Кирилл должен был вернуться еще до обеда. Анна увидела в окне, как свинцовые, брюхатые тучи ползут с севера, пожирая бледное июньское небо. Их дом стоял на последний на улице, упиравшейся прямо в стену леса. За ним — только заброшенные участки садового товарищества, поросшие бурьяном. Тревога вползала под кожу холодной змейкой, никак не связанной с надвигающейся грозой.

Это было что-то другое.

Катя, их шестилетняя дочь, играла на полу с куклой, что-то тихонько ей нашёптывая. Она была странным ребенком. Тихим, задумчивым, с не по-детски серьезным взглядом. Иногда Анна ловила на себе этот взгляд и ей становилось не по себе, будто дочь смотрела не ее, а видела кого-то рядом с ней. Кого-то видимого лишь ей.

Когда первые тяжелые капли ударили по железной крыше, небо разорвала вспышка, и тут же громыхнуло так, что зазвенели стекла в серванте. Катя вздрогнула и прижалась к ноге Анны. В доме мгновенно стемнело. Анна зажгла керосиновую лампу, и ее дрожащий свет выхватил из полумрака бледное лицо дочери.

— Мам, а папа не заблудится?

— Не заблудится, солнышко. Он дорогу знает.

Но голос ее был совсем неуверенный. Кирилл поехал в райцентр на стареньком «Москвиченке», который глох через каждые десять километров. Дорога через лес в такой ливень слишком опасна.

Дождь перешел в настоящий шторм. Ветер выл, бился в стены, будто огромный зверь пытался прорваться внутрь. Снаружи мир утонул в ревущей какофонии воды и ветра. Они сидели вдвоем, Анна и Катя, на маленьком островке света посреди бушующей тьмы.

И тут в дверь постучали.

Три отчетливых, размеренных удара. Анна замерла. Катя перестала дышать.

— Аня, открой! — раздался снаружи голос Кирилла. — Это я! Промок до нитки!

Анна бросилась к двери, рука уже тянулась к тяжелому засову. Сердце колотилось от радости и облегчения. Живой! Вернулся!

— Мама, не надо! — холодный шепот Кати остановил ее.

Анна обернулась. Дочь стояла позади, ее лицо в свете лампы было белым как мел.

— Катюша, это же папа! Ты что?

— Нет, — твердо сказала девочка, вцепившись в подол ее платья. — От него не так пахнет.

Анна застыла. Что за бред? Пахнет? Как можно услышать запах сквозь толстую дверь, сквозь ливень?

— Аня, ну что ты там? Засов заело, что ли? Открывай скорее, я замерз! — голос снаружи звучал до боли знакомо.

— Кирилл, ты как добрался? А машина где? — крикнула Анна, пытаясь перекричать бушующий за дверью ветер.

— Потом расскажу! Открой уже, черт возьми!

Она снова посмотрела на Катю. Девочка отрицательно качала головой, и в ее глазах был страх, какого Анна прежде не видела.

И что-то в этом детском ужасе, казалось, убедительнее любого довода разума.

Анна медленно отступила от двери.

— Я не открою, — сказала она так тихо, что сама едва расслышала.

Снаружи наступила тишина. Даже ветер, казалось, на мгновение стих. А потом голос Кирилла изменился. Он стал ниже, словно какое-то неведомое существо пытается имитировать человека.

— Открой мне дверь... Немедленно!

Анна схватила дочь в охапку и отскочила в дальний угол комнаты, к печке. Сердцe ухнуло куда-то в пятки. Это был не Кирилл. Это было ОНО. То, о чем когда-то рассказывала ей бабушка.

То, что приходит в грозу и зовет голосами близких.

Стук возобновился. Но теперь в дверь били чем-то тяжелым с сотрясающей дом силой.

Бум! Бум! Бум!

Деревянная дверь вздрагивала, старый засов жалобно скрипел. Анна зажала Кате рот рукой, чтобы та не закричала, и молилась всем богам, которых знала и не знала.

Удары продолжались, казалось, целую вечность. Потом так же внезапно прекратились. Анна сидела, не двигаясь, прислушиваясь к каждому шороху. Но слышен был только дождь.

Она не сомкнула глаз всю ночь, сидя на полу и обнимая спящую дочь.

Утром, когда первые лучи солнца пробились сквозь мокрые стекла, она, шатаясь, подошла к двери. Засов был на месте. Она осторожно отодвинула его и выглянула наружу.

На крыльце никого не было. Но вся дверь была покрыта глубокими, рваными царапинами, а на нижней ступеньке лежала мертвая, со свернутой шеей, ворона.

И тут, вдалеке, со стороны дороги, показалась фигура. Это был Кирилл. Настоящий Кирилл. Грязный, измученный, он хромал, опираясь на палку.

Он бросился к ней, обнял. Рассказал, что машина застряла в грязи в пяти километрах от дома. Он пытался ее вытолкать, но безуспешно. Начался ливень, и он решил переждать под старым навесом на заброшенной лесопилке. И там, среди воя ветра, он отчетливо услышал ее, Анну. Она звала его, кричала, что Кате плохо, умоляла бежать вглубь леса, к какому-то роднику. Голос был таким отчаянным, таким настоящим, что он уже было бросился бежать. Но внезапно, где-то внутри сознания он услышал голос Катеньки, — Папа, стой!

Который будто сковал ноги.

Так он и просидел под навесом до рассвета, не смея пошевелиться.

Они стояли на крыльце, обнявшись, и плакали от пережитого ужаса и счастья. Анна посмотрела на дочку, которая вышла из дома и терла сонные глазки. Ее маленькая, храбрая девочка. Их спасительница.

Прошла неделя. Жизнь, казалось, вошла в свою колею.

Однажды вечером они сидели на кухне. Кирилл чинил сломанный стул, Анна читала книгу. Катя рисовала в своем альбоме.

— Мам, — вдруг спросила она, не отрываясь от рисунка. — А то существо, которое приходило в грозу… оно хотело попасть в наш дом, да?

— Да, солнышко, — тихо ответила Анна. — Но мы его не пустили.

Катя подняла на нее глаза. И Анна снова увидела в них ту самую, пугающую, недетскую серьезность.

— Правильно сделали, — сказала девочка. Ее голос стал немного ниже, а по губам скользнула едва заметная, жуткая улыбка.

— Я не люблю, когда в мои игрушки залезают посторонние.

Осенняя слякоть размазывала по лобовому стеклу свет единственного фонаря, сиротливо вмерзшего в грунт на выезде к городу. Сзади — только черная пасть лесной дороги, ведущей в никуда, к дачным поселкам, вымирающим до следующего лета. Андрей мертвой хваткой вцепился в руль. Он гнал машину, но не от кого-то, а от самого себя. От того, что сделал всего час назад.

Дорога петляла, и за очередным поворотом свет фар выхватил из тьмы одинокую фигуру. Девушка. В одном легком красном платье, совершенно неуместном для промозглой октябрьской ночи. Она стояла на обочине, обхватив себя руками, и смотрела на его машину с отчаянной надеждой.

Андрей нажал на тормоз. Что за чертовщина? В такой глуши, в такое время. Первым желанием было проехать мимо, но что-то заставило его остановиться. Может, остатки совести, которую он, как ему казалось, похоронил вместе с…

Он опустил стекло. Холодный, влажный воздух ударил в лицо.

— У вас что-то случилось?

Девушка подошла ближе. Молодая, лет двадцати пяти. Мокрые волосы прилипли к щекам, на которых играл лихорадочный румянец.

— Машина… не заводится. Телефон… не могу дозвониться, — её голос дрожал, то ли от холода, то ли от страха. — Я пыталась поймать кого-нибудь, но вы первый за полчаса.

Андрей оглядел её. Тонкая ткань платья облепила стройную фигуру. В её глазах был такой неподдельный страх, что он на миг забыл о собственном.

— Садитесь, — буркнул он. — Куда вам?

— Тут рядом, в «Родниках». Дачный поселок. Вы не пропустите.

Она быстро села на пассажирское сиденье, принеся с собой запах дождя. Андрей тронулся. В салоне повисло неловкое молчание.

— Меня Марина зовут, — сказала она, нарушив тишину.

— Андрей.

Он бросил на неё косой взгляд. Красивая. Даже очень. Испуганная и беззащитная. Полная противоположность его Ане. При мысли о жене внутри всё снова сжалось в ледяной комок.

— А вы куда так поздно? — спросила Марина, пытаясь завязать разговор.

— Дела, — отрезал он.

Он врал. Никаких дел не было. Было только тело в неглубокой яме за их дачным домом, присыпанное влажной землей и опавшими листьями.

Машина ехала медленно, фары едва пробивали плотную стену дождя. Андрей был погружен в свои мысли, когда вдруг его нога сама вдавила в пол педаль тормоза.

— Что такое?! — вскрикнула Марина.

Прямо перед капотом, в пятне света, стояла женщина. Он не мог разглядеть ее лица, но видел главное — огромный, выпирающий живот. Беременная. Она смотрела прямо на него, и в следующий миг машина с глухим, мягким ударом ткнулась в её тело.

— Твою мать! — заорал Андрей, вылетая из машины под ледяной ливень. — Я сбил ее!

Он обежал капот. Пусто! Только мокрый асфальт и хлещущий с неба дождь. Никого! Он заглянул под машину, обшарил фарами обочину. Ни следа!

— Там никого нет, — раздался за спиной спокойный голос Марины. Она выглянула из открытой двери машины. — Вам показалось.

— Как показалось? Я же видел ее! Я почувствовал удар! Женщина… беременная…

— Андрей, — она посмотрела на него так, словно он был сумасшедшим. — Я все время смотрела на дорогу. Там никого не было. Вы, наверное, устали от дороги.

Ее спокойствие пугало больше, чем сама ситуация. Он вернулся в машину, руки тряслись. Может, и правда… Нервы. Шок. Галлюцинация на почве… вины.

— Мой дом уже за тем поворотом, — мягко сказала Марина. — Вам бы отдохнуть. Оставайтесь у меня. Куда вы поедете в такую ночь, в таком состоянии?

Он не хотел. Он хотел бежать отсюда, из этого леса, от этой дороги. Но ее дом казался кратковременным спасением. Тепло, свет, другой человек рядом. Он согласился.

Дом оказался старой, но крепкой дачей полуторкой в почти вымершем поселке. Внутри пахло старой кирпичной кладкой. Марина щелкнула выключателем, но зажегся только тусклый светильник в коридоре.

— Электричество барахлит из-за непогоды, — пояснила она. — Проходите, не стесняйтесь. Я сейчас чай поставлю.

Андрей сел на диван, обитый старым выцветшим гобеленом. Он чувствовал себя опусташенным. События вечера — ссора, удар, яма, дорога, призрак — смешались в кошмарный калейдоскоп. Марина вернулась с двумя чашками.

— А вы тут одна живете? — спросил он, лишь бы хоть что-то сказать.

— Одна. Родители умерли, — она опустила глаза. — Тяжело, конечно. Но я привыкла. Вот, теплица, урожай собираю, консервирую… Выживаю, как могу.

Ее слова казались простыми, но за ними чувствовалась такая тоска, что Андрею стало не по себе. Теперь он посмотрел на нее по-новому. Не как на случайную попутчицу, а как на родственную душу, такую же одинокую и потерянную в этом мире. Глупость, конечно.

— Вы очень красивая, — неожиданно для самого себя сказал он. — Такой нельзя быть одной.

Она подняла на него глаза, и в их глубине он увидел что-то похожее на интерес.

— Вы так думаете?

— Я это знаю. — Он подался вперед. Адреналин от пережитого ужаса смешался с внезапным, иррациональным желанием. Забыться. Начать все с чистого листа прямо сейчас, с этой женщиной. — Если бы я встретил вас раньше…

Он протянул руку и коснулся ее щеки. И в тот же миг его ладонь пронзила такая боль, словно он сунул ее в раскаленные угли. Он с криком отдернул руку. На коже, там, где он касался ее, расплывался уродливый, пузырящийся ожог.

— А-а-а! Что это?!

Андрей в ужасе посмотрел на Марину. Но ее не было! Рядом с ним, на диване, никого не было. Вторая чашка одиноко стояла на полу. Он был в комнате совсем один.

— Марина! — заорал он резко вскочив.

Тишина. Только дождь барабанил по крыше.

Паника ледяными кистями вцепилась ему в горло. Это сон! Бред! Он бросился к двери. Заперто. Ручка не поддавалась, будто ее заварили.

И тут он услышал. Тихий, едва различимый плач. Будто первый раз в жизни плакал новорожденный ребенок. Он доносился откуда-то сверху, со второго этажа. Андрей замер, прислушиваясь. Плач резко прекратился. И вместо него раздались шаги. Медленные шаги. Кто-то спускался по скрипящим ступенькам лестницы.

Он обернулся. В темном проеме стояла она. Марина. Но теперь она была другой. Ее красное платье было покрыто темными, влажными пятнами, похожими на грязь. Лицо было в тени, но он чувствовал, как оно исказилось от злости.

— Что тебе нужно? Кто ты такая? — прохрипел Андрей, пятясь к стене.

Она сделала шаг в полосу тусклого света из коридора. И он увидел ее лицо. Это была не Марина. Кожа землистого цвета, по всему лицу синяки и ссадины. Рассеченная губа. И глаза… пустые, безжизненные, но смотрящие прямо в его душу. Глаза Ани!

— Ты… — выдохнул он. И в ту же секунду его сковала нахлынувшая волна ужаса.

Андрей замотал головой, словно пытаясь скинуть с себя наваждение, и огляделся. Это была их дача. Их диван. Их чертова лестница. Он был дома! В том самом доме, за которым час назад закопал свою жену.

Призрак медленно поднял руку и указал на него.

— Ты думал, я позволю тебе уехать? Ты думал, можно просто закопать меня и жить дальше?

***

Пару часов назад.

— Я не могу так больше, Андрей! — Аня плакала, сидя на полу кухни. — Ты снова пьян. Ты обещал! Нам скоро в роддом, а ты…

— Заткнись! — рявкнул он, опрокидывая в себя остатки коньяка. — Вечно ты ноешь! Роддом, ребенок… Ты мне всю жизнь сломала! Я был свободным, а теперь что? Я заперт в клетке! И ты — мой надзиратель!

Он ненавидел жену. Ненавидел за этот раздувшийся живот, который перечеркнул все его планы. За то, что она превратилась из яркой, веселой девчонки в вечно уставшую, озабоченную клушу.

— Я хотел поехать с друзьями на рыбалку на выходные…

— На какую рыбалку, Андрей? У меня срок, через три недели рожать! Доктор сказал, мне нужен покой! А ты хочешь бросить меня тут одну?

— Да лучше бы бросил! — злоба вскипела в нем черной волной. Он схватил ее за плечи, встряхнул. — Ты и твой выродок! Вы мне не нужны!

Она с ужасом посмотрела на него. И этот взгляд стал последней каплей. Он ударил. Раз, другой. Она упала, прикрывая живот руками.

— Не трогай… его… — прошептала она сквозь кровь, текущую из разбитых губ.

Что-то в его мозгу щелкнуло. Он больше не видел перед собой жену. Он видел проблему. Препятствие, которое нужно убрать. Он выволок ее, теряющую сознание, на задний двор, в холодную темень. Схватил из сарая саперную лопатку. Первый удар пришелся по затылку. Глухой, мокрый звук. Она обмякла. А он продолжал бить. В исступлении, в животном безумии, пока не понял, что бьет уже мертвое тело.

Потом был час осознания, отупляющего ужаса. Он вырыл яму прямо у старой яблони. Сбросил туда тело и торопливо закидал землей, утрамбовывая ее ногами. Затем сел в машину и поехал. Куда — он и сам не знал. Просто прочь отсюда.

***

— Ты не уйдешь!, — закричал призрак, делая еще один шаг. Ее фигура замерцала, и на миг Андрей увидел ее такой, какой она лежала в яме — в грязной одежде, с размозженной головой, с землей во рту и мокрых от крови и грязи волосах. — Ты хотел начать новую жизнь? Ты ее начнешь. Прямо здесь.

Андрей закричал. Диким, животным воплем. Он бился в запертую дверь, ломал ногти о дерево, но она не поддавалась. Призрак был уже совсем близко. Он чувствовал холод, исходящий от него.

— Не надо… Аня, прости… Я не хотел…

Она протянула к нему руки. На ее пальцах не было плоти — только голые кости, облепленные грязью. Она коснулась его плеча. И он почувствовал, как его тело коченеет, как мышцы перестают слушаться. Он мог только смотреть, как она медленно разворачивает его и толкает к выходу на задний двор. Дверь, которая секунду назад была намертво заперта, распахнулась сама.

Она вела его, парализованного, под ледяной дождь, к той самой яблоне. Под ногами была свежевскопанная земля.

— Ты оставил меня здесь, в холоде и темноте, — прохрипел ее срывающийся на плач голос у самого его уха. — Тебе здесь не будет одиноко.

Она отпустила его. Андрей рухнул на колени прямо в грязь. Перед ним лежала та самая саперная лопатка, которую он бросил в кусты. Призрак указал на нее костлявым пальцем.

— Копай!

Он не хотел, но его руки сами потянулись к лопатке. Он начал копать. Сначала медленно и неуверенно, потом все быстрее, подчиняясь невидимой воле. Он рыл землю рядом со свежим холмиком, выбрасывая комья грязи. Он рыдал, из его горла вырывались бессвязные хрипы, но он не мог остановиться. Он рыл собственную могилу.

Когда яма стала ему по пояс, силы вконец оставили его. Он упал на дно, задыхаясь. Призрак Ани склонился над ним. Ее лицо было уже совсем близко — он увидел ее глаза залитые темной кровью и оскал зубов, с которых капала грязная вода.

— Теперь твой дом здесь. Вместе со мной. И с ним.

Она погладила руками круглый живот, и Андрею показалось, что под слоем грязи и порванной ткани что-то шевельнулось.

Последнее, что он увидел — это лопата, взметнувшаяся в воздухе. Последнее, что он услышал — звук удара и обрушившаяся на него тяжесть холодной, мокрой земли, забивающей рот, нос, глаза. Она хоронила его заживо. Рядом с собой.

Вместе, навсегда.

Это перевод истории с Reddit

Она не была тихой или бесхребетной — в этом-то и была проблема. Слишком заметная: социально неуклюжая, с резким голосом, бесконечно тараторила про свои научные интересы. Злобные дети уничтожают всё, что отличается. Всё, что подчёркивает скуку их штампованного существования.

Может, природа хочет, чтобы аномалии вытравляли.

Может, «нормальные» неизбежно жестоки к «странным».

Может, я просто пытаюсь облегчить совесть.

Началось всё с Шарлин и Дэниела. Безупречная чирлидерша с симметричным лицом, светлыми волосами и стройной фигурой. Футболист шести футов четырёх дюймов, вылепленный из мышц.

Главные Злыдни.

Чтобы выжить рядом с этой парой, большинство из нас старалось стать незаметными.

Навык, которым Брук так и не овладела.

В её первый год старшей школы её прикрывал старший брат, Рик. Но когда он выпустился, Шарлин и Дэниел взялись за дело.

Сначала они высмеивали странности поведения Брук, но её это мало задевало — пока не начали оскорблять её внешность. Секущиеся каштановые волосы, кривые зубы, требовавшие брекетов, широко посаженные глаза, валик детского жирка на животе.

В конце концов бедная девочка заработала себе прозвище:

Ужасно-уродливая Брук.

Некоторые называли её «переднежопая Брук» — из-за небольшого живота, — но закрепилось именно «Ужасно-уродливая Брук». Это имя использовали все, лишь бы не стать следующими жертвами Главных Злыдней.

Так в это мерзкое уравнение попала и я.

Мы ждали у кабинета химии, когда Дэниел швырнул Брук на пол. Когда она попыталась подняться, Шарлин прижала к её спине изящной кедой.

«Нет-нет, Свинка. Ты ходишь на четвереньках, ясно?»

Рыдающая Брук сделала, как велела Жестокая Шарлин, а я стояла у неё на пути — застыв посреди коридора, пока всё это происходило. Мне потребовалась лишняя секунда, чтобы оттащить деревянные ноги в сторону, и Злыдни отметили это радостными улыбками. Они обожали слабость в других.

«Чего такая медленная, Линдси?» — спросил Дэниел.

Я заикнулась: «Я… я просто…»

«Я… я просто…» — передразнила Шарлин, и парочка её подружек хихикнула. — «Линдси, становись на четвереньки и играй со Свинкой». Нет, молила я про себя. — «А потом…»

«Я не хочу играть с Ужасно-уродливой Брук!» — выпалила я, потом повернулась к ползущей девочке. — «Так что… тащи свой передний зад по полу и марш на урок, Свинка».

Я никогда не говорила никому ничего настолько мерзкого, но, прошу, не судите меня. Вы не знаете, какой страх могла вселить Шарлин одним взглядом: комок ужаса слипается в груди, грозя остановить сердце. Необузданный страх.

Я опять оправдываюсь.

Было ли трусостью вернуть внимание травителей к Брук?

Да.

Делает ли это меня плохим человеком?

Я всё ещё не знаю.

Тогда я назвала это инстинктом самосохранения. Теперь — крысиной хитростью. Как бы там ни было, Главные Злыдни взвыли от смеха, и я спасла себя.

В общем, это худшее из того, что я делала.

И сегодня вечером, двадцатью годами позже, это едва не стоило мне жизни.

«Линдси, да?» — спросил мужчина через ряд в супермаркете.

Я сразу узнала его — старшего брата Брук, Рика. В памяти всплыли отвратительные картинки; не зря я редко возвращаюсь в родной город.

Минуту поболтав, Рик пригласил меня на ужин, и я по глупости согласилась. Всю трапезу я сомневалась, нравится ли он мне вообще. Возможно, я согласилась лишь из-за вины за то, как поступала с его сестрой. И, возможно, поэтому же согласилась поехать к нему.

В дом его родителей.

«Ты это унаследовал?» — спросила я.

Он покачал головой: «Нет. Я навещаю Брук, помнишь?»

За ужином я была полуприсутствующей, но мозг догонял.

Навещаю Брук.

Чёрт.

«Мне пора…» — сказала я.

Слишком поздно: сверху раздался голос.

«Кто там, Рик?»

Говорила она мягче, чем прежде, но это была она.

Брук.

«Прости, — крикнул Рик. — Я встретил её в супермаркете и…»

«„Её“? Ты привёл „её“ в мой родительский дом? Невероятно. Я только уложила детей, а ты притащил…» — Брук увидела меня. — «…её».

Она узнала меня, а я её — нет.

Стройная; волосы послушно шелковистые; зубы ровные; глаза заметно ближе друг к другу — похоже, была пластика.

Теперь — Красивая Брук.

Я возненавидела себя за эту мысль.

Рик кивнул в мою сторону: «Это…»

«Я знаю, кто это», — сказала она.

Мне нужно было уйти. «Рик, прости, но я уезжаю. А ты, Брук, прости за… то, что я сделала».

Рик стоял как болван, пока я, пятясь, выходила в прихожую. Я ожидала, что кто-то из них меня остановит, но они начали ругаться — о том, что Брук «сорвала» свидание брата.

Я стала ждать такси на лужайке перед домом — лучше, чем торчать в коридоре рядом с ней. Лучше, чем смотреть в лицо содеянному.

Трусиха.

Дверь за спиной открылась, но я продолжала смотреть на дорогу.

«Линдси?» — позвала Брук, проходя по траве. — «Мы не так начали».

Я обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть мгновенную вспышку керамической вазы — и потерять сознание.

А когда очнулась — не знаю, сколько прошло, — голова и лодыжки пульсировали болью. С огромным трудом я села и поняла, что нахожусь на чердаке, в темноте, которую размывал лишь оранжевый круг лампочки под потолком. Я сидела за пределами этого круга, не видя собственного тела; но боль никуда не делась, и лодыжки не позволяли встать.

Паника взяла верх.

Мне перебили лодыжки.

Я тихо застонала от ужаса, протянув руки вперёд: лодыжки распухшие и влажные на ощупь.

Под тусклой лампочкой Брук сидела за деревянным столом, заваленным металлическими инструментами — из-за расстояния их невозможно было разглядеть, но даже самая скромная фантазия без труда догадывалась об их назначении.

Шорох, с которым я перешла в сидячее положение, её насторожил.

Она повернулась ко мне на скрипучем стуле: «Проснулась».

«Рик…» — прохрипела я, тщетно взывая о помощи.

«Не надейся, — посоветовала Брук. — Он вырублен. К тому времени, как очнётся, мы уже управимся».

Настоящий ужас накрыл меня.

Я беспомощно дёргала вялыми ногами, будто желая, чтобы кости в лодыжках чудом срослись, — и лишь добилась новых всплесков боли. Потом разрыдалась от страха и приготовилась к смерти.

Смерти? — усмехнулась я про себя. Если бы она собиралась тебя убить, ты бы сейчас не была в сознании.

Я прочистила горло: «Брук…»

«Ты хотела сказать “Ужасно-уродливая Брук”? А как насчёт “Болтливой Брук”? Это единственное, которое мне нравилось. Единственное с фантазией. Я ведь была громкой».

Мне хотелось заорать, что я уже извинилась. Что наказание несправедливо; преступлению не соответствует. Но я послушала свой проверенный инстинкт самосохранения.

Её надо было умилостивить.

«Мы квиты, Брук. Я причинила тебе боль. Ты причинила мне. На этом всё. Я не пойду в полицию».

«Нет, не пойдёшь».

Она поднялась и, велев мне сидеть, стала пятиться в тёмный угол чердака. Это её рассмешило, потому что идти мне всё равно было некуда. Не на таких лодыжках.

Тогда я ещё не знала, что такое настоящий ужас.

Узнаю.

Из темноты донеслось бормотание и глухой шорох по половицам.

«Давай…» — проворчала Брук, возвращаясь в свет с собачьим поводком.

Она вела кого-то мимо стола.

Кого-то.

На четвереньках ползла женщина с раздувшимся телом, весившая, возможно, фунтов шестьсот. Клочья её светлых волос исчезли — скорее всего, из-за болезней, не сводившихся только к ожирению: кожу пятнили синяки и непонятные следы. У неё не было зубов, а лицо было хирургически изменено. Но в отличие от Брук, этой ползущей твари глаза раздвинули шире.

Я бы её не узнала, если бы не лохмотья старой формы чирлидерши, облепившие иначе почти голое тело.

Шарлин.

Дрожа беззубыми губами и с трудом говоря, женщина взмолилась:

«У-у… уу-бей… меня…»

Брук ударила пленницу по распухшему лицу тыльной стороной ладони.

«Животные не разговаривают, Уродина».

Обезображенная женщина хрюкнула сквозь всхлипы.

«Хорошо, — сказала Брук. — И даже не думай вставать… Нет-нет, Свинка. Ты ходишь на четвереньках, ясно?»

Странное чувство — сочувствовать такому чудовищу. Хотя больше всего я чувствовала ужас, потому что…

«Теперь нам надо поговорить, что будет с тобой, Линдси», — сказала Брук, а Шарлин отползла назад в тень, похрюкивая, словно исполняя заученный номер.

«Безумие. Каковы шансы, что мы с тобой снова встретимся? — сказала Брук. — Вот это удача. Для нас обеих, кстати. У тебя шанс на искупление, Линдси. Я сломала тебе лодыжки, потому что ты — червь. Так что ты поползёшь, Линдси. За свою жизнь».

Брук открыла люк чердака, и в подкровельное пространство хлынул свет снизу, обнажив ещё один кошмар. На грязном матрасе напротив меня, ровно дыша, лежал безногий и безрукий — возможно, и безъязыкий, судя по немоте — торс мужчины. Стало бы менее страшно, будь он мёртв, поняла я.

Опознавательных примет почти не было, но я знала.

Это был Дэниел.

«Не обращай внимания на моего мужа, — сказала Брук, потом приподняла бровь. — Я показала тебе выход, Линдси. Не поползёшь ли ты… прежде чем я заведу себе нового питомца?»

Ужаснувшись перспективе закончить как Шарлин, я вцепилась пальцами в доски и поползла к люку. Таща сломанные лодыжки по полу, я выла от боли, но сумела свесить их в проём.

И прежде чем я успела подумать, что делать дальше…

«В люк», — сказала Брук.

Она сильно толкнула меня в спину, и я, завизжав, провалилась в проём.

Чудо, что я не сломала ещё чего-нибудь, соскальзывая вниз на копчике по приставной лестнице, но когда лодыжки ударились о площадку второго этажа, боль стала невыносимой.

«ПОМОГИТЕ!» — всхлипнула я, скомканной грудой на ковре.

«Дом звукоизолирован, Линдси, — сказала Брук, ступая на первую перекладину. — Ползи, червь. Ползи».

Все мышцы дёргались от ужаса и адреналина; я сползла вниз по лестнице на животе, потом, извиваясь, как червь, проползла через прихожую. Брук шла следом.

«Вот так, Линдси, — сказала она, когда я карабкалась на колени. — Я знала, что ты сможешь».

Я дёрнула незапертую входную дверь на себя, в дом ворвался порыв ветра, который я приняла за последний в жизни глоток свежего воздуха: я слышала, как Брук быстро пересекает прихожую. Я всхлипнула, решив, что всё это было зря. Что я всё равно стану как Шарлин.

«Быстрее, маленький червь», — прошептали у меня за спиной.

Я швырнула себя через порог.

Дверь с грохотом захлопнулась.

Я выбралась.

Оттуда я, ползя, перебралась по дорожке и выскреблась на тротуар, одновременно вызывая полицию. Они потом сказали, что, когда приехали, Брук уже сбежала с Шарлин и Дэниелом. Рик лежал без сознания в гостевой.

Сейчас я лежу в больнице, и полицейский всё повторяет, что я в безопасности.

Нет.

Не с этими изувеченными лодыжками.

Не пока она где-то там.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Говорят, мол, милиция ничего не боится. Врут! Страх — это часть нашей работы, как у патологоанатома мрачный морг или у шахтера — опасная шахта. Ты привыкаешь к нему, перестаешь замечать, но он никуда не девается. Он всегда где-то рядом. Убийства, суициды… Через пару лет службы ты смотришь на изуродованное тело на асфальте и думаешь только о том, как правильно составить протокол. Труп — это объект, «жмур», единица в статистике. Но это до тех пор, пока эта статистика не наполняется мистикой.

Меня зовут Артём, на тот момент — младший лейтенант. История эта случилась в конце девяностых, в пору моей молодости и глупости. Я завалил одно дело, не по злому умыслу, а по неопытности, и начальство решило меня проучить. Наказание было из тех, что считались у нас чем-то вроде ссылки в застенки гестапо: ночное дежурство в городском морге на Промышленной.

Это место было проклято и не из-за какой-то там мистики, а из-за своей репутации. Старое, еще дореволюционное здание из красного кирпича, туда свозили «висяки», неопознанные тела, бомжей и самоубийц. Дежурство там выпадало на долю Ковалева, нашего ветерана предпенсионного возраста, но в тот раз он, как по заказу, слёг с «острейшим радикулитом». Когда майор, отчитав меня за косяк, рявкнул: «Артём, сегодня в ночь на Промышленную, вместо Ковалёва!», я смог только выдавить: «Есть, товарищ майор». Весь отдел сочувственно промолчал. Никто не хотел туда ехать.

Около одиннадцати вечера я стоял у кованых ворот морга. Здание казалось мёртвым, как и большинство находящихся внутри него. Единственный жёлтый фонарь над входом выхватывал из темноты облупившуюся табличку «Городской морг №3».

Я вошёл внутрь. Приёмная — это сплошное казённое убожество. Потрескавшийся столь и два стула. В углу — длинный, уходящий во мрак коридор. За столом сидел сторож, представившийся Степанычем. Сухонький старик лет под семьдесят. Он выглядел так, будто сам был одним из экспонатов этого заведения, которому позволили ненадолго ожить, выйти и посидеть за столом.

— А, сменщик, — проскрипел он, не отрываясь от кроссворда. — Прибыл. Хорошо. А то я уже задремал.

Он не улыбался, но уголки его губ как-то сами собой расползались, обнажая желтые пеньки зубов.

— Что делать-то надо? — спросил я, стараясь говорить бодро.

Степаныч лениво ткнул ручкой в толстый журнал.

— Сиди. Если «груз» привезут, запишешь в журнал, сопроводишь. Если из угрозыска за кем приедут — пропустишь. А так — просто сиди до утра.

— Сопроводить куда? — кивнул я на тёмный коридор.

— В холодильник. В конец коридора, — он указал в темноту. — Там «товар» хранят.

Слово «товар» резануло слух. Я молча кивнул.

— Я в каморке своей прилягу, — кряхтя поднялся Степаныч. — Ночью тут тихо, как в могиле. Хе-хе. Он уже собрался уходить, но остановился в дверях. — Да, лейтенант. Трубы тут старые, прогнили совсем. С потолка бывает капает. Крысы бегают. Так что если услышишь чего — шаги там, или ещё что — не обращай внимания. И главное, из-за стола без надобности не вставай. Понял? Просто сиди.

Последняя фраза прозвучало не как совет, а как приказ. Не дожидаясь ответа, он скрылся в своей коморке за приёмной.

Я остался один. Часы на стене показывали половину первого. Тишина тут, я вам скажу, не такая, как в лесу или в поле. Она была давящая. Ватная тишина, в которой тонул даже гул трансформатора с улицы. Только два звука: методичное тиканье настенных часов и низкое гудение компрессора, доносившееся из глубины тёмного коридора. Казалось, что это дышит само здание.

Чтобы отвлечься, я открыл журнал. «Неизвестный мужчина, 40-45 лет, обморожение». «Неизвестная женщина, 25-30 лет, падение с высоты». Каждая строчка — чья-то оборвавшаяся жизнь. Стало не по себе.

Около двух часов ночи гудение компрессора прекратилось. Видимо, нагнал нужную температуру. Осталось только тиканье часов. Тик-так. Тик-так. Ритм гипнотизировал. Глаза начали слипаться.

И тут, сквозь это тиканье, я услышал новый звук.

Скрип. Как будто в дальнем конце коридора кто-то осторожно приоткрыл тяжелую дверь. Я замер, вцепившись в подлокотники стула. Всмотрелся в темноту. Ничего. «Крыса», — сказал я себе. Степаныч же предупреждал.

Я попытался снова сосредоточиться на журнале. Но звук повторился. Теперь он слышался отчётливее. Это была не крыса. Это были шаги. Шлепающие, мокрые. Кто-то босиком шёл по кафельному полу коридора. В мою сторону.

Рука сама потянулась к кобуре, но там было пусто — табельное я сдал ещё в дежурке. В горле пересохло.

— Кто там? — голос получился сиплым, неуверенным.

Шаги замерли на границе света и тени, прямо у входа в приёмную. Я видел только черноту коридора. И из этой черноты послышался новый звук. Кап… кап… кап… Будто с мокрой одежды на пол стекала вода.

— Кто здесь? — повторил я, стараясь придать голосу строгости. — Отвечайте!

Молчание. Только мерзкие капли бьющиеся об пол.

Я выхватил из кармана тяжёлый фонарь. Глубоко вздохнув, нажал на кнопку. Мощный луч белого света прорезал мрак.

Коридор был пуст. Старые стены с облупившейся краской, мокрые разводы на потолке. Никого.

«Совсем с ума тут сойдёшь», — пробормотал я. Я уже опускал фонарь, когда луч света скользнул по полу. Муражки тут же побежали по всему телу.

Там, где заканчивался мрак, на границе света, на кафеле были два мокрых отпечатка босых ног. И это была не просто вода. Жидкость была чуть гуще, с маслянистым блеском, как будто смешанная с формалином. Следы вели из темноты и останавливались в паре метров от моего стола. Они были обращены ко мне.

— Степаныч! — заорал я. — Это ты, старый хрен?! Хватит шутить!

Дверь каморки заскрипела, и из неё, щурясь, вышел сторож.

— Чего орёшь, лейтенант? Приехал кто?

— Это ты там шастал? — я направил луч фонаря на следы. — Это что такое?!

Степаныч посмотрел на пол. На его лице не отразилось ни удивления, ни страха. Одна усталость.

— Говорил же, трубы текут, — ровным голосом произнёс он. — Конденсат. Садись давай. Чаю хочешь?

— Это не конденсат! Это следы!

Не успел я договорить, как снаружи послышался звук подъезжающей машины, и синий проблесковый маячок скользнул по окнам.

— А вот и «товар», — прервал меня Степаныч, направляясь к журналу. — Работать надо, лейтенант.

Ввалились два санитара, вкатывая каталку с телом под белой простынёй.

— ДТП. Документы утром будут, — бросил один из них. — Примите пока.

Степаныч что-то черканул в журнале.

— Подпись ваша нужна, начальник, — он посмотрел на меня.

Я, всё ещё не в силах отойти от шока, механически расписался.

— Пошли, — скомандовал Степаныч санитарам. — За мной.

Я не хотел идти в этот проклятый коридор. Но служба есть служба. Я крепче сжал фонарь и пошёл за ними.

В коридоре вонь формалина стала почти невыносимой. Так, что резало глаза. В конце — тяжёлая стальная дверь с надписью «ХОЛОДИЛЬНАЯ КАМЕРА». Степаныч с усилием потянул рычаг. С шипением дверь открылась, и в лицо ударил поток ледяного воздуха.

Внутри — большое помещение, стены которого были уставлены рядами стальных ячеек, как в гигантском банковском хранилище. На каждой — номер. Санитары переложили тело с каталки на центральный стол.

— Ячейка сто тринадцать, — пробормотал Степаныч, вытягивая из стены нужный лоток. Раздался скрежет металла по металлу. — Давай, лейтенант, подсоби.

Мой взгляд блуждал по номерам. 110, 111, 112… Ячейка 112. Её ручка была чуть выдвинута, словно её закрыли не до конца. Карточка на ней была старая, пожелтевшая. «Дело № 112. Личность: не установлена. Пол: жен. Дата поступления…» — дата была размыта, будто по ней провели мокрой рукой.

— Начальник, распишись! — рявкнул Степаныч.

Я вздрогнул и поставил подпись на карточке нового тела. Санитары задвинули труп в ячейку 113 и с грохотом захлопнули лоток. Они выскочили из камеры так быстро, будто за ними гнались черти.

Мы со Степанычем остались одни.

— Пошли, — сказал он и начал закрывать стальную дверь.

Я шагнул в коридор. И как только дверь начала закрываться, я услышал его.

Тихий, но отчётливый звук. Скрежет. Как будто с той стороны, изнутри, по стали провели ногтями. Я точно знал, скреблись из ячейки номер 112.

— Степаныч… — прошептал я, застыв на месте. — Слышал?

— Холодно тут. Дверь закрывать надо, — буркнул он, не глядя на меня, и с грохотом захлопнул дверь, опустив массивный засов.

— Ты не слышал?! — я схватил его за плечо. — Там, в сто двенадцатой! Скреблись!

Степаныч медленно повернул ко мне своё морщинистое лицо. Бесцветные глаза смотрели сквозь меня.

— Лейтенант, это морг. Металл ночью остывает, сжимается. В трупах газы, они выходят. Тут всякие звуки бывают. Иди чай пей.

Его безразличие пугало больше, чем тот жуткий скрежет. Он не хотел ничего слушать. Он вёл себя так, будто всё это — в порядке вещей.

Я почти бегом вернулся в приёмную. На часах было три ночи. Час дьявола. Мокрые следы на полу уже высохли. Или мне просто не хотелось их замечать.

Я сел за стол, меня колотило. Степаныч ушёл в свою каморку. Я снова был один. И теперь тишина стала моим врагом. Я теперь слышал всё: тиканье часов, редкие капли с потолка, гудение компрессора, снова включившегося за стальной дверью. Но теперь эти звуки казались осмысленными. Они будто между собой переговаривались.

Я готов был зажать уши. Голова раскалывалась.

И в этот момент телефон на столе зашёлся оглушительным, дребезжащим звоном.

Я подскочил на стуле, сердце ухнуло в пятки. Три часа ночи! Кто, чёрт возьми, может звонить в морг?!

Из каморки выглянул Степаныч. Он не двигался, просто смотрел на разрывающийся телефон.

— Возьми трубку! — крикнул я ему. — Выключи его!

Он не шелохнулся. Словно знал, что будет, если он ответит.

В ярости, или скорее от страха, я сам схватил тяжёлую эбонитовую трубку.

— Алло!

На линии был треск и какой-то белый шум, как от сильного ветра.

— Алло! Кто это?!

Я уже собирался бросить трубку, когда сквозь треск пробился голос. Тихий, влажный голос. Словно человек пытался говорить нырнув под воду, или с горлом из которого хлещет кровь. Это был женский голос. И он повторял одну и ту же фразу:

— Хо-о-олодно… Здесь так хо-о-олодно… Открой… Артём…

Она назвала моё имя.

Трубка чуть не выпала из моих рук. Тело пронзил ледяной озноб. И в этот момент линия оборвалась.

Я застыл с трубкой в руке.

— Кто это был, начальник? — раздался за спиной голос Степаныча.

Я обернулся.

— Не знаю… Какая-то женщина… Говорила, что ей холодно…

Я дрожащей рукой положил трубку на рычаг. И тут мой взгляд упал на телефонный провод. Чёрный витой шнур спускался со стола… и заканчивался на полу. Медный коннектор был выдран из розетки и лежал в пыли.

Телефон. Был. Отключён!

Мои глаза расширились от ужаса. Я медленно поднял взгляд на Степаныча.

Он улыбался. Своей жуткой, неживой улыбкой.

— Чай стынет, начальник.

И в это мгновение единственная жёлтая лампочка в приёмной несколько раз мигнула и погасла. Наступила абсолютная темнота.

В темноте, прямо у моего уха, кто-то выдохнул облачко ледяного пара и прошептал:

— Мне холодно… Выпусти меня…

От нахлынувшего страха я не мог пошевелиться, не мог дышать.

Внезапно я снова услышал тиканье часов. Этот звук вернул меня в реальность. Фонарь! Где фонарь?!

Мои пальцы, холодные и непослушные, нащупали на поясе рифлёный корпус. Как только я нажал на кнопку, луч света разорвал мрак.

Прямо передо мной, там, где его не было секунду назад, стоял Степаныч. Но он не улыбался. Его глаза… они были абсолютно белыми, как варёные яйца без желтков. С потрескавшихся губ стекала тёмная, похожая на жеваный табак, жижа. Он стоял неподвижно, как манекен.

— Степаныч… — выдавил я. — Это ты… ты шептал? Свет…

Он очень медленно качнул головой.

— Она… новеньких любит, начальник, — прохрипел он.

— Кто?! О чём ты говоришь?!

— Сто двенадцатая… — просипел он. — Ей очень холодно. Ты трубку поднял. Вот она и пришла поговорить.

— Ты с ума сошёл! Какая сто двенадцатая?! Кто пришёл?!

Я хотел бежать. Я метнул луч фонаря на входную дверь. Шагов десять.

— Открой! Открой, старый урод! — я бросился к двери, дёргая ручку. Заперто. — Ключ где?!

Я обернулся. Степаныча на месте не было.

— Степаныч! — мой крик эхом отразился от стен.

Тишина. Тиканье часов прекратилось. И снова этот звук. Кап… кап…

Я направил луч на телефон. Трубка, которую я положил на рычаг, теперь висела на проводе. И с неё на пол капала густая, чёрная жидкость. На полу уже образовалась небольшая лужица.

Меня замутило. Я начал колотить в стальную дверь кулаками.

— Помогите! Откройте!

И тут из тёмного коридора, со стороны холодильника, раздался звук. Протяжный, скрежещущий. Звук открываемой изнутри металлической ячейки.

Я прекратил биться в дверь. Сердце, казалось, тоже.

Затем — глухой, мокрый шлепок. Как будто на кафель уронили что-то тяжёлое и сырое. А через секунду — шаги. Те самые, шлёпающие, мокрые шаги. Но на этот раз они были не одни. К ним примешивался другой звук. Будто кто-то тащил по полу мешок с битым стеклом.

Звуки вышли из коридора и снова замерли.

Мой дрожащий луч выхватил из темноты ногу. Опухшую, синюшную, женскую ногу. С неё стекала та самая маслянистая жидкость. Затем появилась вторая нога. И то, что она тащила за собой.

Это был Степаныч. Он лежал на спине. Его белые глаза были широко открыты и смотрели в потолок. Рот был открыт в беззвучном крике, почерневший язык вывалился на щеку. То, что он назвал «сто двенадцатой», тащило его за лодыжки.

Она отпустила ноги сторожа. Тело глухо стукнулось о пол. И теперь луч моего фонаря осветил её.

Сгнившее тело женщины, завёрнутое в мокрую, рваную сорочку. Спутанные чёрные волосы, как мокрая пакля, облепили лицо и плечи. Она не смотрела на меня. Свернув шею на бок, она смотрела на труп Степаныча.

Я хотел бежать, кричать, но ноги словно вросли в пол. Фонарь выпал из моей трясущейся руки и с треском ударился о кафель.

Этот звук привлёк её внимание.

Очень медленно она подняла голову.

Я увидел её лицо. Одутловатое, сине-зелёное, раздутое влагой. Её белёсые глаза с ненавистью смотрели прямо на меня.

Из моего горла вырвался сдавленный хрип:

— Нет…

Она открыла рот. Раздался хруст, будто ломались челюстные суставы. И тот самый захлёбывающийся голос заполнил пространство всей комнаты:

— Я… говорила… мне… хо-о-олодно… Зачем… ты… бросил… трубку?

Она сделала шаг ко мне.

Я заорал, развернулся и со всей силы впечатался плечом в дверь.

— Помогите! Откройте! Спасите!

Я колотил в дверь, плакал, умолял. Температура в комнате резко упала. Так, что изо рта пошёл пар.

Всё стихло. Тиканье часов, капанье с телефона, гул компрессора. Абсолютная, мёртвая тишина.

Я перестал биться о дверь. Я чувствовал, что она была уже прямо за моей спиной.

Я не смел пошевелиться, прижавшись лбом к холодному металлу. Я чувствовал её холод на своём затылке. Её ледяное дыхание.

А потом холодная, мокрая, опухшая рука легла мне на правое плечо.

Словно сотни ледяных игл одновременно вонзились мне в плоть.

И последний удовлетворённый шёпот прямо в моё ухо:

— Теперь… и ты замёрзнешь.

Я потерял сознание.

***

— Артём! Артём, твою мать! Ты что, нажрался на дежурстве?!

Я открыл глаза. Утро. Яркий солнечный свет бил из распахнутой входной двери. Надо мной склонился Ковалев.

— Вставай, алкаш чёртов! Майор увидит — шкуру спустит!

Я сел, ошалело озираясь по сторонам. Я был жив!

— Вода… женщина… сторож Степаныч… — бормотал я.

— Какой Степаныч? Какая женщина? Ты спятил, что ли? — Ковалев смотрел на меня как на идиота. — Нет тут никаких Степанычей уже лет десять. С тех пор, как тот случай произошёл. После него и должность ночного сторожа убрали.

— Какой случай?

— Да лет десять назад, — неохотно начал Ковалев. — Привезли сюда одну «неизвестную», утонула. В сто двенадцатую ячейку положили. А наутро в холодильнике нашли двоих санитаров и сторожа. Замёрзли насмерть. А мент, который на приёмной сидел… его нашли за столом. С трубкой у уха. Тоже мёртвый. Сердечный приступ.

Я не дослушал его. Вскочил и бросился в коридор. Даже при дневном свете он был тёмным. Я добежал до холодильной камеры. Засов был на месте. Я заставил Ковалева открыть.

Внутри было тихо и холодно. Тело, привезённое ночью, лежало в ячейке 113. Дрожащими руками я подошёл к ячейке 112. Старая карточка. Я потянул за ручку.

Лоток был наглухо заварен. Поперёк него шёл грубый, ржавый сварной шов.

После той ночи я надолго слёг на больничном. Потом взял отпуск. Почти на месяц уехал в деревню к матери. Все думали, что я умом тронулся. Ни с кем об этом случае не разговаривал.

Только две вещи не давали мне покоя.

Первая. Врачи диагностировали у меня сильное переохлаждение, гипотермию. Но как это могло случиться в тёплую майскую ночь, в помещении, а не в холодильнике?

И вторая. На моём правом плече, там, где она меня коснулась, на всю жизнь остались три глубоких синих пятна, похожих на следы от пальцев. Врачи назвали это «локальным обморожением».

Но я считаю, никакое это не обморожение. Это её клеймо. «Сто двенадцатой».