Тридцатый номер⁠⁠

Огромная дверь с мутными стёклами заскрипела на три голоса и наподдала Ивану в спину. В парадном пахло кошками. На стенах висели куски краски, лопнувшей и свернувшейся в чудовищные тёмно-зелёные коконы. Шахматная плитка пола, выбитая, вероятно, ещё сапожищами пьяных мятежных матросов, была давно не метена.

Иван поднялся по широкой лестнице на площадку, выглянул во двор из окна – его новенькая красная «Мазда» сонно помаргивала огоньком сигнализации. Лохматый одноглазый кот с обрубком хвоста, которого он минуту назад согнал с парковочного места, закинул лапу на переднее колесо. Сукин кот. Рядом с «Маздой» стоял «Гелендваген» Короля с тонированными стёклами.

Иван поднялся на второй этаж и увидел свежую бронированную дверь квартиры номер двадцать семь. Поступь новой жизни. Следующие за ней по логике счёта квартиры номер двадцать восемь и двадцать девять, наверное, схлопнулись в четвёртое измерение –

сразу за двадцать седьмой располагалась квартира номер тридцать.

Когда-то эта квартира принадлежала оперной приме, любовнице обер-гофмейстера, главноуправляющего собственной Его Величества канцелярией Петра Пистолькорса. После революции, когда прима умерла от сыпного тифа на борту эсминца «Жаркий», а её любовник был, увы, расстрелян, квартиру номер тридцать превратили в коммуналку на пятнадцать семей служащих Главбумпролетписа. Говорят что однажды, сам Михаил Афанасьевич сиживал на бывшей приминой кухне и при дьявольском свете примусов, морщась, слушал стихи молодых поэтов.

Потом коммуналку расселили, и в неё въехал лауреат Сталинской премии по литературе. Этот самый лауреат пил запоем и допился до ловли авоськой чертей. После него в квартире опять образовалась коммуналка, а теперь туда шёл Иван, для того, чтобы подытожить, наконец, эту пёструю историю и ввести её в конкретные рамки нотариально заверенных договоров и кадастрового паспорта.

Нынешней хозяйке квартиры, обладательнице невообразимого имени Ядвига Бабаджановна Гадра, по выписке из собеса, было шестьсот девяносто восемь лет. Идиоты забили в базу тройку вместо девятки в годе рождения 1917. В любом случае – почти стольник, пора-пора-пора. Новая жизнь!

Иван остановился рядом с деревянной, многажды перекрашенной дверью. Косяк, и отчасти сама дверь, были покрыты россыпью разнокалиберных звонков. Иван мельком увидел фамилии каких-то Гусевых, Проппов и Лебедева. Звонок с табличкой Я.Б. Гадра был медный – с ручкой и надписью «прошу повернуть». Под ним располагалась позеленевшая надпись «для Писемъ». Иван покрутил ручку и прислушался.

Недалеко раздалась нежная трель и стали вдруг слышны звуки какой-то радиопостановки. Потом глухой женский голос из-за двери спросил:

– Кто там?

– Из собеса беспокоят! Насчёт пенсии! – сказал Иван бодрым, весёлым голосом.

– Какие ещё бесы? – удивился голос. – Я никаких бесов не вызывала.

– Собес! Социальное обеспечение! – крикнул Иван.

– Ни лешего не поняла, – тихо сказал голос.

Щёлкнул замок, зазвенела длиннющая цепь, что-то проскребло по полу, и дверь открылась. В проёме оказалась женщина лет тридцати в халате с драконами. Между губами она держала длинную иглу, а в руке пяльца со сложной вышивкой. Женщина эта Ивана неприятно удивила – они следили за квартирой целую неделю, кроме старенькой хозяйки в ней никого не должно было быть.

– Вы насчёт корсета? – спросила женщина.

– Я – к Ядвиге Бабаджановне, – осторожно сказал Иван.

– Кто это? – поморщилась женщина.

– По моим документам – хозяйка квартиры, – ответил Иван, перехватив кожаный, располагающего вида рыжий портфель.

Женщина, сощурившись, глянула на портфель, и Ивана вдруг обварило глупым страхом – ему почудилось, что женщина разом увидела всё, что там лежит: нотариальные доверенности, несколько договоров купли-продажи, три фальшивых паспорта, пузырёк со снотворным, электрошокер и четверть литра метилового спирта в чекушке с водочной этикеткой «Особая».

– А! Так вы к мамочке, сразу бы и сказали! – улыбнулась женщина и махнула пяльцами в сторону кухни. – Проходите.

Слово «мамочка» женщина сказала с какой-то странной интонацией, так что Иван сразу понял, что она не имеет в виду родство. Это что же, Ядвига Бабаджановна бордель тут содержит? Иван прошёл по коридору мимо двери в совмещённый санузел, откуда раздавалось бодрое пение под аккомпанемент душевых струй, и оказался на кухне. Пение Ивана тоже нехорошо удивило – вряд ли столетняя старушка пела крепким мужским голосом.

В левом углу кухни возвышалась под потолок узкая голландская печь, облицованная желтоватой плиткой. У стен стояло штук пять газовых плит, и на каждой конфорке исходила паром кастрюля. Сами стены оказались завешаны разнообразными шкафчиками, полочками, вязанками красного лука и белого чеснока, медными сковородами, на которых можно было изжарить цельного поросёнка. К ним прижимались дрожащие этажерки, древние холодильники и кухонные гарнитуры редких пород. Под самым потолком тускло мерцало крошечное оконце, заставленное баночками с проросшими луковицами. В центре кухни располагался стол, а на столе стоял гигантский чёрный противень.

– Присаживайтесь, – показала женщина на стул и канула в сумрачный коридор.

Иван сел на стул, положил на колени портфель и достал из кармана телефон, чтобы отзвониться Королю. Телефон в квартире не ловил. Неизвестный певец выводил рулады:

Признаться, мне чужда весна!

Во мне зима царит: мне надо!

Чтоб снег, мороз был на пути моем.

В ущербе месяц, тусклою лампадой

Едва мерцает красным он лучом!

В ванной грянуло об пол что-то пустое и сделанное из жести, певец сразу смолк. Иван встал, прошёлся по кухне, из любопытства заглянул в ближайшую кастрюлю – в ней бурлило что-то вроде расплавленного гудрона. Он пошерудил поварёшкой – из недр кастрюли всплыла разбухшая голова плюшевого медведя, глянула на Ивана добрыми глазами и вновь погрузилась.

– Будет тебе мамочка еду предлагать – не ешь, – прошептал кто-то у Ивана за спиной.

Иван отпрыгнул от плиты и обернулся. Сердце у него квакнуло – в дверном проёме стояла девушка лет восемнадцати. Она склонила голову на левое плечо, растрёпанные каштановые волосы едва прикрывали грудь – девушка была совершенно голой.

– А в-вы к-кто? – выдавил из себя Иван и попробовал улыбнуться, но улыбка косо съехала с лица и не получилась.

– Будет она тебе питьё предлагать – не пей, – сказала девушка и вдруг заглянула Ивану прямо в душу. – Козлёночком станешь!

Из ванной вновь заблеял энергичный голос:

Неважный свет! Здесь каждый шаг нам может

Опасен быть: наткнешься прямо лбом

На камень или ствол. Постой-ка, нам поможет

Блудящий огонек, мелькающий кругом!

Девушка повернулась и тихо вышла. Иван заметил татуировку в виде волчьей головы у неё на пояснице. «Ни хера себе квартира!» – пронеслось у него в голове. Он опять схватился за телефон и решил спуститься к Королю, потому что в квартире явно творилось что-то не запланированное. Но тут по коридору прошаркали тапки и на кухню, наконец, вошла Ядвига Бабаджановна. Он помнил её по фотографиям. Старуха была одета в глухое чёрное платье под самое горло. В руках она сжимала блюдечко с блинами. Она потянула носом воздух, фыркнула и пожевала губами.

– Доброе утро, Ядвига Баба…

– Здравствуй, Ванечка, – перебила его старуха. – Ты садись, в ногах правды нету. Садись за красный стол.

Иван опустился на стул и вернул на лицо улыбку. Чертовщина-чертовщиной, а работать надо, Король по головке не погладит, дело не на один миллион. Старуха молча поставила перед Иваном блюдечко, дошаркала до плиты, мелко повозилась, скрипнула дверцей шкафчика, вернулась. На столе рядом с блинами оказалась мисочка сметаны, щербатая чашка чая с полумесяцем лимона, розетка прозрачного абрикосового варенья.

– Отведаешь блинца, за здоровье молодца? – спросила старуха.

– Спасибо, я пообедал уже, – ответил Иван, лихорадочно соображая, когда уже Королю надоест ждать, и он поднимется вместе с пацанами. Бабка-то явно психическая, давно пора к Степанову-Скворцову. Но голая девица? И тётка с вышивкой? И непонятная мамочка? И певец этот в ванной – кто они все? А ещё в голове Ивана бухнуло предупреждение голой девицы про еду и питьё, а потом он вдруг вспомнил…

Ему семь, он сидит за полосатым клеенчатым столом. На плитке в медном тазу пыхтит варенье. Перед Ванюшкой стоит это самое блюдечко с рисунком из мелких сиреневых цветочков. Бабушка потчует его гречишными блинами, которые можно есть с малиновой пенкой, а можно просто посыпать сахаром – всё будет вкусно. Входная дверь завешена марлевым пологом, за которым слышаться дачные шумы – перелай собак, шипение шланга и дальний голос: «Арлекино! Арлекино! Есть одна награда – смех!» Ванюшка сам не заметил, как всё съел, выпил, а миску даже облизал.

– Я из собеса, пришёл поговорить насчёт…

– Пряника печёного, да стекла толчёного, да дороги млечной, да домины вечной, – нараспев произнесла старуха.

– Насчёт пенсионной надбавки, – улыбнулся Иван.

– Да рытой канавки, – ласково кивнула головой старуха и затараторила. – Да медных пушек, да мёртвых старушек, да денег кровавых, да судей неправых, да вострого меча, да замка и ключа.

Тут руки у Ивана порскнули в портфель и достали пачку бумажек, ручку и чернильную подушечку. Иван с потаённым восторгом смотрел на деловитые, залихватские какие-то, манерные движения ладоней – рук своих он совершенно не чувствовал. Старуха водрузила на нос пенсне, мигом прочла гербовую бумагу и сказала:

– Тут вот у тебя, Ванюша, формулировочки неправильные, как бы не завернули бумажку твою.

– Где неправильно? – испугался Иван, всматриваясь в жирные, извивающиеся червями сиреневые строчки.

– А я возьму всё и поправлю, – успокоила Ивана старуха, провела сухой ладонью по бумаге и буквы разбежались, будто тараканы, перемешались и сложились в новое, в правильное:

– Я, кипятком на льду заклятая, передаю хозяйство своё тридесятое, со всеми его хлевами, да овинами, со всеми своими грехами и винами, Ваньке холую, да гнилому Королю. И знаки значу: клешню рачью, лапу куриную, да копыто козлиное, будет им впрок, ключ и замок.

Иван подивился, насколько точно составлена доверенность. Старуха вынула из волос шпильку, облизнула её, так что самый кончик накалился докрасна, и размашисто подписала нотариально заверенную бересту. В сердце у Ивана радостно плеснуло, он любил на совесть сделанные дела.

– Всё, Ванечка? – спросила Ядвига Бабаджановна.

– Свидетели нужны, чтобы вашу подпись заверить – сказал он заискивающе.

– Так ведь ты, Ванюша, никогда свидетелей не оставляешь. Хорошо, что я их к себе прибрала, – сказала Ядвига Бабаджановна, стрельнув зелёными глазами и улыбнувшись жемчужными, на диво ровными зубами.

Из ванной, поправляя на груди истлевший фрак, пришёл баритон, которого они с Королём работали в трёшке на Лиговке. И пришла, кутаясь в подвенечное платье, сшитое из гардины, знаменитая в прошлом балерина, подавшаяся по старости лет и сумасшествию головы в белошвейки. Её Иван работал самостоятельно в пятикомнатной на Невском. И дочка антиквара, тихонько проедавшая картины Васнецова из отцовской коллекции, утопившаяся зачем-то в Обводном канале. Женщины дивно помолодели с тех пор, как он видел их последний раз.

Ядвига Бабаджановна распустила волосы, и они упали тяжёлым смоляным потоком на высокую грудь. Иван смутно подумал, что вот – кому-то досталась эта красивая женщина, а ему досталось то, что досталось и, как бы ни было приятно общение со старыми знакомыми, но дело сделано, пора собираться.

Он скинул плащ и стал торопливо расстёгивать рубашку от Бриони.

В кухне становилось жарко – голландская печь уже достаточно разогрелась.