Данная статья относится к Категории: Теория элит
«Пробуждение нации к творчеству есть её второе, духовное рождение - Возрождение. В новоевропейской истории творческой силою была аристократия, создавшая Ренессанс Европы. Она сменила духовенство, консервативно руководившее просвещением средневековья, и стала, по порядку, второю интеллигенцией в истории западноевропейской культуры.
«Просвещение», подменившее фальшивым классицизмом возрождение в науках и искусствах античного предания, кощунствовало над своим духовным делом, а аристократию возвело на эшафот, прежде чем само погибло, раздавленное солдатским сапогом. Подражательное по существу Просвещение было вместе с тем нигилистическим и разрушительным.
Второе возрождение покончило с нигилизмом третьей смены интеллигенции, а вызвавшая это возрождение национально-сознательная интеллигенция показала, что Европа - не отвлечённое понятие, нивелирующее различия народов, а конкретно-коллективное целое, где каждый народ выполняет своё особое дело. Сознательное выполнение своего дела создало из XIX века самый полный, самый блестящий, самый интересный, самый захватывающий и всеохватывающий век новой европейской истории.
История объясняет, почему ни в московской, ни в петровской России не стало творческой аристократии, почему Россия вообще прошла свой культурный путь без творчества.
Может быть, философия истории и философия русской культуры и здесь найдут первую причину в отказе от античного наследства или в неумении принять его. Ясно одно: что Россия становилась европейскою с помощью правительства и немецких чиновников, переносивших сюда чужие порядки и потому просвещавших Россию, но не творивших в ней и от её лица.
Правительство существенно лишено творчества и существенно утилитарно.
Правительственная и бюрократическая интеллигенция присвоила себе в России прерогативы интеллигенции аристократической. Отсюда специфические особенности истории русской культуры.
Правительство существенно консервативно, оно репрезентирует народный инстинкт самосохранения и потому не может быть творческим. Против правительственной интеллигенции поднялась нигилистическая. Но всякий нигилизм происходит от слова nihil. И вот, везде в истории - борьба между культурою, потому что культура существенно свободна, и государством, потому что оно по существу консервативно, связано и связующе. У нас эта борьба выливается в парадоксальную форму препирательства между невежественным государством в лице правительства и свободною культурою невежества в лице оппозиционной интеллигенции. И многое в культурной истории России объясняется замещением аристократии бюрократией и оппозицией к последней со стороны нигилизма.
Когда Пушкин в критический момент банкротства правительственной интеллигенции заговорил о творческой аристократии, когда в нашу образованность впервые просочились идеи философии без назидательности, науки без расчета, искусства без «пользы народной» и когда на спонтанное развитие русской народности были брошены первые лучи рефлексии, все это сверкнуло вспышкой молнии. А когда ослепленный глаз вновь стал различать во тьме предметные, исторические контуры, можно было увидеть, что правительственной интеллигенции наследовала нигилистическая с быстротою, вызывающею недоумение и подчас даже ужас. «Славянофилам» оставалось только мечтать об интеллигенции творческой, а Россию просвещала по-новому новая, нигилистическая интеллигенция, оппозиционная правительственной, но столь же порабощённая утилитаризмом, хотя и с прямо противоположным пониманием пользы и службы людям.
Сто лет тому назад начала складываться наша новая интеллигенция, наша интеллигенция par excellence, оппозиционная, и потому партийная: либеральная и социалистическая. Русским сознанием девятнадцатого века она усвоена как «просто» интеллигенция, не противопоставляемая другим видам и типам интеллигенции, как интеллигенция absolute. В том она, однако, не отличалась от двух первых форм русской интеллигенции, что и она вошла с сознанием просветительной - не творческой - миссии, с приёмами охранения себя от инакомыслия, т.е. с желанием не образовать, а воспитать, вошла со средствами предупреждения и пресечения ереси и крамолы, с пониманием науки и философии, долженствующих по-прежнему служить людям. Последнее определилось как-то сразу и без особенного разнообразия в толковании. Всё то в науке и философии, что могло служить делу революции, - как казалось журналистам, - было признано полезным, просветительным, заслуживающим поддержки. Всё не ведущее прямо к этой цели, но не идущее против, было безразлично по своей ценности. Но то, что казалось опасным делу революции, то подвергалось опале и общественному запрещению. Никого не смущало, что не очень-то образованная наша оппозиционная интеллигенция из своей же среды выбирала судей для приговора по делу о просветительной ценности научных и философских теорий.
Не весьма, кажется, она сожалела, что её собственное философское сознание расплывалось в клубах то политически-сентиментального романтизма, то кроваво-скучного утопизма. Общая формула утилитарности стала лозунгом дня - утилитарность в искусстве, литературе, науке, философии - «ненасытная утилитарность», как выразился умный и европейски образованный деятель той эпохи (Н.И. Пирогов). Арбитры утилитарности заседали в журнальных редакциях, откуда неслись по России, в свисте и улюлюкании, их интеллигентские приговоры. Кто они были по своему происхождению, выдал Н.К. Михайловский: «Немножко дворянства, немножко поповства, немножко вольнодумства, немножко холопства». Характеристика их образования ещё короче: немножко семинарии, немножко «самообразования». Полузнанием кичились, невежество плохо умели скрыть. Базаровы кружили головы не только тургеневским провинциальным мечтательницам. Нигилизм возводился в моральное достоинство.
«Хорошие» люди хотели командовать умными. И вот в русском самосознании переплелись Гоголь и Белинский. Толстой и Ткачёв, Розанов и Чернышевский, Писарев и наши дни, когда в штукатурку старого московского университета влеплена в кудряшках эпиграмма: «Дело науки - служить людям».
Что же нам философия и что мы философии?.. Новая интеллигенция двинулась правительственным руководительством непредусмотренным курсом «просвещения масс» - через журналистику. Журнальные номады и стали решать этот вопрос. Как? Об этом говорит, напр., судьба и репутация Юркевича - единственного в России, кто оказался достаточно философски подготовленным, чтобы занять без предварительной «заграничной командировки» университетскую кафедру, когда философии вновь разрешили появиться в университете. «Просветители» - на этой характеристике Чернышевского Плеханов настаивал совершенно основательно - получали иногда назидание (как в случае с Пироговым), но не выпускали из рук просветительной команды. Их морально-политическая цензура была настолько строже правительственной, насколько неписанный закон обязательнее писанного и насколько убежденный доброволец злее наемного бандита».
Шпет Г.Г., Очерк развития русской философии, в Сб.: Введенский А.И., Лосев А.Ф., Радлов Э.Л., Шпет Г.Г., Очерки истории русской философии, Свердловск, «Урал», 1991 г., с. 251-254.
Источник — портал VIKENT.RU
Дополнительные материалы
Конференции «Стратегии творчества» — плейлист из 111-ти видео
Изображения в статье
Густав Густавович Шпет — русский философ, культуролог, переводчик (знал 17 языков) / Public Domain
Image by David Mark from Pixabay
Image by Barbara Jackson from Pixabay
