом очень тяжело – в конце концов, она на него обидится и перестанет разговаривать на несколько часов.

-- Древние люди не могли нарисовать ТАКОЕ, -- продолжала Таня. – От нас очень многое скрывают. И я в этом убеждаюсь всё больше! Не зря же спутниковые карты этого места так замазаны! Хотя скала огромная, всё видно из космоса. Будто кто-то пытался связаться с космосом при помощи этой наклонной скалы! Отправить послание! Вот только кому выгодно давать нам такую ложь? Кому выгодно обманывать нас?

-- А что говорят официальные представители? Археологи?

-- Что всё это – древняя культура каких-то местных аборигенов, которые железа не знали даже когда сюда пришли наши – русские! Чего уж говорить про тысячи лет назад…

-- А почему не запретят подходы сюда? Если они что-то скрывают. Мы же сюда легко добрались. Никто нас не остановил.

-- Да кто сюда попрётся! В такую даль?

-- Такие же психи, как и ты.

Таня разозлилась и набросилась кусаться.

-- Ой всё, отстань!

-- Сам ты псих!

Они повалились на землю. Долго барахтались, щекоча друг друга и смеясь, пока уха в котелке кипятилась.

-- Эй, ты чего? У меня же… -- засмущалась Таня.

-- Настоящего пирата не пугает Красное Море, -- ответил Костя. – В озере потом помоемся. Воды в котёл я уже, слава богу, набрал.

-- А завтра утром чай же будем пить? – смеялась Таня.

-- А завтра утром вода в озере волшебным образом очистится.

-- Гадость! – засмеялась Таня, однако больше возражать не стала – позволила стянуть с себя трусики.

Чудесный был вечер. Настолько романтичный, что ещё романтичней даже сложно представить: они наедине друг с другом, посреди тайги на берегу чистого озера, да под скалой со странными, возможно даже инопланетными, барельефами…

-- Я тебя люблю! – сказала Таня за ужином.

-- И я тебя, милая.

-- Но уху твою я есть не буду! -- заявила она. – В этих реках и озёрах навалом всяких паразитов! Читал в интернете? Самый эпидемичный уголок планеты. Даже африканские реки уступают!

-- Я долго варил эту рыбу, -- сказал Костя. – Так что все паразиты уже давно сдохли. Смотри, какое разваристое мяско… а как пахнет!

-- Фу!.. – поморщилась Таня. – Меня сейчас вырвет! Я лучше съем тушёнку со сникерсом…

-- Ну и ладно. Мне больше достанется... М-м-м! – Костя отхлебнул ухи, театрально зажмурив глаза от удовольствия, а Таня изобразила приступ рвоты – ей представилось, что он отхлебнул бульон не из рыбы, а из глистов.

Но уха была действительно расчудесная и ароматная. Тем более на свежем воздухе и из походного котелка.

Рыба только вот действительно была немного странная. Похоже, что с паразитами. Их Костя старательно выпотрошил и швырнул обратно в реку, чтобы брезгливая Танюха не увидела, но та всё равно отказалась от ухи. Улов получился небольшим, но чего поделать – сильно хотелось чего-то нормального, а не консервов, которыми они питались уже несколько дней. Хотелось бульона, не зря же он тащил с собой приблуды для рыбалки? Следовало только очень хорошо всё прокипятить. И всё будет нормально. Он так делал уже много раз, и никаких паразитов ещё не подцепил. Да и какой же паразит способен пережить большие и длительные температуры? Белок, как говорили на уроках биологии, деградирует уже при семидесяти градусах, чего уж говорить о клетках и, тем более, о целых паразитах, подвергнутых стоградусному кипятку?...

Настроение было великолепное. То был один из лучших вечеров в жизни. Солнце закатывалось за горизонт. Зажигались первые звёзды. На следующий день они отправятся в обратную дорогу на пути к цивилизации, а через несколько месяцев начнётся война…

Костя очнулся в темноте. Лицо было каким-то засохшим, липким. Ладони тоже стянуло сухой коркой. Рёбра ныли.

Темнота. Кромешная темнота.

Где же он? Костя осознал, что лежит на полу незнакомой квартиры. Рядом с собой он нащупал осколки стекла, разлетевшиеся ещё при взрыве. Из разбитого окна веяло холодом – Костя замёрз, пролежав неподвижно… сколько он здесь пролежал, чтобы так замёрзнуть?

Как он здесь вообще оказался?

Как сюда попал?

Костя с некоторым трудом поднялся, облокотившись о стену. Было ощущение, будто по нему проехался трамвай.

Он ничего совсем не помнил. Вынырнув из забытья, он смог с горечью воспроизвести только недавние события, разразившиеся в городе – в черноте забытья же ему было спокойно и даже радостно, он бы предпочёл там и остаться, но цепляющееся за жизнь сознание снова вернулось в реальный мир, оставляя один на один с бесчисленными бедами.

Кажется, в бою его пронесло. Пули попали в броник, смяв пластины. Боль не была сильной – получалось и дышать и даже шевелиться. Судя по ощущениям, пули нанесли всего лишь ушибы. Обошлось без переломов рёбер и без внутренних кровотечений. Чудеса, однако даже осколки его не задели, хоть штаны и были все в мелких дырочках. Костя провёл ладонями по бёдрам и не испытал никакого жжения. Только на шее слабо сочилась кровью царапина, но это были пустяки.

Могло быть гораздо хуже.

Тошнило. Но не так, будто отравился, а будто бы сожрал чрезмерно много. Живот распирало от еды. Когда же он жрал в последний раз? Уж не в той избушке на горе с Владом за «егерем»? Или когда пил чай в квартире?... Костя не помнил. Но в желудке было странное ощущение. Очень странное.

Они выдвинулись в рейд с пикапами. Рассчитывали перебить наёмников. Взрыв пятиэтажки. Дроны-камикадзе. Влада убили. Их позиции накрыли плотным огнём, перестреляв половину отряда в считанные мгновения – кажется, Косте удалось вовремя впрыгнуть в окно первого этажа. Что же было потом…

Сделалось страшно. Вспомнился тот самый страх. Ужас выглянул из глубин сознания...

Раздались шаги. В соседней комнате. Шаги, сопровождаемые звяканьем ремешков автомата.

Костя шарахнулся, выискивая укрытие – оружия под рукой почему-то не оказалось. Убегать было некуда. Надеяться оставалось только на свои кулаки.

-- Эй, ты чё! Это я!  – раздался громкий шёпот. – Очухался?

Костя сжал кулаки, готовый биться хотя бы в рукопашную. Но увидел в проходе мужичка. Один из добровольцев.

Неужели выживший? Тот самый, что отстреливался за углом вслепую?

-- Твою мать, это ты… -- с облегчением выдохнул Костя. – Я уж думал, что культисты.

-- А ты пришёл в себя, -- заметил мужичок, присаживаясь на пружинный диван. -- Эко тебя носило-то… на измене был весь. На панике. Метался туда-сюда. Психовал. Бледный был весь и в крови. Щас вроде спокойней.

-- Я ничего не помню. Как я здесь оказался? Стрельба, стрельба, а потом…

-- Не помнишь? – удивился мужичок. – Может это и к лучшему. Так с какого момента мне тебе всё рассказывать?

-- Мы пошли в рейд… и… взрыв. Дроны.

-- Да… я думал мы все там ляжем… -- помрачнел мужичок. – Нас зажали. Стрельба. Одного, второго, третьего… я один остался. Дом взорвали с моими… -- мужик шмыгнул носом, кажется, он успел вдоволь наплакаться. -- …Отстреливался. Взрывы кругом. Стрельба. Крики. Думал тоже буду труп. Но всё стихло быстро. Всё стихло. Я думал, что странно как-то. А они молчат. Наёмники. Высунулся даже когда – всё равно ничего не прилетело по мне. Я всё равно стал ждать сидеть. Боялся долго, думал, они зайдут ко мне. Потом… потом твой голос услышал. С пятиэтажки взорванной. Ты кричал.

-- Я кричал?

-- Я тоже охренел, когда подошёл к завалу. Наглухо их всех придавило. И не слышного никого. Полный пиздец…

-- Мы пытались хоть кого-то достать? – спросил Костя. Он вообще ничего не припоминал.

-- Невозможно. Нужна техника и много людей. Да и бульдозеры… только раздавят тех, кто мог выжить. Но я сомневаюсь, что там кто-то уцелел… -- мужик не выдержал и разрыдался. – Прости!… я не могу сдержаться… это пиздец… пиздец! -- мужик рыдал, обливался слезами. Он потерял всех своих близких. Как и Костя. Костя тоже едва не расплакался, но эмоции его были притуплены, выжаты. Он испытывал больше злобы, чем скорби, но немедля затолкал новую зарождающуюся ненависть обратно в самый дальний уголок души. Хотелось спокойствия. Он устал от раздирающих эмоций.

-- И что потом? – спросил Костя. – Я вообще ничего не помню.

-- … потом мы собирали с наёмников патроны. Ты мало соображал, но сильно параноил. Нёс какой-то бред. Я хотел прятаться, но ты говорил, что надо всё отобрать… Я вот ПНВ отжал, -- показал он на лоб.  – Хорошая штука, кое-как разобрался только. Хорошо что взял. Сейчас же ничего не разглядеть – темнота, смотри, какая за окном… Потом мы тащили пушку – как там её… гранатомёт.

-- Где АГС? – спросил Костя.

-- Внизу.

-- Внизу?

-- Мы не стали его сюда тащить. Спрятали под лесенкой, чтоб никто не спёр.

-- А где мой автомат?

-- Я его отобрал у тебя, пока ты спал. От греха подальше.

-- Не делай больше так.

-- Да ты бы меня застрелил!

Возможно, насчёт этого он был прав.

-- Гранат у нас – завались, -- сказал мужичок. – К обороне готовы. Продержимся долго. Патронов тоже дофига. На двоих-то…

Костя обтёр лицо грязными руками. Тяжело выдохнул, запрокинув голову. Горе. Сплошное горе. Они потерпели полное поражение. Костя не смог спасти свою семью. Не смог обеспечить спасение гражданских. Не смог продержаться до прибытия армии. Наёмники побеждены каким-то образом, но и что с того? Какой толк?

Судя по виду за окном, спрятались они в здании с разгромленной крышей.

-- Как тебя зовут хоть, скажи?

-- Толя.

-- Меня – Костя.

-- Это ты их всех перестрелял? – спросил Толя. – Один?

-- Это я у тебя спросить хотел.

-- Совсем ничего не помнишь? Всех же перебили наших, только мы двое остались. А ребята во дворах лежат. Мёртвые. И наёмники тоже все мёртвые. Кто-то их убил. Я видел разорванные трупы, когда мы с тобой их обирали.

-- Не знаю. Я плохо помню. От переизбытка адреналина мне обычно память отшибает. И ничего не помнишь потом.

Такое уже случалось тогда – в окопах. Красная пелена, после которой Костю охватил сильнейший страх, когда хотелось бежать. От себя бежать было некуда. Он чудом выжил, чудом взял вражеский опорник, преодолев и артиллерийские разрывы, и пулемётный огонь, и дроны-камикадзе. Он не знал, как он это сделал. Поэтому ссылался на одну лишь удачу, фортуну. И вспоминать те события он очень не любил. Ведь там был страх. Не просто страх от артобстрела или стрелкового боя – страх перед чем-то ещё, более кошмарным.

Страх приходил к нему с запозданием – после подобных битв, полных ненависти. Страх, видимо, и отшиб память о последних событиях.

За полчаса такого оголтелого страха можно было постареть лет на десять...

-- Ты не заметил чего-нибудь странного? -- спросил Костя.

-- Например? – не понял Толя.

-- Ну, чего-нибудь.

-- Мы выжили в том бою. Я думал мы помрём все… Но мы выжили. А остальные… умерли…

-- Понятно, -- кивнул Костя. Значит, Толя ничего не заметил.

Может тогда и ему всего лишь показалось? Всего лишь приснилось? Почудилось?

По голове крепко настучали. Она будто раскалывалась пополам.

Но как они тогда победили пятнадцать наëмников из самого боеспособного подразделения на планете, при этом оказавшись в полной заднице, в проигрышном положении? Костя не стал отвечать себе на этот вопрос. Не хотел этого делать. Он предпочёл оглядеться по сторонам, сконцентрировавшись на настоящих проблемах.

Солнце закатилось за горизонт. Из окна дул холодный, почти морозный, осенний ветерок. Улицы Каменска, лишённые любого освещения, погрузились в такую темноту, какой Костя ещё никогда здесь не видел. Никаких источников света в ближайшие километров десять уж точно. И чёрное безлунное небо, испещрённое зелёными россыпями звёзд. Четырёхглазый прибор ночного видения замечал куда больше звёзд, чем можно было рассмотреть собственным зрением, даже привыкшим к темноте.

Вите бы точно понравилось это зрелище. Не успел Костя показать младшему брату ночное небо в ПНВ…

В горле застрял тяжёлый ком из печали и ненависти.

Скопления, галактики, яркие планеты… Млечный Путь был прекрасен и, одновременно, космически безразличен к кошмарам, происходящим под его сводами.

Из густой темноты продолжали доноситься крики.

На улице не стихали ритуалы – культисты вершили своё кровавое дело, продолжая резать людей на части, потрошить животы мирных жителей, но, по всей видимости, они больше не пытались гоняться за ними. Культисты пытались поскорее завершить Приношение.

Почему они не гонялись за ними? Больше не хватало сил?

Костя был уверен – группа Музыканта являлась главной силой культа. И теперь сектанты лишились своего главного оружия, единственных, кто действительно умел воевать. Остались только сумасшедшие головорезы и чудовища.

-- И как теперь быть… -- всхлипнул Толя. Горе разрывало его ничуть не меньше. – Я хочу их всех убить… мне всё равно, что будет со мной…

Костя поднялся на ноги. Голова немного кружилась. Всё-таки наёмники его сильно помяли. Он чувствовал себя неважно. Но не мог оставаться на месте.

-- Куда ты? – спросил Толя.

-- Мне надо кое кого спасти…

-- Я с тобой.

-- Это моё дело. Ты можешь погибнуть. Хватит уже с меня смертей по моей вине.

-- Я не останусь здесь. В одиночестве. Я рехнусь. От страха рехнусь. И от мыслей в голове… вся моя семья мертва под завалами… Я не останусь здесь. Я пойду с тобой.

**

Жосска от души всем, кто задонатил, я рад что вам понравилась предыдущая глава и постараюсь выкладывать главы чаще. Спасибо! Прикуплю себе всяких астрономических приблуд)

Юрий Сергеевич 3000р "Влада жаль... А хворь теперь за наши?))" Ответ: хворь теперь наш слон!

Виктор Ш. 1200р

Евгений Сергеевич 1000р "Вот это поворот, моё почтение"

Дарья Ф. 1000р "Кааак ты это делаешь?!"

Зачисление Банк 1000р

Maew 500 р "ну нихуя себе!"

Зачисление Банк 500р

Мой телеграм канал: https://t.me/emir_radrigez

«Гниль» на АТ: https://author.today/work/404509

Катя выдохнула, стоя перед домом. Он выглядел хуже, чем на фотографиях: покосившийся, с обгоревшими бревнами, словно его пытались сжечь, но он отказался гореть. Легенда гласила, что в нем жили люди, но все они исчезли. Очередная страшилка, которыми пугают детей.

Она проверила камеру — запись шла. Поднесла ко рту диктофон.

— 23 октября. Я, журналистка Екатерина Морозова, провожу ночь в так называемом «доме забытых». Здесь, по слухам, пропадали люди. Легенда гласит, что стены запоминают каждого, кто здесь жил, и… забирают. Посмотрим, так ли это.

Катя толкнула дверь.

1

Дом встретил ее затхлым запахом пыли и гнили. Лунный свет проникал сквозь выбитые окна, рисуя на полу узоры из теней. Катя шла вперед, записывая:

— Пол воняет сыростью, мебель перевернута… Похоже, здесь кто-то был недавно.

Она зажгла фонарь. В его свете проступили странные отметины на стенах. Не просто пятна — вытянутые тени, похожие на фигуры людей. Она провела по ним рукой: шершавая поверхность, как засохший воск.

Стало холодно.

— Прямо как… — пробормотала она, но договорить не успела.

Скрипнуло.

Не двери, не половицы. Стены.

Катя резко развернулась. На мгновение ей показалось, что одна из теней шевельнулась.

2

Она села на пыльный диван, проверила камеру. Та исправно снимала, но диктофон захрипел, а потом издал глухой, будто пробирающийся сквозь толщу воды, голос:

— …часть…

Катя застыла.

— Диктофон ловит помехи, — вслух сказала она, хотя в голосе проскользнула неуверенность.

Тени на стенах стали темнее.

Она перевела взгляд на зеркало у стены. Ее отражение казалось чуть-чуть… не таким. Оно было размытым, будто пленка на воде. Катя шагнула ближе.

Ее отражение не двигалось.

— Так, стоп… — прошептала она, и в этот момент зеркальная Катя сделала шаг вперед.

Но это не было отражением. Оно вышло из зеркала.

Катя сделала шаг назад, чувствуя, как ее охватывает холод. Зеркальная фигура смотрела на нее, слегка наклонив голову, потом прошептала:

— Ты теперь часть этого дома.

И улыбнулась.

Катя замерла.

Она не могла пошевелиться, не могла закричать. Фигура протянула руку, и Катя ощутила, как ее кожа покрывается ледяным потом. Внезапно ее ноги ослабли, тело задрожало, а затем…

Она исчезла.

3

Наутро съемочная группа приехала за ней.

Дверь в дом была открыта.

На полу лежали включенные камера и диктофон.

Запись на камере шла всю ночь, но в объективе была лишь пустая комната. В последний момент перед выключением камеры на стене проступил новый силуэт.

Высокий. С длинными волосами.

Силуэт Катерины Морозовой.