Про нечисть и нелюдь ( Зимние сказки)
ИСТОРИЯ 5
ПЁТР-СОЛДАТ
По русским народным сказкам
В этот вечер приход Бульбунария всех очень удивил: день был холодный и промозглый. После активного таяния снегов и весенней капели вдруг опять вернулась зима, как будто забыв что-нибудь. Сначала пошёл дождь, затем понизилась температура и лес превратился в ледяной лабиринт, словно во владениях злого колдуна.
Леший и внуки замучились сбивать с деревьев толстый слой наледи, грозивший поломать ветки. И, уж конечно, никто не ожидал в такую погоду прихода гостей.
Но Бульбуль пришёл.
Домашние уже поужинали, и ласкотуха собралась достать угощение для гостя, но необычно тихий и до странности задумчивый водяной отказался. Выглядел он настолько непривычно, что никто из присутствующих не решился задать ни одного вопроса.
Бульбунарий выпил чашку чая и понуро подошёл к бочонку. Взгромоздившись на него, он без всяких обиняков начал рассказывать. В этот раз он превзошёл сам себя. Семья слушала затаив дыхание и боясь лишний раз пошевелиться.
***
Пётр открыл глаза и увидел перед собой голубое небо, какое-то неправдоподобно голубое - откуда-то даже всплыло слово «лазурное» - с белыми сияющими облаками. Он смотрел в небо, и тёплая нега блаженно растекалась по всему телу.
Петя словно попал в детство, но было что-то не так, что-то неправильно. Какое-то чувство на краю сознания сигнализировало об обмане, ошибке.
Парень напрягся, прислушиваясь к ощущениям организма. Правая рука была прижата к животу и испытывала какое-то неудобство. Не решившись её побеспокоить, Петя левой свободной рукой ощупал твердь под собой. Это явно была земля, поросшая травой и нагретая летним Солнцем.
Что же с правой рукой и почему так холодно животу? Осознание пришло резко.
Пётр рывком сел. Рукой, в которой был зажат настоящий медицинский шприц с длинной иглой, он прижимал к животу грелку, металлическую грелку со льдом. Парень откинул предметы в сторону и задрал исподнюю рубашку. Под ней находились бинты, уже не окровавленные, но всё ещё испачканные сочащейся сукровицей.
Госпиталь! Он должен находиться в госпитале, в который попал после ранения! Что же случилось? Его бросили? Но как это возможно? Пошёл покурить, началась бомбёжка, его контузило, а госпиталь эвакуировали? Но где тогда следы бомбардировки – опалённая земля, разрушенные останки зданий, чёрные пороховые тучи, тянущиеся по небу, уносимые ветром?
Нет, это не то! Может быть, госпиталь привиделся в бреду, может, он до сих пор лежит на поле боя, и, внезапно придя в себя, наблюдает картину оставленного рубежа? Нет, нет и нет! А где тогда следы прошедшего боя, где развороченные тяжёлой техникой колеи, взрытые снарядами воронки, и, опять же – это небо. С начала войны Петя не видел такого чистого неба.
«Горячка» - пришло ему в голову. В госпитале он часто слышал, что горячка подкидывает и не такие сюрпризы. Лежит он сейчас на своей койке, пускает ртом слюни и видит картинки из детства. Нет, а как же реальные предметы? Шприц, который, между прочим, не известно, как оказался в его руке, грелка, да и живот ещё болит.
Ну да, всё это объяснимо, всё это уже почти три недели присутствует в его жизни, а горячка она тем и коварна, что показывает то, что тебе знакомо. Что же делать, что же делать, как выбраться из этой ловушки? А если всё ещё хуже, и это не горячка? Тогда что?!
В голове зазвучал голос отца: «А ты не плачься и себя не жалей. Глядишь, оно всё не так худо и покажется!».
- Всё верно, батя, всё верно, как и всегда. – Вслух сказал Петька.
Надо осмотреться, а для этого встать. Негоже солдату на заднице просиживать. Горячка – не горячка, на ногах оно сподручнее, и, напрягши все мышцы парень поднялся на ноги. Сначала в голове поплыло, качнуло, затошнило, но, расставив ноги и растопырив руки, Петя удержался и огляделся по сторонам.
Слева далеко за полем виднелся лес - только кроны – а справа, за тем же полем, верхушки разрозненных деревьев. Спереди и сзади чистый горизонт, видимо, земля уходила низиной, а может, и река с какой стороны текла – это парень мог только предполагать.
В горле пересохло. Поискав глазами, он обнаружил брошенную грелку, лёд в которой уже должен был растаять. Открыв крышку, Петя напился, вода пахла госпиталем. Он взглянул на шприц. Родители учили бережливости, а война – заглядывать вперёд, мало ли что могло пригодиться, и Пётр, подобрав шприц, сунул его в опустевшую грелку.
Нужно было решить, куда идти. Река ему была не нужна, ну что она могла дать, кроме воды. Деревня или другой населённый пункт дали бы гораздо больше, и, выросший в деревне парень, безошибочно определив, что разрозненные деревья окружают жилое место, направился туда.
Ноги поначалу не слушались - трёхнедельное бездействие и две перенесённые после ранения операции давали о себе знать – но молодые мышцы быстро вспоминали свою работу, и вскоре парень достаточно твёрдо зашагал в сторону населённого пункта.
Пыльная грунтовая дорога, на которую он вышел дала понять, что Пётр не ошибся с направлением, а пройдя ещё с полкилометра он увидел деревянную церковь. Крепкое строение, за которым явно ухаживали, венчалось блеснувшими в солнечном свете куполами, а в окнах звонницы виднелось аж три колокола.
Солдат остановился в недоумении – похоже, церковь была действующей. Никогда Петька не видел не только действующих, но и так хорошо сохранившихся церквей, а у этой даже кресты над куполами имеются! Он осмотрелся. Людей поблизости не было, но дальше по дороге виднелись первые печные трубы, и парень продолжил путь.
Чем ближе Пётр подходил к жилищам, тем более одолевало его беспокойство: как начать разговор? Это было странно и непонятно. Судя по заборам из горбыля и грубым срубам домов, деревня точно была своя – парень сам родился и вырос в деревне, а за два года войны общение с крестьянами, поселения которых приходилось миновать, а в некоторых и останавливаться, стало привычным делом, но сейчас солдат испытывал странное смятение.
К дому подходить не понадобилось. Ещё загодя Пётр увидел мужика в старинной крестьянской одежде, наискось пересекающего участок возле двора, на плече его покоилась коса. Наряд этот Петьку не обеспокоил – даже в его родной деревне многие одевали старые косоворотки и широкие штаны на покосы, а Петькина деревня была не глубинкой, и располагалась вблизи большого города.
Парень остановился, поджидая незнакомца, который, заметив чужака замедлил шаг, но, видимо решив не показывать смятения, продолжил движение, однако во взгляде его читалось явное недоверие.
«Ещё бы, - про себя подумал Петька, - в исподнем, босиком, да ещё грелка эта!». Но ведь всё можно было объяснить, и Пётр поздоровался.
- И тебе не хворать, - ответствовал мужик, останавливаясь поодаль и искоса, совсем не по -доброму, разглядывая пришельца.
- Скажи, отец, что за место это, а то я от своих отбился и заплутал. Не пойму, где нахожусь.
- Прокоповка это, - глядя из подлобья ответил крестьянин.
- А округ какой, район?
Взгляд собеседника стал совсем напряжённый.
- Ну, город здесь большой есть где?
- Знамо дело, есть, - сверкнул мужик глазами из-под густых сдвинутых бровей. – Орловской мы губернии.
Петя замер. «Это куда же меня закинуло! – Думал он. – Мы ж по другому направлению, да и Орёл наши ещё не взяли!».
- А фрицы где? – Хрипло спросил он, наконец обретя дар речи.
Косарь испуганно глянул и затоптался на месте, явно обдумывая, как бы смыться.
- Ну, война где? – Не выдержав, рявкнул Пётр.
Крестьянин вытаращил глаза.
- Это какая же война? С японцем, почитай, год назад вроде как закончилась, а иной, Бог миловал, не слыхали! – И, перекрестившись, он бочком двинулся к дому.
- Стой! – Ринулся было к нему Петя, но тот припустил от него как заяц от звука выстрела, и, прошмыгнув в калитку, побежал к двери.
Пётр сошёл на обочину и уселся на землю. Живот ныл, ноги гудели, очень хотелось пить, да ведь не попросишь же – ещё дубиной приласкают, если они здесь все такие. И главное чудно – ничего про войну не знают. Староверы, что ль? Или опять бред? Тогда откуда в моём бреду незнакомые люди? Не сходится что-то.
Сзади скрипнуло. Из дома выскочил знакомый уже мужик с топором и опрометью бросился к соседнему двору, сидящего в траве Петю он не заметил. Через минуту из двери соседнего дома высунулась растрёпанная голова второго мужика, и, оглядевшись по сторонам, исчезла.
«За топором побежал, - тоскливо подумал парень. – Точно староверы».
За ближним забором тоже забегали, перекрикиваясь. Петька не стал ждать пока соберётся вся деревня, и, пригибаясь, рванул огородами к зарослям кустов. Нарастающий сзади гомон надежды не оставлял, и Петя бежал изо всех сил.
Он продирался сквозь высокую траву, спотыкался, падал, вставал и снова бежал, пока вдруг не потерял почву под ногами и не свалился с незамеченного им в кустах крутого откоса. Грелка, громыхая содержимым, догнала остановленного широкой полосой сочной травы хозяина. Внизу оврага текла река.
Теперь ломило все кости, а живот просто полыхал болью. Парень подтянул к себе грелку. Интересно, что в шприце? Лекарство должно быть, а что ещё. Если не вытекло, да и сам шприц цел. Он нащупал рукой нагретый уже стеклянный цилиндр – цел, сделан на совесть. Игла немного погнулась, но не критично, и лекарство не всё вытекло, для укола хватит. Грязный, наверное, да я и сам грязный. Делать нечего, с такой болью далеко не уйдёшь.
Пётр вздохнул, вытер иглу о более-менее чистое место на рубашке, отогнул и без того уже съехавшие бинты и сделал укол.
Ждать результата, однако, было некогда – вряд ли преследователи остановятся на полдороге. Пробираться вдоль берега тоже не имело смысла – его могут искать цепью. Единственным выходом было пересечь реку, она была не широкой, но Пете сейчас и такой могло хватить. Противоположный берег не уходил высоким подъёмом, а наоборот, заболотился, порос высокой болотной травой и дно там могло быть вязким.
«Ты должен быть сильным, - снова услышал Петька голос отца. – Твоё имя означает камень, кремень, значит, не подводи деда – покойника, это он тебя так назвал». Эх, батя, батя, вот некому теперь мне подзатыльник то отвесить. Убили тебя ещё в сорок втором, и могилки твоей нам с матерью найти, наверное, не суждено.
Пётр стиснул зубы и вошёл в воду. Грелка ужасно мешала грести, но бросать её солдат не собирался: шприц же пригодился, и она может. Достав ногами илистого дна и немного отдышавшись, Петька услышал крики, доносящиеся с другого берега. Он быстро спрятался в густых камышах, присев в воде и оставив на поверхности только глаза и нос.
На высоком обрыве противоположного берега реки суетились деревенские мужики. Они размахивали руками, заглядывали с откоса вниз и оглядывались по сторонам перекрикиваясь между собой. Парочка самых отчаянных собирались спуститься к реке, но, по всей видимости, отговорённые остальными, почесали бороды, махнули руками и вместе со всеми подались по краю обрыва куда-то в сторону.
«К мосту, наверное, пошли», - понял Петька. Должен ведь здесь быть какой-нибудь мост. Он выждал, пока все преследователи не скрылись из виду, и пошёл в противоположном направлении. Прошлёпав ещё какое-то расстояние по колено в воде он выбрался на сушу, углубился в пролесок и, стараясь держать то же направление, стал пробираться всё дальше и дальше, пока ноги совсем не начали подкашиваться.
Петя осмотрелся. Растительность в этом месте была густая, человека, лежащего на земле в таких зарослях, заметить было не просто, это солдат знал, недаром два года пахал передовую. Он тяжело присел. Понимал, что надо обсушиться пока Солнце не зашло, но не мог даже пошевелиться, сон одолевал его.
«Куда же меня занесло-то, - думал он в полудрёме, - деревня убогих каких-то. А что этот мужик про японцев буровил? Оно конечно, воюет Япония против нас, но ведь никто эту войну так не называет». Слышал он про Японскую, так ведь это когда было?!
Историю в школе Петя не любил и не понимал, зачем она деревенскому мужику, ну, разве про революцию, это каждый советский человек знать должен.
«Революция, - вдруг вспомнил он, - ну точно, как раз после Японской войны восстание в Москве было! Да это что же, девятьсот пятый год, что ли? Чертовщина какая-то!». Петька плюнул – комсомолец, твою мать, а в башке словечки поповские, убогие, чертовщина. А всё бабушка со своими сказками.
Вспомнив о бабушке, парень инстинктивно нащупал рукой оловянный крестик, висящий на груди. Бабушка, не смотря на отчаянный Петькин протест, надела внуку крест перед отправкой на фронт. Стояла на коленях и так страшно молила, что парень не смог отказать и дал слово не снимать крест до самого возвращения. Поначалу он тщательно прятал провокационный предмет под наглухо застёгнутой гимнастёркой, но вскоре многие его боевые товарищи сами начали креститься перед боем, и даже политрук, заметив в пылу сражения выскочивший из Петькиного ворота крестик, отвернулся, сделав вид что ничего не видел.
***
Проснулся Петя от холода. Нет, не то, чтобы совсем дубак, какой, бывало он испытывал в окопах, но поднимающаяся от нагретой земли влага, превращаясь в росу в вечерних сумерках, вызывала мелкую дрожь и неуютное ощущение. Одежда успела высохнуть.
«Повезло мне, что лето, - подумал парень. – А ещё что не нашли, пока спал». Однако он понимал, что нужно было двигать дальше.
Живот уже не горел, ныл тупой болью. Некоторые части тела, очевидно, ушибленные при падении, тоже поднывали, но состояние, в общем, было сносным, и Пётр, продравшись через неширокий пролесок и с опаской посмотрев по сторонам, выбрался на ещё одну дорогу.
Дорога была более узкой, чем деревенская, по обочинам поросшая подорожником и лебедой.
Похоже, здесь редко ездили на телегах, но хоженность точно прослеживалась.
Ещё раз оглядевшись, парень пошёл в противоположную от предполагаемого моста сторону. Солнце уже склонилось к горизонту, а значит, надо было поторопиться, чтобы найти себе укромное место для ночлега.
С одной стороны заросли становились реже, и вскоре совсем пропали, открыв мелколесный пейзаж, с другой наоборот, сгрудились высоким кустарником и низкорослыми деревцами, время от времени разбавленными березняками и осинниками.
И вот, сквозь совсем поредевшую растительность, Петькиному взору открылась картина, которая заставила парня поёжиться: на обширной территории в лучах предзакатного солнца вместо деревьев и кустов возвышались кресты. Странные это были кресты.
Петя не особо разбирался в крестах, но эти совсем не походили на те, которые он видел раньше. «Кладбище. – Понимал он. – Но чего такое чудное-то? Точно староверы».
Однако кладбище было тем местом, куда ни один нормальный человек ночью не сунется, а значит, можно поспать до утра, не опасаясь крестьянских топоров. «Ну, прям как нечисть в бабушкиных сказках», - подумал солдат. Он ещё минуту потоптался в нерешительности и свернул на погост.
Ступая между могильных холмиков, он не переставал удивляться: на большинстве крестов, которые, между прочим, имелись на всех захоронениях, не было таких привычных дат и имён. Ограды присутствовали всего у нескольких могилок, скорее всего недавних – дерево на точёных резных дощечках ещё даже не потемнело. Но при этом многие холмики были закрыты домовинами.
Петя даже не знал бы, что это такое, если бы в детстве бабушка не привела бы его на совсем старое кладбище за их деревней, на котором уже не хоронили, и где лежали их предки. Мальчик очень удивился тогда, зачем могилы закрывают низенькими домиками, наподобие ледников. Бабушка пожала плечами – так принято было, чтобы у мёртвых свой дом имелся. Но там домовины были старые, почерневшие и местами проваленные, а здесь – крепкие, со следами заботы.
Однако, было ещё кое-что, что удивляло и пугало. На тех могилах, где имелась дата смерти, самая поздняя была одна тысяча девятьсот шестой год. «Да что же это?! – Думал солдат, - или я на старом кладбище? Не похоже что-то». Но размышлять времени не было, тем более, что он наткнулся на могилку, в оградке которой имелась низенькая приземистая скамейка. Это было просто подарком для измученного парня. Он завалился на неё, сжавшись насколько позволял размер лавочки и задремал.
Однако сырой и холодный ночной воздух долго поспать не дал. Петя заворочался, пытаясь принять оптимальное для сохранения тепла положение, и все дневные терзания и переживания в темноте нахлынули с новой силой.
Он не мог ни понять, ни объяснить, что с ним происходит. Мучительная неизвестность сводила с ума. Неизвестность и неуверенность во все времена рождали страхи более пугающие, чем прямая угроза.
Если это всё-таки горячечный бред, то почему он ощущает боль, живот ладно, он и раньше болел, но почему болит всё тело после падения с откоса, измученные жёсткой травой ноги имеют следы соприкосновения с ней, порезы и ссадины, как такое вообще может быть, если ему это только привиделось?
А деревня? Только сейчас до Петра дошло, что все мужики, которых он видел там призывного возраста и должны быть на фронте, а они даже о войне не слышали, и его, Петькин, вид вызывает у них опасения, почему его и приняли за злодея. Чёрт! Есть же ещё и кладбище, последнее захоронение на котором датируется тысяча девятьсот шестым годом!
Петька слабо застонал, но вдруг осёкся: где-то совсем рядом с местом, на котором он лежал, раздался странный звук, абсолютно не вписывающийся в общую гармонию ночного звучания.
Пётр замер, прислушиваясь.
Кажется, со стороны соседней могилы что-то тихо заскрипело. Очень тихо, словно звук доносился из-под земли. Вслед за скрипом послышались и другие звуки – что-то глухо постукивало, скребло и возилось.
Приподнявшись, Петя посмотрел через ограду. Освещение ночного неба позволяло увидеть только тёмные очертания могильного холмика, воображение рисовало страшные картины, начало казаться, что земля на могилке шевелится. Звуки, тем не менее, стали отчётливее, поскрёбывания и шорох как будто приближались.
Петька начал внимательно оглядываться, отчаянно ища источник шума. Он поднял взгляд от холмика и увидел, что у могильного креста отвалилась поперечная дощечка, и оставшаяся часть возвышалась над землёй странным зловещим символом. И вдруг символ покачнулся – сомнений не было, середина холмика провалилась, открыв чёрную дыру, и оттуда показался какой-то предмет, выделяющийся светлым цветом на фоне тёмной земли.
Предмет рывками дёргался из стороны в сторону, всё более выступая из могилы, и наконец парень понял, что это не что иное, как крышка гроба.
Стараясь не дышать, солдат вжался в лавочку. Никогда ещё Петьке не было так страшно – ни под не прекращающимся обстрелом, ни под ползущими над окопами танками, ни тогда, когда осколками снаряда ему разворотило живот.
Крышка негромко стукнулась о землю, но звук возни не прекратился – кто-то явно вылезал из могилы.
«Такого не может быть, такого просто не может быть, такого не бывает», - как молитву повторял про себя Петя. Но оно было, парень даже чувствовал запах – сырой и тяжёлый запах тлена. Все мысли и чувства перепутались у Петьки внутри. Чудовищная нереальность, невозможность происходящего сводила его с ума, заставляя мышцы сжиматься в судорогах. Это невозможно было терпеть, он просто должен был что-то сделать.
«Я должен посмотреть. – Сказал себе Пётр. – Ну чего мне бояться? Если я живой, то через неделю на фронт, а если нет, то какого чёрта!». С трудом заставив шевелиться сведённые мышцы, солдат вновь повернулся к соседней могиле.
Деревянная крышка лежала на земле, а от самой могилы уже отходил человек, если это являлось человеком. Рассмотреть в темноте его не представлялось возможным, хорошо видно было только белый саван, сильно испачканный, но ещё не тронутый разложением. Что бы это не было, оно, слегка шатаясь, но весьма уверенно шло по направлению к деревне.
Снова стало тихо.
Петя долго смотрел в темноту, где растворился белый силуэт, а потом заставил себя встать и подойти к разворошенной могильному холму. Он внимательно осмотрел края дыры, даже ощупал разбросанную землю и постучал костяшками пальцев по крышке.
«Интересно, - думал он, - на кой мертвяк её вытащил? Чтобы удобнее обратно забираться было, или чтобы не засыпало? Кажется, бабушка говорила, что неупокоенные без гроба не могут, а, стало быть, и без крышки. О чём я думаю, это же всё сказки! Ага, сказки, вот они, прямо передо мной, а значит, если верить бабушке, этот пошёл в деревню жрать кого-нибудь…»
Эх, проследить бы за ним, да где ж ему было, чуть не обделался от страха. А что, если крышку спрятать? Закопается мертвец восвояси или нет? Вон за той оградкой, где лавочка, куст шиповника разросся, а бабушка говорила, что упыри смерть как его боятся из-за колючек. Понятно, шкура-то у них не заживает. Вот и посмотрим, что ты за ком с горы!
Ожидание показалось долгим, очень долгим. Петька опять пристроился на лавочку, несколько раз проваливался в дремоту, периодически просыпаясь, вздрагивая. Вот и теперь дёрнулся от неотвязного беспокойства.
Вокруг развиднелось, но до зари было ещё далеко. Пётр посмотрел в серое небо – сомнений не было, он не спит. Стыли ноги, знобило от холода и напряжения, настырно ныл живот. Парень приподнялся на лавочке и присмотрелся. Вот и он!
В совсем не ласковой предрассветной серости замаячило светлое пятно. Петя затаился и стал ждать. Вскоре послышалось шарканье ног по сухой земле. В отверстие ограды было видно, как в туманной мгле прорисовываются человеческие очертания, и, наконец, Петька разглядел худого сгорбленного старика с длинной седой бородой, одетого в саван.
На лице и руках его были заметные изменения, присущие недавно захороненному покойнику, открытые глаза покрыты мутной плёнкой. В руках мертвец держал довольно большой сосуд, похожий на аптекарский и наполненный тёмной жидкостью. По мере того, как он приближался к своей могиле, лицо его искажалось, округлившиеся глаза беспокойно бегали, осматривая землю. Старик издал сиплый рык и резко развернулся, оглядываясь.
- Где ты, где ты, - глухо рычал он, - всё равно найду, выходи!
Пётр, собрав волю в кулак, поднялся. Мертвец вперил в него ненавидящий взгляд, он продолжал рычать, трясясь от злобы, казалось, что старик страстно желает кинуться на неожиданного врага, но что- то ему мешало. Петя вдруг сообразил, что ограда, за которой он находится, не даёт упырю подобраться ближе - должно быть, она из осины или дуба, бабушка говорила, что эти деревья нечисть боится. Парень немного успокоился.
- Отдай, отдай моё! – Грозно просипел старик.
- Зачем тебе? – Как можно беззаботнее спросил Петька.
- Оно мне нужно!
- Крышка гроба нужна, чтобы гроб закрывать, в котором ты лежать спокойно должен, а не шастать по белому свету.
Мертвяк опять зарычал.
- Отдай по-хорошему!
- По-хорошему? – Улыбнулся парень, - тогда давай договоримся!
Дед внимательно разглядывал наглеца, он кажется, справился со своей злобой:
- Кто ты? Откуда такой смелый? - C мрачным любопытством поинтересовался он.
- Солдат, - просто ответил Петя.
- Оно и видно, что не из местных. Так чего ты хочешь, солдат, я многое могу.
- Фокусник, что ли?
- Колдун.
- Так ты же мёртвый, как же ты можешь?
- А ты дурак, солдат. Говори, чего хочешь, некогда мне с тобой лясы точить.
Петька досадливо закусил губу, но тут же выпалил:
- Скажи, где был и что делал?
Мертвец удивлённо уставился на него.
- И это то, что ты хочешь? А сам не знаешь? В деревне был, парня там одного уморил. – И он с нежностью поглядел на сосуд, который всё это время бережно прижимал к себе.
Петьку бросило в жар, он понял, что за жидкость плескалась в бутыли.
- Зачем? – Спросил он, стиснув зубы.
- Какое тебе дело, служивый, да и не поймёшь ты. Иди своей дорогой, пока сам жив.
- А ты объясни, а то я-то уйду, а что ты без крышки делать будешь?
Колдун недобро осклабился.
- Любопытный! Гляди, любопытные долго не живут. Ну да дело твоё, в гробу мне лежать надоело, рано ещё червей кормить, по белому свету шастать желаю. А для этого кровь нужна, молодая, сильная. Всё, что хотел узнал? Отдавай теперь моё!
- Не всё. - Петька сжал кулаки, - скажи теперь, как тому парню помочь?
Мертвяк оскалился ещё больше.
- Я мёртвый, а не глупый, зачем же я себе такой вред чинить стану? Да и не поможешь ты ему, ещё до третьих петухов помрёт.
- Ну и сиди на своей куче до утра, а я ещё посмотрю, как тебе на солнышке понравится!
Упырь заскрежетал зубами, буравя человека прожигающим взором и, что-то обдумывая.
- Чёрт с тобой. - Наконец проговорил он. - Только побожись, что после этого вернёшь то, что мне нужно.
- Незачем мне божиться, комсомолец я, а мы своё слово держим! - Петя осёкся, - да где тебе понять!
- Ну от чего же, вера, знать, какая новая. Да ты не тушуйся, много я их на своём веку перевидал, только мне до ваших вер дела нет, ни к чему они мне. Ну, да слушай, концомолец. Парню тому надо пятку разрезать, да его кровь туда и влить.
- Что, и всё?
- Нет не всё, слова надо прочитать заветные, только я их не знаю, незачем они мне, отродясь никого не оживлял, я больше по другой части мастак.
Старик насмешливо смотрел на солдата, у парня зачесались кулаки. «Насадить бы тебя на эту оградку», - подумал он, но вслух сказал:
- Давай склянку.
Мертвец шагнул к ограде и вытянул руку с сосудом.
- Держи.
- На лавку поставь, - кивнул Петя, делая шаг назад.
- Ну, теперь твоя очередь.
- Ещё один вопрос можно?
- Валяй.
- А чего тебе кол то в сердце не вбили после смерти, если ты колдун?
Старик сипло засмеялся:
- Не первый раз умираю, если всё делать правильно, то никто и не скумекает, что к чему. Не то, что кол не вобьют, тебя ещё поп отпоёт, и в освящённую землю положат.
Петька про себя грязно ругнулся
- Вон твоя крышка, - кивнул он на куст.
Мертвяк посмотрел на шиповник и с хитрым прищуром повернулся к парню.
- Э нет, концомолец, ты обещал вернуть, вот и верни.
Петя тяжело вздохнул, но слово есть слово, даже если дал его злобной твари.
Он вышел из-за ограды и только успел вытащить тяжёлую крышку, как чуть не выронил её от неожиданности и испуга - колдун стоял рядом с ним и плотоядно улыбался.
- Уговор, - проговорил он, обдав Петьку смрадным дыханием.
- Какой ещё уговор, вот же твоя крышка!
- Я тебе уже говорил, что ты дурак? Уговор был, что ты вернёшь мне то, что мне нужно. А нужна мне твоя кровь, взамен той, что ты у меня забрал. – И упырь вцепился в Петькину шею своими костлявыми пальцами с длинными ногтями.
Собрав последние силы, Пётр размахнулся и ударил злобную тварь крышкой его же гроба. Мертвец упал, но быстро поднялся и, не дав парню добежать до спасительной оградки, повалил его на землю. Петя, что есть мочи, двинул кулаком в серое ухо, но с таким же успехом он мог ударить рукой по столетнему дубу. Тощий на вид старик, даже не отшатнулся. Солдат яростно отбивался, в пылу схватки забыв про боль, но силы были не равны. Не особо напрягаясь, упырь захватил его, поднял с земли и прижал голову парня к той самой оградке, на которую Петя сам мечтал его насадить. В затылке полыхнула острая боль, Петьке показалось, что он слышит треск собственного черепа.
И вдруг, смертельная хватка ослабла, неупокоенный резко отдёрнул руку и в страхе уставился куда-то поверх деревьев. Тело его затряслось крупной дрожью, с небывалой скоростью он бросился к своей крышке и, схватив её, огромными скачками достиг разрытой могилы,
( продолжение следует)
Хулиганистые груши
- У меня есть предложение, - уверено заявил начальник отдела урегулирования ситуаций Фёдор Олегович.
- Слушаю, - устало ответил министр чрезвычайных происшествий Попов Юрий Дмитриевич и поправил заляпанные очки.
- Собираем все груши, складируем в контейнеры, запечатываем и отвозим на самые дальние склады. А деревья грушевые вырубаем к той самой матери…
- Нет. Ну, нет. Это слишком радикально, - влез в разговор министр сельского хозяйства, Иван Яров, громыхая на весь кабинет, - вы сами-то не понимаете, как это звучит? Нам ещё только и обвинений в грушевом геноциде не хватало! Тем более.., тем более немаловажно то, что не все груши притворяются лампочками!
- Кто говорил про все груши? - тут же попытался съехать Фёдор Олегович, - только хулиганов и отловим.
- Даа?? И как? Они же мастерски маскируются обычными грушами, - не без основания заметила Елена Андреевна.
- Господа! Дамы! – одно лишь слово Юрия Дмитриевича и перепалка стихла. – Сначала решение надо обдумать и сформулировать и только потом выдвигать на обсуждение. Обдумать – ключевое слово.
Собрание затихло, погрузившись в раздумья.
Всё началось, как и обычно - внезапно. Люди стали сталкиваться с необъяснимым явлением. У них в домах, вместо лампочек, появлялись груши. Да, вы не ослышались. Груши, наделённые разумом, начали проникать в жилища, бить лампы, вставлять себя в цоколь и изображать лампочку.
Когда их замечали они неистово хохотали и улетали прочь. Могли и в лоб на прощание заехать.
Первыми это «грушевое хулиганство» заметили владельцы фруктовых лавок. Груши начинали своё «нашествие» медленно и не сразу полезли во все дома подряд. Со стороны казалось, что часть населения города плавно сходит с ума.
Шутка ли прийти домой, увидеть разбитую лампочку на полу, поднять глаза и в цоколе узреть жёлто-зелёную грушу? Которая ещё и насмехается над тобой, заливаясь мерзким смехом.
Когда проблема стала очевидной и новости затрубили о неведомой напасти, немного отойдя от шока, люди стали выяснять как такое приключилось. Выяснилось, что в сельскохозяйственном институте выводили новый сорт морозостойких груш, но где-то что-то пошло не так. Прям, как в тот раз с борщевиком. Некоторые фрукты остались обычными, разве что кисловатыми, а другие, обретя долю разума, превратились в хулиганов. Их не интересовало ничего кроме, как притворяться лампочками, мешая людям жить. К слову, съесть такую грушу было можно, но орали они знатно.
Люди начали свою собственную борьбу с обнаглевшими фруктами. В ход шли сетки на лампы, ловушки, приспособления для отлавливания, а также силовые методы. Но груш было слишком много. Появились даже специальные отряды по выявлению разумных грушевидных. В них входили пенсионеры и школьники, способные ловко отличать разумный плод от обычного. Они вооружались сачками и ракетками для пинг-понга. В народе их прозвали «грушители».
Власти города тоже в стороне не сидели и пытались разобраться с такой необычной чрезвычайной ситуацией. Проблема была в том, что место гнездования и размножения груш никто не мог найти. Предполагали, что они и вовсе не размножаются, а заражают интеллектом обычные груши. Страшно было представить куда мог завести этот вирус грушевого разума. Ибо если грушам нравилось притворяться лампочками, то что могло прийти в хмм… голову огурца? Или арбуза? Человечество мог ждать овощно-фруктовый апокалипсис.
- А что, если, - воодушевлённо начал Фёдор Олегович, - найти природного врага груш?
- Это какого?
- Не знаю, кто там груши поедает? Кролики? – с сомнением в голосе уточнил министр чрезвычайных ситуаций.
- Медянка, - громкий голос Елены Андреевны слышали даже за пределами кабинета, - есть такое насекомое, медянка. Поражает кроны деревьев.
- Так не плоды же, - министр сельского хозяйства Иван Яров, закатил глаза.
- Послушайте, тут проблему надо решать нестандартно, - не прекращал Фёдор Олегович, - надо проявить фантазию.
- Проявляйте, - предложил Юрий Дмитриевич.
- Ээ…, ну.., я, в целом, не фантазёр…
- А что если…, - начала Елена Андреевна, - заменить лампочки на плафоны?
- Все лампочки в стране? – Юрий Дмитриевич выглядел заинтересованным.
- Да.
Внедрение новых ламп по всей стране двигалось не так быстро, как хотелось бы. Всплыли проблемы, о которых никто не предполагал. Тут же появилось движение «Противников Плоских Ламп», они называли себя «хранителями традиционных устоев лампочковой атмосферы» и не давали коммунальным службам города проводит плановую замену. Ситуация осложнилась и в частном секторе. Не все собственники жилья хотели менять старые и дешёвые лампы на более дорогие и новые, даже если часть средств покрывало государство. Они были готовы терпеть хулиганство груш.
Всё это породило кучу новостей, ситуаций, историй, судов и даже следствий. Замена ламп затянулась на два года. К началу третьего года, почти все лампочки заменили, и нападение груш заметно уменьшилось.
За неимением подходящих ламп груши поначалу пытались притворяться чем-то другим, но безуспешно. Им было не весело.
Какое-то время они просто метались по дворам, но их быстро выгнали «грушители». Некоторые фрукты были замечены в лесах и болотах. Говорят, они прятались под особо крупными грибами и хихикали.
Постепенно хулиганистые груши исчезли совсем. Говорят, последнюю заметили где-то под Вологдой, она притворилась птицей, и прежде чем улететь, загадочно хихикнула три раза.
✿ ✿ ✿
Деревянноголовый
В городе пропадали люди. Мальчик по имени Птенчик был сыном уважаемого господина Птица. Господин Птиц расследовал необъяснимые пропажи, но каждый раз неизменно заходил в тупик.
Люд погрузился в глухую панику. Барон-градоначальник не проявлял интереса к таинственным происшествиям. Пропавшими числились бедняки, до которых никому не было дела. Уставший господин Птиц с каждым днем возвращался домой все позже, и Птенчик был полностью предоставлен самому себе.
В один день Птенчик вышел на прогулку. Город обхватил тисками плотный туман, даже вечернее солнце еле пробивалось сквозь непроницаемую пелену.
Птенчик прошел по каменной мостовой к самому концу улицы, где жила старая добрая продавщица цветов. Птенчик иногда навещал старушку, чтобы помочь по дому, но в этот раз она не открыла дверь.
Обойдя невысокий дом, он заглянул в окно — внутри царила тьма. На заднем дворе он увидел множество покосившихся деревянных палок, воткнутых в землю. Когда налетел сильный ветер, палки чуть покачнулись в сторону.
Присев на корточки, Птенчик всмотрелся в одну из них. Она отличалась добротностью, вытесанная из соснового дерева умелым мастером. Гладкая и без зацепок, почти идеальная. Темные разводы колец напоминали большой глаз. На ощупь дерево оказалось теплым. Птенчик удивленно перешел к следующей палке.
Она была шире и словно коренастей, но такой же отточенной до мелочи. Ее «глаз» вырисовывался больше и ярче, но в остальном она копировала первую.
Обеими руками Птенчик потянул ее вверх. Он уперся пятками в пригорок и сильно напрягся, покраснел и вспотел, но вытащить палку не удалось. Тогда Птенчик решил ее подкопать.
Он нашел старые грабли около ограды и вогнал их в промерзшую землю. После нескольких безуспешных попыток расцарапать ее хоть чуть, зубчик зацепился за корешок. Как ни бился, Птенчик не смог высвободить грабли, хотя немного взрыхлить землю ему удалось.
За своими занятиями Птенчик не заметил, как стемнело. Густой туман свернулся пеной, а лунный свет оказался слишком слабым, чтобы пробиться сквозь. Молочные клубы поползли по земле, затопили ее шероховатости.
Птенчик устало облокотился на ограду. Ему давно следовало отправиться домой, ведь господин Птиц станет волноваться, но что-то загадочное в этом огороде продолжало привлекать взгляд.
Издалека донесся тихий неясный голос, он пел мягкую грустную песню. Птенчик нахмурился, попытавшись разобрать слова. Почудилось, словно мелодия лилась на неясном чужом языке. Птенчик обратился в слух: голос сформировался отчетливее, если пройти чуть вперед, он точно сможет разобрать слова.
Он сделал пару шагов, прислушался: голос будто шел от палок. Птенчик прижался ухом к одной из них, разобрав смазанное деревянное эхо. Встрепенувшись, он обхватил палку руками, вжавшись сильнее. Ему чудилось, что вот-вот — и он разгадает тайну.
В этот миг из тумана со стороны леса вышла продавщица цветов. За собой она волокла длинную доску. Завидев мальчика, старушка огорченно покачала головой.
Птенчик вскочил с колен и бросился ей навстречу.
— Бабушка, что это за палки у вас в огороде? — вопросил он.
— Людские души, — ответила старушка и подошла к небольшой вырытой ямке. — Помоги мне подвязать деревце.
Птенчик обхватил доску двумя руками, поставил один ее конец в ямку, прижал носком. Старушка наклонила доску и махом загнала под землю. Птенчик удивленно воззрился на нее, ведь такое требовало немалых сил.
— Зачем вам это, бабушка?
— Стара я стала, милок, — вздохнула старушка, взяв мальчика за руку, — были у меня когда-то две сестры, близняшками родились. Красивые, как сам черт, веселые и задорные. Всем они в нашем городе нравились, все их любили. А я в сторонке наблюдала да посмеивалась, хороши они были слишком, куда уж мне до них. Только вот красота порождает и беспокойство. Повадился за ними военный ходить да руки добиваться. Глупый был и чванливый. Ну-ка, выпрями плечи, вот так, дай мне замер сделать.
Старушка тщательно осмотрела Птенчика и прижала его спиной к доске.
— Ходил, значит, военный за ними. Они ему отказывали, говорили, он только красоту нашу и ищет, зачем нам такой? Голова, говорят, у него пустая. Деревянная голова. Военный не сдавался. Решил он силой хоть одну из них забрать, напал на них, увезти хотел. Запер их в чулане, а они и порешили, что не хотят такой жизни, да руки на себя наложили. Нашли их потом, что одна другой сердце проткнула. А военный тот как бы не при делах. Но я-то знала, что там на самом деле. И вот, значит, хороню я сестер своих-то, народу нет — никто не пришел. Уж как их любили, холили-лелеяли как. Но самоубивец не пожалеет никто, говорят, грех страшный, похоронить нельзя по-человечески. Хороню я их, значит, на досках сосновых да под простынками, а мне голоса их являются. Не губи нас, говорят, живые мы еще. Сделай, как мы скажем, и будем мы с тобою всегда.
— Как сделать?
— Вот так вот сказали, смотри. — Старушка примотала веревками Птенчика к доске. — И, говорят, опусти нас в землю родную, мы там спать будем в своих снах чудесных. Сделала я, значит, как они говорят. Жила, ухаживала за ними, прятала ото всех. Только вот стара я стала, сынок, хочу к ним, к сестрам своим, помирать мне уж скоро. Девочки мои сказали тогда: «Можешь спуститься к нам, сестра, только сил у нас не так много осталось. Нам души-то еще нужны, и заберем тебя к себе тогда». Помню, они и раньше других просили, говорили, мол, скучно нам там вдвоем, приведи к нам кого-нибудь. Да я не слушала, молодая была, страшно мне было. Выйду только ночью, послушаю, как они щебечут в сосновых досках своих, и ухожу обратно в дом. Только вот постарела я, милок, сильно, хочется мне перед смертью хоть раз еще лица их прекрасные увидеть.
Старушка сильно надавила на доску, та съехала в выкопанную ямку. Птенчика объял ужас. Он попробовал высвободиться, но руки и ноги его оказались плотно примотанными к доскам.
— Не пугайся, хорошо тебе там будет.
Слова растаяли под опустившейся сверху простыней. Она плотно прижалась к ноздрям, скользнула в рот, заполнила уши жужжащими насекомыми. А после Птенчик провалился сквозь землю.
Руки его оказались свободны и чисты, доски рядом не было. Птенчик закашлялся, содрал простыню с себя, поднялся на ноги. Он стоял на длинной пыльной дороге, уводившей в яркий город. Все там подсвечивалось разными цветами, со всех сторон кричали вывески. Туда Птенчик и направился.
Город оказался гораздо больше баронского. Яркие картинки мигали, двигались, зазывали к себе. Птенчик спустился по улице, но не встретил ни одной живой души. Только красные стрелки указателей настойчиво приглашали следовать дальше.
Там, на краю города, возвышалось круглое здание, из него лилась музыка и слышался смех. Птенчик направился на звук.
В безупречно отполированном зале танцевали две прекрасные девушки, зрители хлопали им, собравшись кругом. Девушки держались за руки, их летящие одежды колыхались крыльями диковинных птиц. Птенчик засмотрелся, невольно начав прихлопывать в такт, как все.
Девушки рассмеялись, подбежали к Птенчику. Их белые руки обвили его шею, завязали глаза.
Когда повязка спала, Птенчик увидел себя на сцене. Девушки стояли рядом, держа его за руки, а внизу на коленях сидели другие люди с завязанными глазами.
— Смотри, — чистый голос прозвенел как хрустальный ручей, — они все пришли поприветствовать тебя. Останься с нами, нам так хорошо будет вместе.
Птенчик посмотрел на красивые одинаковые лица, перевел взгляд на партер. Только сейчас он заметил, что у некоторых из людей не было ртов, а головы иных имели причудливую форму.
— Что с ними?
— О, они просто деревянноголовые. Они всегда были такими, только не смотрелись в зеркало, — рассмеялась девушка справа, — но ты ведь совсем другой! У тебя прекрасная овальная голова, гладкая и ровная. Останься с нами.
Их нежные слова смягчили сердце. Птенчик огляделся. Ему нравилось это место, но в нем было что-то не так. Слишком уж оно было безжизненным, всеми забытым. За громкой музыкой Птенчик услышал слабый знакомый голос.
— Почему вы забираете этих людей? — он повернул голову, посмотрев прямо в глаза одной из девушек. — Отпустите меня.
— Подумай, — ласковые пальцы коснулись волос, — мы сможем веселиться до упаду целый день, танцевать и петь, есть сладости! Разве тебе не хочется, разве ты не останешься с нами?
Музыка стала громче, но и знакомый голос усилился. Перед Птенчиком на пол упала горка конфет и шоколада. Птенчик протянул к ним руку, но вовремя одумался — и тогда из горки с шипением вылезла змея. Птенчик вскрикнул и придавил ее пяткой.
Прекрасные девушки неистово закричали. Их лица исказились, позеленели, глаза налились желтым. Пальцы вытянулись в острые когти, вспоровшие воздух совсем рядом с щекой Птенчика. Птенчик спрыгнул со сцены и бросился бежать между рядами безмолвных наблюдателей. Отовсюду ему слышался жуткий хохот и леденящий стон.
Птенчик выбежал на улицу, голос стал сильнее. Он словно раздавался откуда-то сверху. Птенчик запрокинул голову и увидел, как с черного неба вниз упала веревочная лестница. Он рванул к ней, слыша, как за спиной кричат брошенные девушки, добрался, запыхавшись, вцепился в толстые канаты.
Лестница медленно поехала вверх, уже можно было разобрать отдельные слова. Это звал отец.
За пятку схватилась холодная ладонь. Птенчик брыкнулся, сбросив ее. Снизу потянулись к нему костлявые руки, змеи-волосы поднимались за ним. Сладкие голоса молили обернуться, посмотреть на красивые лица девушек.
Птенчик быстрее полез вверх, тяжело дыша и не оглядываясь. Он раскачивал лестницу, пока не сбросил увязавшихся за ним.
Наконец, в лицо вновь ударила земля, заставив крепко зажмуриться, зажать пальцами нос и рот. Над головой забрезжило солнце.
Господин Птиц вытащил доску с мальчиком, принявшись хлопотать, рассматривая внимательно лицо. Птенчик заплакал, обхватив отца за пояс. Лицо господина Птица помрачнело. Он обнял Птенчика, погладил по плечам и сказал посидеть тихо.
~
Утро вступило в свои права. Господин Птиц раскопал все ямки, устало облокотившись на лопату. Поверх ямок лежали люди, вытащенные из земли. Старые и молодые, женщины и дети. Вместо голов у них были сосновые палки, вросшие в плечи, с них безжизненно смотрели вверх одинокие глаза-кольца.
— Папа? Что с ними?
Птенчик нерешительно подошел, дернув отца за рукав.
— Они давно не живы, — ответил господин Птиц, — их души забрали под землю старые призраки, и нет другого способа освободить их, кроме как вызволить из темного плена.
— Что ты сделаешь, папа?
Голос Птенчика дрогнул. Он обвел взглядом жуткое лежбище. У оградки лежало тело старушки, уснувшей вечным сном. Только теперь Птенчику стало по-настоящему страшно.
— Мы предадим их тела очищающему огню, сожжем дерево и отпустим их на свободу.
— А что станет со мной?
Отец перевел взгляд на мальчика и печально вздохнул.
— Помоги мне собрать их в одном месте, Птенчик, — проговорил он, — не переживай, я смогу тебя защитить.
***
Алое пламя взвилось, охватив разложенные в ряд тела. Толстый священник в черной рясе захлопнул молельную книгу и печально склонил голову. Люди, пришедшие проститься с мучениками, последовали его примеру.
Птенчик смотрел за церемонией из окна, господин Птиц не разрешил ему выйти. Проводив взглядом языки пламени, Птенчик слез с лавки и сел на пол, прижав руки к деревянным щекам.
Его сосновая голова сохранила форму: рот и нос, два глаза и уха. Но полностью покрылась трещинами и корой, будто начищенный до блеска шар. К подбородку скатились смоляные слезы.
— Ты не сможешь меня защитить, папа, — сказал Птенчик, утерев нос и всхлипнув, — теперь никто больше не сможет меня защитить.
Он поднялся, взял отцовский плащ и широкую шляпу, обулся. Пока все смотрели за похоронами, Птенчик покинул дом, направившись вон из города Барона.
Больше его никто не видел. Лишь иногда до жителей города долетали слухи о том, что где-то спас ребенка от утопления человек с деревянной головой или помог построить церковь незнакомец с маской из сосны. Постепенно история о Птенчике стала настоящей легендой.
Когда господин Птиц отошел в лучший мир, поговаривали, что на его проводы явился господин Деревянный Птиц. Постоял, грустно сложив руки, посмотрел на погребальный костер и ушел своей дорогой. Впрочем, никто не мог с точностью сказать, что это был именно он. Ведь свое лицо незнакомец скрыл под широкой шляпой.
Ведьма, кикимора и дурак
В избе Николы завелась кикимора. Страшная как жизнь его и вредная до одури. Извела и его самого, и его жену с детишками. Даже самого маленького, икотой болевшего, не пощадила и сна лишила. Не выдержала жена, детей собрала да к родителям уехала. А Никола остался кикимору выводить.
Никола ее уже и так и эдак выгнать пытался, только все не выходило. То травы знахарские жжет да по кругу с ними ходит, то крест животворящий носит. А то и вовсе попа пригласит. Поп, надо сказать, самым полезным оказался. Окропил кругом святой водой — хоть мухи передохли, и на том спасибо.
— Не разумею я, чем тебе подсобить, Никола, — на прощание поп сказал, — разве что бабку знаю одну. Не мне говорить, конечно…
Поп хитро сощурил один глаз и живо подмигнул вторым. Никола был не дурак и сообразил, что делать надо. Достал из-за пазухи рубль, какой берег как зеницу ока, и попу отдал. Поп рубль на зуб куснул, воровато по сторонам глянул и сунул в рукав. А потом заговорщически склонился к Николе и прошептал, опалив винным душком:
— Бабка та в соседней деревне живет. На самом краю ее изба. Ты к ней, Никола, поди да и скажи о своей беде. И не вздумай деньги предлагать! Иначе беды не минуешь. Вместо того просьбу ее исполни, и тогда выведет она бесовщину.
Поп важно крякнул и продолжил густым голосом, бороду поглаживая:
— Я, Никола, за тебя свечку поставлю Отцу нашему. Да поможет Он на твоем пути.
Осенил крестным знамением и ушел восвояси.
Никола котомку собрал, хлеб-сыр завернул да направил лапти в сторону соседней деревни. Долго ли, коротко ли, добрался он до соседского уезда. Без сомнения жители в сторону дома бабки указали, но предупредили: ты смотри, мол, злая она. Чуть не то скажешь, так и проклясть может. Никола на все согласен был. Лишь на пороге покореженной вкось избы замер испуганно, но с той стороны голос раздался:
— Заходи, коль пришел, чего порог обивать попусту.
Вошел Никола в сени, там бабка его встречает. Лицом как сморчок и маленькая такая, что будто ребенок. Зато глаза большие, черные и злющие-презлющие. Поворотилась к нему спиной, на лопатках платок топорщится, будто горб покрывает. Страшно Николе стало, но сдержался он и пошел за бабкой.
Завела она его в комнату, где все в свечах. И пламя-то смрадное, колдовское. Горит и не мерцает, никакого ветерка в нем нет.
— Ну, рассказывай, с чем пришел.
Бабка в углу за вязание села. Старая она, дряхлая, а пальцы над спицами так и порхают, как отдельно от нее живут. Завороженно на них пялился Никола, пока не проблеял:
— Помоги, — говорит, — матушка, что угодно для тебя сделаю. Завелась у меня кикимора и не уходит! Я ее и в окно, и в дверь гнал. Все перепробовал, дык пуще прежнего нынче буянит! Женке моей пряжу попортила, детишкам сны жуткие внушает. Скотина помирать начала. Жилья не дает!
— Кикимора, говоришь? То дело-то плевое. Кикиморы, милок, сами не заводятся. Подбросил ее кто-то тебе.
Никола распахнул рот широко.
— Как так?!
— А так. Куколку смастерил и в дом кинул или закопал на земле рядышком. Вот и проросла она в кикимору цельную, чтоб тебя со свету сжить. Но не боись, Никола, не зря ко мне пришел. Знаю я, как с бедой тебе помочь. Слушай меня и справишься с напастью.
Пальцы бабки остановились, не кончив вязания. Сложила она вместе две спицы — и слились они в одну черную и длинную, воском покрытую.
— Возьми свечу эту да домой с ней приди. Как полночь наступит, зажги и три раза громко крикни “Кикимора, выходи!” Объявится она тогда, страшная ужасть просто. Начнет рассказывать всякое, но ты не верь. Посмотри на нее через свечку и дунь. Сразу исчезнет! Сделаешь все верно, от нее избавишься. Уйдет она к тому, кто ее принес, и ему досаждать станет. А ты заживешь припеваючи как раньше. Только, милок, не забудь потом ко мне воротиться. Тогда и про оплату поговорим.
С трепетом Никола взял свечку. Странная она была, теплая и тяжелая. Воска на ней и не осталось вовсе. Спрятал в карман поясной и домой двинулся. Вернулся, когда ночь на деревню упала. Достал свечку ту, зажег, как бабка странная учила.
— Кикимора, выходи! — крикнул громко три раза.
Объявилась она у печки. Худая, уродливая. Лохмотья висят как болотная трава, шею рябую ярмо тяжелит. Нос крючком и в бородавках, волосы седые лицо закрывают. Посмотрел на нее Никола через свечку и задрожал от страха.
Кикимора к нему костлявые пальцы протянула и завыла:
— Наконец, вызвал ты меня! Помоги мне, любимый, кикимора забрала меня! Объятие одно подари мне, и я вернусь красавицей, какой раньше была!
Кинулась кикимора к нему, руки распростерши. Побелел Никола, но вспомнил, что бабка ему сказала. Щеки пузырем натянул да как дунул, что есть мощи. Огонь со свечки взбаламутился, птицей-Финистом сорвался с фитиля и, крылья желто-красные распахнув, охватил кикимору.
Закричала она неистово, заметалась. Перья яркие изукрасили ее языками пламени да спалили дотла. Осталась горстка пепла на полу, а в ней куколка маленькая, перевязанная красной шелковой нитью.
Поднял Никола куколку, повертел. Смотрит: у ней внутри локон волос. Узнал его сразу Никола. То от жены его прядь была. Пригорюнился он и куколку спрятал в мешок. Ждать утра не стал, в путь бросился к бабке.
На новом рассвете добрался он до избушки на окраине. Бабка ждала его, на крыльце сидела. Смотрела, кулаком подбородок подперевши.
— Что, Никола, узнал правду-то?
Всплеснул Никола руками и наземь рухнул в расстройстве и усталости.
— Как ж мне быть теперь, если жена моя родная извести меня вздумала! Плохо ли я относился к ней, что ль, или жили мы худо? Никогда не колотил ее сильно, да и детишек любил наших. Хозяйство у нас было хорошее, а теперь что?
Покачала бабка головой, но не сказала ничего. Только поднялась и в избу пошла, Никола за ней.
— Скажи, матушка, что делать мне? Подарок сделаю, какой захочешь, денег дам, сколько надо. Корову продам даже, — в отчаянии бормотал он.
— Денег, говоришь? Хорошо, помогу и во второй раз тебе. Свечку-то не потерял еще?
Никола свечку достал и отдал бабке вместе с куколкой. Бабка с куколки прядь волос сняла и вкруг свечки обмотала да красной нитью прижала.
— Вот, — говорит, — домой отправляйся. Сделай все, как в прошлый раз, но не кричи ничего. Само прошлое твое к тебе выйдет, с ним и будущее сыщешь.
Вновь пустился Никола в дорогу. Ноги уже не ходят, двигаются еле, на одном упрямстве домой добрался да спать рухнул и до самого вечера пролежал.
В полночь вновь свечу зажег и через нее на хату посмотрел. Увидел он жену свою и то, как она куколку под пол подложила, но в обратном порядке. Двинулась она к дверям спиной, у самого порога вдруг кикиморой обратилась и за двери попятилась. Задержав дыхание, Никола за призраком последовал.
Вышел из дома, а призрак кикиморы спиной в лес пошел. Никола за ним, след в след ступая да глаз не спуская с лица ужасного.
Чаща кругом все темнее становилась, тропинка все уже, но пламя свечи горело ровно и не дрожало. Брел Никола за призраком, пока не уперся в холм земли свежей. Кикимора в него рухнула — и растаял морок.
Никола свечку в землю вдавил и на колени бросился. Разрывать землю стал, пока не наткнулся на руку чужую. Откопал когда, увидел жену свою. Лежала она, глаза закрыв, и была ни жива ни мертва. На веках по монетке, под языком корешок примулы колдовской. Вытащил его Никола и к монеткам потянулся.
Затрепетало тут пламя свечи, и из него ведьма вышла.
— Стой, окаянный! — вскричала, — любую плату обещал ты мне, рублёв дашь, сказал. Отдавай теперь монеты, мои они, мне принадлежат.
Снял Никола с век жены монетки да понял, что глаза ее в ладонях держит. Закричал в ужасе, но бабка ладонь морщинистую протянула:
— Плата моя законная. Сам обещал.
И засмеялась пронзительно. Затрясся Никола, не хотел глаза отдавать, только бабка пуще прежнего захохотала:
— Не отдашь, обоих погублю. Таков договор наш, такова сила ведовская моя. Сам плату предложил, не отвертишься теперь.
Пришлось Николе глаза отдать. Схватила их бабка, в рот кинула и раскусила как орехи. Захрустели они, лопнули. Сок по губам потек. Наевшись, бабка в свечное пламя шагнула и пропала.
Жена вздохнула, охнула и веки размежила — а под ними пустота зияющая.
— Ох, Никола, — пробормотала, — спала я так долго, что теперь глазоньки открыть не могу. Иль ночь такая темная, что не вижу ничего?
Зарыдал Никола, жену на руки подхватил и домой понес. Свечку колдовскую в лесу с землей насыпанной рядом оставил, побоялся взять. И не обернулся ни разу, пока шел.
Оправилась жена вскоре, да только зрение к ней так и не вернулось. Рассказала она, что после того, как детей к родителям отвезла, домой решила повернуться. На пути обратном кикимора ее запутала, дорожки-тропинки в лесу переплела и в яму заманила. Сверху песком присыпала волшебным, чтобы силы жизненные тянуть. Но когда пробудил жену Никола, спали чары, а кикимора сама подохла.
— Зачем ж ты призвала ее?
Заплакала жена тут.
— Ох, Коленька, ведьма сказала мне, что кикимора младшенького нашего от икоты вылечит. Заберет икотку проклятого с него да поглотит. Вот я и пригласила ее, а оно видишь, обернулось как.
Помирились они и детей вскоре домой вернули, только вот зрение к жене так и не пришло. Доктора городского вызывали, все бесполезно. Попа приглашали опять, тот головой качал. Осмотрел все, взял рубль да ушел, крестным знамением осенив обоих напоследок.
— Дурак ты, Никола, — пробурчал и двор покинул, — оба вы дураки.
Так и остался Никола с незрячей женой жить. Но пусть дураками они оба были, но счастливей стали, чем раньше. Будто ценить счастье свое научились. Или же просто в миру дуракам немного для счастья надобно.
Лабиринт
Его свеча неожиданно потухла, и он очутился в кромешной тьме. Страх сжал его сердце.
- Неужели и впрямь нет выхода из этого проклятого Лабиринта, - подумал человек и горько заплакал. Он чувствовал, как слезы катились по его щекам. Но он не пытался даже вытереть их, ибо кругом была сплошная тьма, в которой он был один, брошенный и преданный всеми.
В памяти всплывали картины его детства. Рано умершая мать, с чистым и ангельским лицом Мадонны. Она умерла от чахотки, но ее бледное лицо, которого коснулась рука смерти, было все также прекрасно. И вот оно снова перед ним. Смотрит с мятых подушек и что-то шепчет ему, но он не может разобрать слов. Да и к чему теперь слова. Ведь он один и отсюда нет выхода.
Затем он вспомнил высокие стены Лабиринта, по которым он брел, пытаясь выйти на свет, пока горела свеча. Под ногами хлюпала вода, но пространство играло с ним, как кошка с мышью, давая и отнимая надежду. Иногда он видел свет. И сердце начинало радостно стучать в груди. И он, подобно школьнику, несся в эту сторону. Но свет неожиданно пропадал при его приближении.
- Опять иллюзия, - думал он и в истерике пинал эти молчаливые и в тоже время зловещие стены.
Какую тайну скрывают они и куда ведет этот Лабиринт? Теперь ему было все равно. Сколько можно протянуть без пищи? Вроде месяц и без воды три дня. Но вода была под его ногами. Он вспомнил эту грязную и мутную воду. Неужели ее можно пить. И тут тошнота подкатила к его горлу.
- Еще немного и меня вырвет, - подумал он и впервые ощутил чувство голода.
Голод и жажда теперь станут его спутниками. От этой мысли было мучительно страшно. И он бросился в темноту, наткнулся на что-то твердое и стал, как безумный, бить это твердое руками и ногами. Сознание отказывалось верить в реальность происходящего, и внутренний голос шептал спасительную мысль: иди!
Но он не знал куда идти и нужно ли ему это. Кругом была тьма. И он один в этом Лабиринте. Один со своими комплексами, голодом и жаждой.
- Но ведь что-то надо делать, - подумал он. - Или просто ждать смерти. Этой избавительницы от земных страданий и бед.
Суета сует - все суета! Неужели это тягостный итог его жизни. К чему были стремления, мечты и желания? К чему была любовь и вызванные ею чувства? Везде были предательство, обман и ложь. И теперь всему этому конец. Вот оно то освобождение, которого так жаждет его измученное и истерзанное сердце. И он вспомнил строки Эдгара По: "Сердце, сердце, пей забвенье о Леноре навсегда!" Но мгновение радости тут же сменилось печалью. Разум без его воли продолжил, как бы насмехаясь над ним: "Ворон каркнул: Никогда!"
- Никогда! Никогда! Никогда! - повторял он эти зловещие и в тоже время чудовищные слова. Казалось По не отпускал его. Новеллы о заживо погребенных, зловещий и мрачный дом Ашеров, замурованный кот. Как медиум, он видел эти кошмарные образы, начиная лучше понимать Эдгара. И даже больше он увидел писателя, сидящего за столом. По правую руку стоял стакан и наполовину опорожненная бутылка виски. Только в этом состоянии и пробуждалось мрачное воображение По. Он что-то писал своим нервным неровным почерком. Написав, перечитывал, что-то зачеркивал, что-то добавлял. Но вот рука уставала. По останавливался, бросал перо в чернильницу и наливал спасительное виски. Он был вдребезги пьян, что-то бормотал про себя. И хотя человек не понимал по-английски, он услышал: "Ашер! Ашер! Ашер" Это кошмарное слово вырывалось из уст По, и человеку становилось страшно.
- Вот она - лаборатория гения, - подумал он. Но от жуткого слова Ашер начало бешено колотиться его сердце. Это было уже слишком, становясь не только наваждением пьяного По, но и его наваждением.
Какие-то звуки и шорохи раздавались в темноте. Они то приближались, то удалялись. Но ему уже было все равно. Повсюду была тьма, которая сковывала его движения и парализовывала его сознание и волю.
- Скорей бы конец! - подумал он. Но старуха Смерть не спешила. Она тоже издевалась над ним. В каком-то помрачении он слышал ее шаркающие шаги, клюка тихо ударяла об пол. Его касались ее костлявые руки. Он чувствовал холод в своем теле. Но это не был спасительный холод смерти. Его душа сопротивлялась небытию. И тут он услышал или это ему показалось: иди! Голос был так слаб и тих, что он едва различил слова.
- Иди! - снова повторил тихий голос.
- Но куда, - воскликнул он. - Кругом тьма, и нет даже лучика свет.
- Иди! - повторил голос.
Подняв перед собой руки, он снова пошел в темноту. Но что это? Сознание отказывалось верить в это чудо. С каждым его шагом тьма постепенно рассеивалась. Но все же Смерть не желала отпускать его. Ее костлявые руки хватали его одежду и тянули назад.
- Ты мой! - властно говорила она.
Он уже видел ее скелет, на котором покачивался зловещий без глазниц череп, ее клюку, сделанную из белых костей. Жутко и страшно было ему, но свет впереди сулил надежду и спасение.
- Пошла прочь, старуха! - крикнул он и проснулся в своей кровати.
Его била мелкая дрожь, по телу и лицу стекал пот. Одеяло с подушкой валялись на полу, простыня была скомкана. Да и сам он медленно приходил в себя от ночных кошмаров. Постепенно дрожь стихала, и к нему приходило осознание того, что все жизненные трудности и препятствия – тот же Лабиринт, через который надо пройти. Но теперь он знал, как найти выход.
07.12.2021 – 1.05.2022
Торговка
Ведьма водила руками над сердцами, что были разложены по дубовому столу. Из пальцев ее, тощих и длинных, точно сухие ветви, сыпались голубые искры. Ладони рисовали в воздухе дуги и углы, движения были отрывистые, хаотичные, но вместе с тем подчиняющиеся строгим законам. Сердца бились. Я сидела у очага, вороша кочергой тлеющие угли, и вполглаза следила за старухой. Не впервой мне было видеть это колдовство.
— До сих пор в толк не возьму. Зачем тебе это все, — я бросила в очаг несколько веток. Сосновая сушь зашлась зеленоватым пламенем, зачадила приятным смолистым дымком.
— Я дарую людям облегчение, — проскрипела бруха, подняла одно из окровавленных сердец и любовно прижала к щеке. — Вся моя жизнь — служение людям.
— Раз так, почему все окрестные деревни мечтают отправить тебя на костер? Говорят, что ты богомерзкая тварь, отрыжка преисподней, все такое? .. Только не обижайся, это не мои слова.
— Да, у меня есть некие... Разногласия с их господом, — кивнула ведьма и утерла алый отпечаток с морщинистой щеки, — Он отчего-то уверен, что люди должны страдать. Нет, ну ты сама подумай, — старуха обошла стол, приблизилась к очагу, весело потрескивающему посреди закопчённой лачуги, и присела рядом со мной. — Он есть любовь. Так?
— Вроде бы так, — пожала я плечами, и вспомнила местного священника, стоящего у алтаря за небольшой кафедрой. Он страстно любил повторять эти слова.
— Вот посмотри, — ведьма протянула руку, на которой трепыхалось мясистое сердце. — Оно принадлежало дровосеку.
— Карлу? — с удивлением спросила я.
— Да, его.
— Он хороший человек. Что его-то привело к тебе?
— Большой и добрый Карл. Отец его рубил деревья, дед его и прадед промышляли тем же. Он любил свою работу, был отличным мужем для почившей жены. Был уважаемым человеком в деревне.
— Все так, — кивнула я и приняла из ладоней старухи живое, теплое сердце. Крупное, будто бычье. — Должно быть, хотел заглушить боль от смерти любимой? Бедняжка, совсем ведь молодой померла...
— Все так, да не так. Чужая душа — она же потемки. Одним днем Карл рубил тополя недалеко от реки. Все было, как обычно, — тихо, солнечно. Топор заточен, руки крепки. Да господь решил, видно, пошутить над ним. Дровосек спустился к воде, чтобы напиться, и встретил там косулю. Прекрасную, тонкую и длинноногую. И влюбился в нее.
Я подняла брови и вопросительно взглянула на старуху:
— В смысле?
— В прямом, — ведьма рассмеялась, как ворона закаркала. — Он полюбил эту косулю жаркой любовью. Будто женщину. Только и мог, что думать о ней постоянно. Охладел к жене. Сутками пропадал в лесу, где ласково, шаг за шагом, приучал дикую прелестницу к себе. В один из вечеров, когда она уже перестала бояться его, стала есть с рук и спать рядом, страсть обуяла дровосека. Неведомая доселе страсть! Он познал ее...
— Так, — я вернула сердце ведьме и замахала руками, — я не хочу этого слушать. Я поняла.
Старуха вновь раскаркалась хриплым смехом.
— Пока Карл возлежал с животиной, какой-то негодяй забрался в его дом и расправился с супругой. Ну так что? Где же тут любовь божья? Это издевательство! Зачем он поступил так с Карлом? Дровосек приполз ко мне в отчаянии. Думаешь, он не понимал, что творит? Он понимал и был в ужасе! Ему было так больно от порочной страсти, так совестно, оттого, что не сберег жену...
— Ну, у людей же есть воля. Карл должен был бороться с нечестивыми желаниями. Это приближает человека к богу — очищает душу, укрепляет веру. Порок или благочестие — каждый выбирает сам.
— Но Он же всемогущ! Понимаешь? Он мог одной мыслью сделать всех непорочным и счастливым! Не сделала. А я помогла.
— Ты забрала его сердце. Да, боли он больше не почувствует. Но и счастье теперь ему не видать. Живет, есть, пьет, а внутри, что колода деревянная.
— Покой есть благо, разве не так?
— Не знаю, не знаю... — я встала и подошла к столу, до сих пор сверкающему от ведьмовских искр. — Ну, а это что? Чье? Какая у него история? — я указала на одно из сердец, небольшое, но очень беспокойное.
— Это мне принес ваш священник, отец Базилио.
— Да ты что! — ахнула я. — То-то, гляжу, он в последнее время такой тихий.
— Он мне говорил, что все мы дети Его, — ведьма с многозначительным видом указала пальцем вверх. — Но кто будет так поступать со своими детьми? Базилио отмечал пасху в таверне после богослужения. Перебрал изрядно. Когда шел домой — увидал жену дровосека, идущую с рынка...
-- Не-е-ет, — протянула я и усмехнулась, — не может быть!
— Он давно был влюблен в нее. Да только сан не позволял. И Карл постарался вовремя. Увел прекрасную Агнесс под венец, как только исполнилось той семнадцать. Бес ли попутал Базилио в тот вечер... О, как он раскаивался потом, как молил Его о прощении. Он помог? Нет, — ведьма сплюнула в очаг. — Я помогла! Его больше не терзают совесть и стыд. Покой и тишина навсегда воцарились в его душе.
— Как легко ты оправдала убийцу.
— Моя слабость — люблю людей.
— А Агнесс тебе не жаль?
— А Агнесс теперь в раю. Чего ее жалеть?
— Ловко ты переобулась. И все ж не зря говорят. Пути господни...
— Пускай каждый останется при своем, — ведьма встала и приблизилась. — Принесешь мне на вырученные деньги молока, хлеба и сыра.
— Договорились, — кивнула я.
Старуха в последний раз провела рукой над сердцами, которые тут же обратились сочными алыми томатами. Я осторожно собрала их в корзину. Сверху положила самый большой мясистый плод — то было сердце дровосека.
— Как торговля? — спросила мне в спину старуха, когда я уже стояла в дверях.
— Бойко. Кто ж откажется от томатов ранней весной, когда ни на одном огороде их еще нет? Повадился ко мне поварёнок из графского замка. Эти ему пойдут.
— Иронично, — хохотнула ведьма. — Граф, видать, свое же сердце за ужином съест сегодня.
— Знать не хочу, — тряхнула я головой. — Сыр, молоко и краюху хлеба. Вернусь за новым товаром в воскресенье. А теперь прощай...
Тридцатый номер
Огромная дверь с мутными стёклами заскрипела на три голоса и наподдала Ивану в спину. В парадном пахло кошками. На стенах висели куски краски, лопнувшей и свернувшейся в чудовищные тёмно-зелёные коконы. Шахматная плитка пола, выбитая, вероятно, ещё сапожищами пьяных мятежных матросов, была давно не метена.
Иван поднялся по широкой лестнице на площадку, выглянул во двор из окна – его новенькая красная «Мазда» сонно помаргивала огоньком сигнализации. Лохматый одноглазый кот с обрубком хвоста, которого он минуту назад согнал с парковочного места, закинул лапу на переднее колесо. Сукин кот. Рядом с «Маздой» стоял «Гелендваген» Короля с тонированными стёклами.
Иван поднялся на второй этаж и увидел свежую бронированную дверь квартиры номер двадцать семь. Поступь новой жизни. Следующие за ней по логике счёта квартиры номер двадцать восемь и двадцать девять, наверное, схлопнулись в четвёртое измерение –
сразу за двадцать седьмой располагалась квартира номер тридцать.
Когда-то эта квартира принадлежала оперной приме, любовнице обер-гофмейстера, главноуправляющего собственной Его Величества канцелярией Петра Пистолькорса. После революции, когда прима умерла от сыпного тифа на борту эсминца «Жаркий», а её любовник был, увы, расстрелян, квартиру номер тридцать превратили в коммуналку на пятнадцать семей служащих Главбумпролетписа. Говорят что однажды, сам Михаил Афанасьевич сиживал на бывшей приминой кухне и при дьявольском свете примусов, морщась, слушал стихи молодых поэтов.
Потом коммуналку расселили, и в неё въехал лауреат Сталинской премии по литературе. Этот самый лауреат пил запоем и допился до ловли авоськой чертей. После него в квартире опять образовалась коммуналка, а теперь туда шёл Иван, для того, чтобы подытожить, наконец, эту пёструю историю и ввести её в конкретные рамки нотариально заверенных договоров и кадастрового паспорта.
Нынешней хозяйке квартиры, обладательнице невообразимого имени Ядвига Бабаджановна Гадра, по выписке из собеса, было шестьсот девяносто восемь лет. Идиоты забили в базу тройку вместо девятки в годе рождения 1917. В любом случае – почти стольник, пора-пора-пора. Новая жизнь!
Иван остановился рядом с деревянной, многажды перекрашенной дверью. Косяк, и отчасти сама дверь, были покрыты россыпью разнокалиберных звонков. Иван мельком увидел фамилии каких-то Гусевых, Проппов и Лебедева. Звонок с табличкой Я.Б. Гадра был медный – с ручкой и надписью «прошу повернуть». Под ним располагалась позеленевшая надпись «для Писемъ». Иван покрутил ручку и прислушался.
Недалеко раздалась нежная трель и стали вдруг слышны звуки какой-то радиопостановки. Потом глухой женский голос из-за двери спросил:
– Кто там?
– Из собеса беспокоят! Насчёт пенсии! – сказал Иван бодрым, весёлым голосом.
– Какие ещё бесы? – удивился голос. – Я никаких бесов не вызывала.
– Собес! Социальное обеспечение! – крикнул Иван.
– Ни лешего не поняла, – тихо сказал голос.
Щёлкнул замок, зазвенела длиннющая цепь, что-то проскребло по полу, и дверь открылась. В проёме оказалась женщина лет тридцати в халате с драконами. Между губами она держала длинную иглу, а в руке пяльца со сложной вышивкой. Женщина эта Ивана неприятно удивила – они следили за квартирой целую неделю, кроме старенькой хозяйки в ней никого не должно было быть.
– Вы насчёт корсета? – спросила женщина.
– Я – к Ядвиге Бабаджановне, – осторожно сказал Иван.
– Кто это? – поморщилась женщина.
– По моим документам – хозяйка квартиры, – ответил Иван, перехватив кожаный, располагающего вида рыжий портфель.
Женщина, сощурившись, глянула на портфель, и Ивана вдруг обварило глупым страхом – ему почудилось, что женщина разом увидела всё, что там лежит: нотариальные доверенности, несколько договоров купли-продажи, три фальшивых паспорта, пузырёк со снотворным, электрошокер и четверть литра метилового спирта в чекушке с водочной этикеткой «Особая».
– А! Так вы к мамочке, сразу бы и сказали! – улыбнулась женщина и махнула пяльцами в сторону кухни. – Проходите.
Слово «мамочка» женщина сказала с какой-то странной интонацией, так что Иван сразу понял, что она не имеет в виду родство. Это что же, Ядвига Бабаджановна бордель тут содержит? Иван прошёл по коридору мимо двери в совмещённый санузел, откуда раздавалось бодрое пение под аккомпанемент душевых струй, и оказался на кухне. Пение Ивана тоже нехорошо удивило – вряд ли столетняя старушка пела крепким мужским голосом.
В левом углу кухни возвышалась под потолок узкая голландская печь, облицованная желтоватой плиткой. У стен стояло штук пять газовых плит, и на каждой конфорке исходила паром кастрюля. Сами стены оказались завешаны разнообразными шкафчиками, полочками, вязанками красного лука и белого чеснока, медными сковородами, на которых можно было изжарить цельного поросёнка. К ним прижимались дрожащие этажерки, древние холодильники и кухонные гарнитуры редких пород. Под самым потолком тускло мерцало крошечное оконце, заставленное баночками с проросшими луковицами. В центре кухни располагался стол, а на столе стоял гигантский чёрный противень.
– Присаживайтесь, – показала женщина на стул и канула в сумрачный коридор.
Иван сел на стул, положил на колени портфель и достал из кармана телефон, чтобы отзвониться Королю. Телефон в квартире не ловил. Неизвестный певец выводил рулады:
Признаться, мне чужда весна!
Во мне зима царит: мне надо!
Чтоб снег, мороз был на пути моем.
В ущербе месяц, тусклою лампадой
Едва мерцает красным он лучом!
В ванной грянуло об пол что-то пустое и сделанное из жести, певец сразу смолк. Иван встал, прошёлся по кухне, из любопытства заглянул в ближайшую кастрюлю – в ней бурлило что-то вроде расплавленного гудрона. Он пошерудил поварёшкой – из недр кастрюли всплыла разбухшая голова плюшевого медведя, глянула на Ивана добрыми глазами и вновь погрузилась.
– Будет тебе мамочка еду предлагать – не ешь, – прошептал кто-то у Ивана за спиной.
Иван отпрыгнул от плиты и обернулся. Сердце у него квакнуло – в дверном проёме стояла девушка лет восемнадцати. Она склонила голову на левое плечо, растрёпанные каштановые волосы едва прикрывали грудь – девушка была совершенно голой.
– А в-вы к-кто? – выдавил из себя Иван и попробовал улыбнуться, но улыбка косо съехала с лица и не получилась.
– Будет она тебе питьё предлагать – не пей, – сказала девушка и вдруг заглянула Ивану прямо в душу. – Козлёночком станешь!
Из ванной вновь заблеял энергичный голос:
Неважный свет! Здесь каждый шаг нам может
Опасен быть: наткнешься прямо лбом
На камень или ствол. Постой-ка, нам поможет
Блудящий огонек, мелькающий кругом!
Девушка повернулась и тихо вышла. Иван заметил татуировку в виде волчьей головы у неё на пояснице. «Ни хера себе квартира!» – пронеслось у него в голове. Он опять схватился за телефон и решил спуститься к Королю, потому что в квартире явно творилось что-то не запланированное. Но тут по коридору прошаркали тапки и на кухню, наконец, вошла Ядвига Бабаджановна. Он помнил её по фотографиям. Старуха была одета в глухое чёрное платье под самое горло. В руках она сжимала блюдечко с блинами. Она потянула носом воздух, фыркнула и пожевала губами.
– Доброе утро, Ядвига Баба…
– Здравствуй, Ванечка, – перебила его старуха. – Ты садись, в ногах правды нету. Садись за красный стол.
Иван опустился на стул и вернул на лицо улыбку. Чертовщина-чертовщиной, а работать надо, Король по головке не погладит, дело не на один миллион. Старуха молча поставила перед Иваном блюдечко, дошаркала до плиты, мелко повозилась, скрипнула дверцей шкафчика, вернулась. На столе рядом с блинами оказалась мисочка сметаны, щербатая чашка чая с полумесяцем лимона, розетка прозрачного абрикосового варенья.
– Отведаешь блинца, за здоровье молодца? – спросила старуха.
– Спасибо, я пообедал уже, – ответил Иван, лихорадочно соображая, когда уже Королю надоест ждать, и он поднимется вместе с пацанами. Бабка-то явно психическая, давно пора к Степанову-Скворцову. Но голая девица? И тётка с вышивкой? И непонятная мамочка? И певец этот в ванной – кто они все? А ещё в голове Ивана бухнуло предупреждение голой девицы про еду и питьё, а потом он вдруг вспомнил…
Ему семь, он сидит за полосатым клеенчатым столом. На плитке в медном тазу пыхтит варенье. Перед Ванюшкой стоит это самое блюдечко с рисунком из мелких сиреневых цветочков. Бабушка потчует его гречишными блинами, которые можно есть с малиновой пенкой, а можно просто посыпать сахаром – всё будет вкусно. Входная дверь завешена марлевым пологом, за которым слышаться дачные шумы – перелай собак, шипение шланга и дальний голос: «Арлекино! Арлекино! Есть одна награда – смех!» Ванюшка сам не заметил, как всё съел, выпил, а миску даже облизал.
– Я из собеса, пришёл поговорить насчёт…
– Пряника печёного, да стекла толчёного, да дороги млечной, да домины вечной, – нараспев произнесла старуха.
– Насчёт пенсионной надбавки, – улыбнулся Иван.
– Да рытой канавки, – ласково кивнула головой старуха и затараторила. – Да медных пушек, да мёртвых старушек, да денег кровавых, да судей неправых, да вострого меча, да замка и ключа.
Тут руки у Ивана порскнули в портфель и достали пачку бумажек, ручку и чернильную подушечку. Иван с потаённым восторгом смотрел на деловитые, залихватские какие-то, манерные движения ладоней – рук своих он совершенно не чувствовал. Старуха водрузила на нос пенсне, мигом прочла гербовую бумагу и сказала:
– Тут вот у тебя, Ванюша, формулировочки неправильные, как бы не завернули бумажку твою.
– Где неправильно? – испугался Иван, всматриваясь в жирные, извивающиеся червями сиреневые строчки.
– А я возьму всё и поправлю, – успокоила Ивана старуха, провела сухой ладонью по бумаге и буквы разбежались, будто тараканы, перемешались и сложились в новое, в правильное:
– Я, кипятком на льду заклятая, передаю хозяйство своё тридесятое, со всеми его хлевами, да овинами, со всеми своими грехами и винами, Ваньке холую, да гнилому Королю. И знаки значу: клешню рачью, лапу куриную, да копыто козлиное, будет им впрок, ключ и замок.
Иван подивился, насколько точно составлена доверенность. Старуха вынула из волос шпильку, облизнула её, так что самый кончик накалился докрасна, и размашисто подписала нотариально заверенную бересту. В сердце у Ивана радостно плеснуло, он любил на совесть сделанные дела.
– Всё, Ванечка? – спросила Ядвига Бабаджановна.
– Свидетели нужны, чтобы вашу подпись заверить – сказал он заискивающе.
– Так ведь ты, Ванюша, никогда свидетелей не оставляешь. Хорошо, что я их к себе прибрала, – сказала Ядвига Бабаджановна, стрельнув зелёными глазами и улыбнувшись жемчужными, на диво ровными зубами.
Из ванной, поправляя на груди истлевший фрак, пришёл баритон, которого они с Королём работали в трёшке на Лиговке. И пришла, кутаясь в подвенечное платье, сшитое из гардины, знаменитая в прошлом балерина, подавшаяся по старости лет и сумасшествию головы в белошвейки. Её Иван работал самостоятельно в пятикомнатной на Невском. И дочка антиквара, тихонько проедавшая картины Васнецова из отцовской коллекции, утопившаяся зачем-то в Обводном канале. Женщины дивно помолодели с тех пор, как он видел их последний раз.
Ядвига Бабаджановна распустила волосы, и они упали тяжёлым смоляным потоком на высокую грудь. Иван смутно подумал, что вот – кому-то досталась эта красивая женщина, а ему досталось то, что досталось и, как бы ни было приятно общение со старыми знакомыми, но дело сделано, пора собираться.
Он скинул плащ и стал торопливо расстёгивать рубашку от Бриони.
В кухне становилось жарко – голландская печь уже достаточно разогрелась.