Почему "НА" Аляске звучит естественно а "В" Аляске - коряво?
Если подставить название любого другого из 50 штатов, то, наоборот, "НА" звучит неправильно:
На Орегоне, на Массачусетсе, на Айдахо, на Калифорнии..
Меня терзают смутные сомнения..
Есть ли тут связь с "в/на Украине"?

А внизу, в норах поуютнее, шуршат они. Бурундучки. Жирные, лоснящиеся, довольные. Их горизонт – это график роста. Акции, крипта, бонусы, лайки – неважно. Главное, что оно растет. Они видят, как прямоходящих сгоняют в стойла, и поправляют свои воротнички. «Так безопаснее, – шепчут они друг другу, набивая щеки очередным орешком,- Меньше пробок. Стабильность. Главное, чтобы вайфай не падал и доставка работала». Их конформизм – это не трусость. Это высшая форма эгоизма, возведенная в абсолют. Их мир сузился до размеров их уютной норы в этой мегаструктуре, и все, что за ее пределами – просто досадный шум, фон для их маленького, сытого счастья. Они – идеальная смазка для механизма.

Но даже эти пушистые твари – ничто по сравнению с настоящими ублюдками. С полоумными резусами. О, эти мартышки в профессорских очках! Эти визгливые павианы с кафедральными микрофонами! Они не просто молчат. Они, сука, ОПРАВДЫВАЮТ. Они строчат трактаты о «новой этике», о «демографической ответственности», о «минимизации углеродного следа через оптимизацию жизненного пространства». Они онанируют на статистику падения рождаемости, называя это «сознательным выбором поколения». Бетонные загоны, по их мнению, это не тюрьма, а «кластерное поселение высокой плотности, способствующее социальному взаимодействию и снижению нагрузки на экосистему».

Их словесный понос льется с экранов, из динамиков, со страниц глянцевых журналов. Они – первосвященники этой новой веры в стерильность. Они научат тебя любить свою клетку. Они докажут тебе, что твое нежелание жить и продолжать род – это не симптом тотального пиздеца, а вершина духовной эволюции. Они – самые страшные из всех. Потому что рептилии строят стены снаружи, а эти полоумные макаки возводят их прямо у тебя в черепе. Они превращают твой предсмертный хрип в гимн прогрессу.

И вот я сижу здесь, в эпицентре этого вихря, а в вены мне будто залили не кровь, а шипучий коктейль из паранойи и бензедрина. Сознание – перегретый процессор, пытающийся обработать этот гигабайт безумия. Я вижу, как реальность трещит по швам. Вот чешуйчатый коготь поправляет галстук мартышке-телеведущей. Вот бурундук оплачивает ипотеку за свою нору криптой, которую ему намайнили прямоходящие, подключенные к системе в качестве био-батареек. А я? Кто я в этом ебаном цирке? Просто сбой в матрице? Глючный пиксель на гигантском экране?

Иногда мне кажется, что никаких рептилий нет. Что мы сами их выдумали, чтобы было на кого свалить этот экзистенциальный ужас. Что мы сами, своими руками, построили эти бетонные лабиринты, потому что перспектива бесконечной свободы пугает нас больше, чем самая тесная клетка. Мы сами вывели породу бурундуков-конформистов и резусов-пропагандистов из самых темных и трусливых уголков своей души.

Рождаемость падает? Да хуй с ней, с рождаемостью! Падает воля. Падает ярость. Падает желание выбить нахуй эту бетонную стену головой, даже если эта голова разлетится вдребезги. Мы превратились в зрителей собственного вымирания, и самые предприимчивые из нас даже умудряются продавать билеты в первом ряду.

И где-то там, в центре этого вселенского борделя, сидит главный Архитектор, безликий и бесстрастный, и с тихой, холодной ухмылкой наблюдает за финалом своего грандиозного социального эксперимента. Щелк. Еще один загон захлопнулся. Тишина. Только гул вентиляции в бетонном улье. Идеальный, сука, мир. Без шума, без пыли, без людей.

Каждое утро им в вены впрыскивают свежую порцию. «ОНИ ЗАПРЕТИЛИ ДЫШАТЬ ПО ЧЕТВЕРГАМ!», «УЧЕНЫЕ ВЫЯСНИЛИ, ЧТО ЗЕМЛЯ НА САМОМ ДЕЛЕ – ЧЕМОДАН!», «ДЕПУТАТ ПРЕДЛОЖИЛ КОРМИТЬ ПЕНСИОНЕРОВ СОЛНЕЧНЫМ СВЕТОМ!». И толпа послушно вздрагивает. Корчится в оргазме негодования. УХ! АХ! ВОТ ЖЕ СУКИ! Они чувствуют себя живыми. Их сердце колотится, кровь бежит быстрее, щеки розовеют. Это симулякр жизни, дешевая замена настоящим чувствам, настоящей борьбе, настоящей, блядь, любви. Адреналиновая мастурбация на трагедию, которую показывают в прямом эфире.

Их «ахуеть» – это их молитва. Их «доколе?!» – это их мантра. Они не хотят ответов. Ответы скучны, они требуют действий, ответственности, перемен. А перемены – это страшно. Гораздо уютнее сидеть в своем теплом, уютном, персональном окопе возмущения, обложившись подушками из чужих мнений, и строчить в невидимую пустоту комментарии, полные боли и ярости. Они – гладиаторы на цифровой арене, сражающиеся с тенями за лайки и репосты. Их ярость стерильна. Их бунт – иллюзия. Они кричат в подушку, пока дом горит.

А я стою посреди этого карнавала парализованных душ, и скорость в моей крови превращает их стоны в музыку. Я вижу не людей, а дрожащие векторы, направленные в никуда. Их коллективный шок порождает странные фантомы. Из углов выползают химеры, сотканные из страхов и заголовков. Городская архитектура искривляется в немом крике. Реальность становится зыбкой, как изображение на старом кинескопе, который вот-вот наебнется.

Они думают, что они – Сопротивление. Часовые на стене разума. Но они сами и есть эта стена. Они – топливо для этой адской машины. Вечный двигатель охуевания, работающий на их же сломанных сердцах. И пока они привычно обновляют ленту в ожидании нового выстрела в мозг, Система тихо посмеивается, переключает скорость и готовит дозу покрепче. Ведь завтра нужно будет ахуеть еще сильнее. Иначе все это просто не имело смысла. А это – самая страшная мысль, которую их перегруженный процессор уже не в силах обработать. Проще ахуеть еще раз. И еще. И еще. До самого финала. Которого не будет. Никогда.

И всё.

Тишина. Не та тишина, что была раньше, полная сдавленных криков и скрипа зубов. Нет. Это была новая тишина. Оглушительная, чистая, абсолютная. Словно гигантский механизм, работавший веками, наконец-то остановился. Скрип перьев, шелест бумаги, лязг штемпелей — всё стихло.

И по городу прокатился вздох. Не стон отчаяния, а вздох облегчения. Глубокий, грудной, освобождающий. Словно пациент, которого годами резали без наркоза, вдруг услышал от хирурга: «Всё. Больше нечего отрезать. Вы — идеальны».

Мы вышли на улицы. Мы смотрели друг на друга. В глазах больше не было страха. Страх — это продукт неопределенности, дитя слова «завтра». А «завтра» отменили. Его запретили последним. Мы достигли дна. Каменного, твердого, надежного дна, от которого можно было оттолкнуться. Но куда?

А никуда. И в этом был весь кайф.

Власть, этот гениальный хирург, в своем стремлении создать идеального, полностью контролируемого пациента, добилась невозможного. Она ампутировала нам орган, отвечающий за страх, надежду, желание и смысл. Она так старательно зачищала наше внутреннее пространство, что в итоге оставила там идеальную, стерильную, сияющую Пустоту.

И в этой Пустоте мы вдруг осознали: это и есть свобода. Не та, о которой орали бородатые идиоты с брошюрами, — свобода выбора, свобода слова, блядская свобода передвижения. Это все суета. Настоящая свобода — это свобода *от* всего этого. Свобода от необходимости выбирать, говорить, двигаться. Свобода от самого себя.

Теперь ничего нельзя. А значит, не нужно ломать голову, что делать. Теперь ничего не страшно. А значит, можно смотреть в лицо чему угодно с одинаково стеклянным спокойствием. Теперь ничего не нужно. А значит, ты неуязвим.

Мы бродили по стерильным улицам, и в наших черепных коробках гулял ветер великого Ничто. Мы были богами этого нового мира, потому что богам на всё похуй. Они не суетятся. Они просто есть. Система победила. Она довела свою логику до абсолютного конца, до абсурда, до черной дыры, и в этой черной дыре сама же и растворилась, оставив нас — свои идеальные творения.

Они забрали у нас всё, чтобы оставить нам Ничто. И только в этом Ничто, в его звенящей, идеальной пустоте, мы наконец-то обрели Всё. Мы стали чистым сознанием, созерцающим конец игры. И это, я вам скажу, было охуенно.