Сразу вспомнил этот комикс:

На самом деле, оказывается, это довольно частая проблема. Куры могут расклёвывать собственные яйца, если им не хватает питательных веществ или просто от стресса, связанного с условиями содержания. Вслед за одной такой "Маргарет" остальные птицы в стаде тоже могут начать поедать яйца, и отучить их от этой вредной привычки очень трудно.

Небольшой рассказец, который написал в качестве эксперимента, а получилось что-то околохоррорное. Не назову это, честно говоря, хорошим хоррором. Да и хорошим рассказом не назову, но для истории публикую. Будет потом с чем сравнить динамику "писательского мастерства". В целом вещь для меня не типичная. Я редко пишу реализм, пусть и такой странный. Обычно у меня всё сказывается так или иначе к фантастике или мистике.

Летом две тысячи шестнадцатого я с моим приятелем Толей Вервицким отправился в путешествие по необъятной нашей стране автостопом. Выехали мы из Подмосковной Электростали и за три недели, не торопясь, перебрались за Урал.

Чем дальше на Восток по стране уезжаешь, тем дольше приходится добираться от жилья до жилья. И однажды, после ночёвки на свежем воздухе, подобрал нас разговорчивый, усатый старичок на бежевой «шестёрке». Небольшой, сухонький, но очень энергичный, в выцветшей, бывшей некогда коричневой, рубашке и серых брюках, закатанных до колена. Представился он Николаем и мы с Толей, как-то не сговариваясь, стали его звать дед Коля.

Старичок оказался словоохотливым и мы быстро разговорились. Он спрашивал, как в столице житьё, как там погода. Рассказал о жене своей, Раисе, о хозяйстве: держал корову, небольшой выводок поросят, да с полдесятка кур. «Зато яйца всегда свои на омлет», — улыбался он, — «и нет-нет, да можно куру на суп забить».

С полчаса мы ехали по шоссе, свернули на грунтовку, да по ней колыбакались ещё часа полтора. Приехали в итоге к небольшой деревушке домов на двадцать. Сети тут не было. Водоснабжения центрального тоже. Удивительно даже, что электричество ещё как-то дотягивалось. Места тут дикие, до ближайшего города часа три добираться, наверно. И то если погода будет. А если дожди и грунтовку размоет, то и вовсе из деревни не выбраться.

У небольшого, чуть покосившегося бревенчатого дома, огороженного невысоким, по плечо, штакетником, дед съехал на обочину, да там шестёрку свою и оставил. Даже запирать не стал. «Зачем? Тут все свои», — ответил он на Толин вопрос по пути к калитке.

— Дед Коль, у вас тут как помыться можно? А то два дня в душе не были, — спросил я, обходя разлапистый репейник.

— Могу баню натопить. Она старая, но хорошая. Крепкая, — ответил тот. — Только воды натаскать нужно будет.

Он открыл дверь дома, и зашёл первым. Мы — следом. Внутри нас встретил запах старости, который сложно с чем-то перепутать и ещё сложнее замаскировать. Тут, правда, маскировать никто и не старался. В прихожей стояли две пары галош и старые, стоптанные тапочки, а в коридоре лежал ковёр, затоптанный настолько, что уже и не разобрать узора, который на нём когда-то наверняка был. Из комнаты справа коридора достигали косые солнечные лучи, в которых лениво танцевали сотни пылинок.

— Рай! Встречай гостей! — крикнул дед Коля, и в комнате слева послышался тяжёлый вздох, скрип дерева и грузные шаги.

— Эт ты-то гость? — начала ворчать тучная, но удивительно высокая старушка появившись в коридоре. Взлохмаченная, босая и в видавшем лучшие годы домашнем халате она, увидев нас, осеклась, попыталась что-то сделать с волосами, плюнула и сказала раздражённо: — Чего стоишь, дурень? Неси дрова. На чём я готовить-то буду?

Дед Коля развернулся, собираясь на улицу, но Толя коснулся его плеча:

— Давайте я помогу.

— Спасибо, сынок, — улыбнулся дед и вдвоём они вышли на улицу.

Баб Рая дошла до конца коридора, повернула вправо, но остановилась и бросила мне:

—Чего встал-то? Разувайся проходи. Расскажи хоть, как там в мире дела-то?

Я скинул обувь и пошёл следом за хозяйкой дома. Повернув направо, я попал в кухню. Сразу слева от двери устроилась большая побелённая печь с массивным дымоходом. Слева от неё — самодельные полки с тарелками и кружками, дальше, в углу — умывальник с раковиной. В противоположной от входа стене было окно в палисадник, вдоль всей левой стены стояла старая советская мебельная стенка. Некогда лакированный, но сейчас глянец сохранился лишь в паре мест.

— Руки там можешь помыть, — махнула она рукой в сторону умывальника. Подойдя я нашёл мыло и полотенце, давно не стиранное и от того вонявшее. Вытираться я им не стал. Руки и без того высохнут.

— Ну какая нелёгкая вас до нас донесла-то? — спросила Баб Рая, отодвинув меня, чтобы открыть холодильник, который я, войдя, не заметил. Он стоял в самом углу, прижатый мебельной стеной и казался на её фоне карликом.

— Хотим с Толей за это лето автостопом до Кумчатки доехать, — ответил я. Цель амбициозная, но движемся мы достаточно хорошим темпом, чтобы была надежда на успех.

— Вот вам, молодёжи, жизнь-то тратить некуда, — буркнула баб Рая, доставая из морозилки шмат сала.

— Ну надо же страну повидать, пока молоды ещё.

— Ну, наверно, — сказала старушка, закрыв холодильник. — Ну и как она?

— Кто? — не понял я.

— Ну страна. Как она? Эх, совсем мёрзлое. Пускай оттает чуть, — и положила шмат на странный жестяной стол, в котором я с трудом, но всё же узнал плиту.

— Хорошо, — ответил я. — А это же плита?

— Ага.

— А чего вы ей не пользуетесь?

— Так у нас газа-то уже лет двадцать нет. Сначала-то за неуплату деревне перекрыли, а потом кто-то трубы-то посрезал, да в чермет сдал.

Толик принёс дрова и сказал, что дед Коля пошёл скотину проверить.

— Ага, верь. Скотину-то он пошёл проверить. К Стёпке за самогоном пошёл, скотина, — причитала баба Рая, разжигая печь. Я хотел-было помочь, но она мне по руке ударила и сказала: — я эту печь-то уже пятьдесят лет топлю. Неужто думаешь, будто лучше меня с ней справишься-то. И вообще, внучек, сядь. Не мельтеши, — добавила баба Рая, когда в печи занялся огонь.

Я занял стул в углу, а старушка заметалась по кухне, доставая яйца, соль в белой баночке, молотый перец в пакетике, нож; поставила на печь чугунную сковороду с деревянной ручкой, я таких с детства не видел, и принялась остругивать брусок сала. Получившиеся завитушки она кинула на начавшую нагреваться сковороду, и те начали помаленьку таять. Чуть подождав, чтобы растопившееся сало начало булькать, она разбила в сковороду восемь яиц.

— Уж простите, что так скромно. На скору-то руку что ещё сготовишь-то? А тут зато своё. Без канцрогентов.

Вернулся дед Коля и с ним ещё один мужик пришёл. Лет шестидесяти. В растянутых трениках и измазанной чем-то чёрным майке.

— Во! — всплеснула руками баб Рая, — Явился не запылился. И Стёпку приташшил!

Именованный Стёпкой гордо продемонстрировал бутыль с жидкостью коричневого, как чай, цвета.

— Фирменный, — сказал он, — семидесятиградусный! На чаю и апельсиновых корках настоянный! Гостей потчевать.

Баб рая отвернулась, умудрившись осуждающе ткнуть деревянной лопаткой в яичницу.

— Ну что, — сказал дед Коля, — по одной? Перед банькой растопиться. Да? — и пошёл к серванту.

— Вот ж пьянь! Только-только полдень миновал, — ворчала баб Рая.

Степан тем временем отмерил в четыре стакана ровно по шесть «бульков».

— Рай, будешь?

Старушка презрительно молчала. Степан пожал плечами, закрыл бутыль и первым поднял кружку:

— Ну, за знакомство! — опрокинул и, проглотив, зарычал.

Мы все повторили. Пойло оказалось таким крепким, что от неожиданности я закашлялся.

— Неженки столичные, — ухмыльнулся дед Коля, понюхивая невесть откуда взявшийся кусок хлеба.

После мы пообедали самой жирной в моей жизни яичницей и отправились помочь местным, чтобы хоть как-то отплатить за приют. Натаскали в баню воды, нарубили дров, выкорчевали пень, который давно мешал распахать грядку под картошку.

На ужин баб Рая пожарила на том же сале картошки с маслятами и мы, поужинав, пошли в баню. Минут через десять к нам присоединился Степан ещё с одним местным мужиком лет сорока, Андреем. С ним мы пень корчевали. Мало-помалу подтянулось ещё несколько гостей, и помывка в бане постепенно перетекла в шумное застолье, финал которого я, признаться, не помню. Очень уж крепкий самогон оказался у Степана. И, как оказалось, не один он в деревне промышляет кустарным производством алкоголя.

На следующий день мы проснулись поздно с жуткой головной болью и ощущением, будто превратились в тряпичных кукол. Оказалось, баб Рая уже подоила и вывела пастись коров, и в целом управилась по хозяйству. Дед Коля тоже давно проснулся, хоть и выпил точно не меньше нашего. Эти деревенские в спирте вымочены, что-ли, что так его переносят?

— Вы нас можете отвезти до дороги? Мы очень благодарны за приют, но не хотели бы слишком задерживаться. Нам дальше ехать нужно, — сказал я деду Коле, когда встретился с ним во дворе.

— Сегодня не выйдет. Уже похмелился, а у нас на выезде гайцы стоять любят. Не знаю уж, чем им так наш поворот нравится. Давайте завтра утром я вас и отвезу. Добро?

Заставлять старика ехать под градусом я не мог, потому согласился с его доводами. Рассказал о задержке Толе и мы решили, раз всё равно застряли тут ещё на день, прогуляться по округе, как жара спадёт.

Вечером, подходя к краю деревни, Толика окликнули:

— Эй ты, в чёрном! Иди-ка сюда!

Обернувшись, я увидел позвавшего. Им оказался сорокалетний Андрей. С ним стояли ещё трое мужиков. Мы с Толей подошли, не понимая, что вызвало раздражение человека, с которым вчера вместе отлично работали и шутили.

— Этот? — спросил он. У него из-за спины выглянула девушка лет двадцати. Не назвал бы её красивой: у неё было округлое лицо с большими щеками, и густыми бровями, а над верхней губой чернели усики.

— Да, — кивнула она, — тот самый!

Андрей повернулся к Толе и сказал:

— Узнаёшь её? — спросил он с вызовом.

— Нет, — искренне ответил Толик.

— Не узнаёт, посмотрите-ка на него! — возмутился он. — Даже лица не запомнил!

— Да что происходит вообще? — вмешался я.

— А то, что хер этот, — он ткнул Толю пальцем в грудь, — девочку мою вчера совратил и обесчестил.

На шум начали выходить люди из домов по соседству и интересоваться, что случилось.

— Прямо там! — показала девчонка куда-то назад.

— Не было ничего такого. Я же одним из первых спать ушёл!

— А Петя, вот, видел, как ты с Катенькой за калитку выходил.

— И лапал её, — добавил тот, кого назвали Петей.

Собравшиеся вокруг местные начали роптать.

— Да не могло быть такого. Я вообще никогда так себя пьяным не вёл!

— Толя порядочный чел, он… — заступился я за друга.

— Ты вообще помолчи. Не с тобой говорят, — грубо оборвал меня Андрей. — Так как вопрос решать будем, а? — спросил он Толю.

— Да нечего тут решать. Вы меня в фигне какой-то голословно обвиняете.

— Обесчестил и в кусты, значит? Люди, что ж творится то?!

— Это мы к ним со всей душой, а они вон как?! — выкрикнул кто-то со стороны деревни.

— Они, городские, все такие! — добавил ещё кто-то.

— А столичные ещё хуже!

— Да я б никогда так ого не сделал. Я женщин уважаю, — оправдывался Толик.

Собравшиеся люди начали двигаться на нас.

— Да чего вы накинулись? Давайте успокоимся и разберёмся, — попробовал я всех урезонить, но на толпу это не возымело никакого влияния.

— Да вы её видели? Я б столько не выпил, что б ей сунуть! — сорвался Толя, тут же получил увесистый удар в висок и, как подкошенный, рухнул. Я скорее рефлекторно, чем осмысленно, ринулся на помощь, получил удар по затылку, и тоже выключился.

Очнулся я в каком-то хлеву, освещаемом одной висящей с потолка на проводе лампой наваливания, связанный и примотанный к какому-то столбу. Толик висел вниз головой. Ноги его были привязаны к деревянной балке под потолком, а руки — к опорам крыши, растянутые в разные стороны. Его лицо было красным как черешня. Он смотрел на меня и, кажется, хотел что-то сказать, но не успел. В хлев вошли местные.

Их было восемь человек. Андрей, громилы, с которыми он поймал нас на краю деревни, дочь его, как её там… Катя, и ещё две женщины постарше.

Позади себя я нашёл гвоздь и начал им ковырять верёвку.

— Ну что, готов взять мою дочь в жёны? — спросил у Толи Андрей. Тот в ответ дёрнулся, но было непонятно, кивнуть он пытался или наоборот помотать головой.

— Да мне и не хочется уже, — сказала девчонка. — Он мне больше не нравится. Тот, второй, получше будет.

— Ну тогда этот нам больше не нужен, — сказала одна из женщин, взяла со стола длинный нож и пошла к Толе.

— Стой! — крикнула вторая и схватила большой жестяной таз. — Кровь же испортишь!

Она подставила таз Толе под голову, и первая, без спешки, аккуратно, сделала у него на горле разрез. Шокированный я смотрел, как красным водопадом из разреза в таз льётся кровь и в этот миг кристально осознал, что вся сцена с совращением этого страшилища была спектаклем. Им нужно было лишь оправдание.

Что происходило дальше, я не хочу вспоминать в подробностях. Скажу лишь, что когда вся кровь слилась, они разделали тело, кое-что засолили прямо там, кое-что раздали другим жителям деревни.

И дед Коля приходил. Взял большой кусок ноги, но сперва подошёл ко мне и как-то, как будто бы, виновато, сказал:

— Мы тут, знаешь ли, от города далеко, да и другие деревни не близко, а питаться надо чем-то. Не коров же бить. Они молоко дают, да и как я свою Машку забью? А вы… приезжие. Вас и не хватятся.

Как-то резко он оборвал свою исповедь и ушёл, а я так и остался сидеть и терпеливо перетирать гвоздём верёвки.

К утру я сумел перепилить верёвки и бросился к машине старика. Его беспечность и удивительное доверие деревенских друг к другу сыграли мне на руку: ключи были в замке. Я изо всех сил выжал тормоз, начал заводить и… заглох. Из-за нервов слишком резко бросил сцепление. Вторую попытку тоже провалил. В домах начал загораться свет: меня услышали. С третьей попытки я смог-таки завести старое корыто, и сразу утопил газ. Приборная панель показывала половину бака, до шоссе точно хватит.

В ближайшем городе я заявил об убийстве в полицию, где на меня посмотрели как на сумасшедшего. Той ночью меня мучали кошмары, а наутро я, не выдержав, уехал. Не мог заставить себя там оставаться. Мне необходимо было вернуться домой как можно быстрее.

Спустя семь лет я всё ещё стараюсь вернуться к нормальной жизни. Ночами ко мне, порой, приходит Толя. Иногда он просто стоит и смотрит на меня. Иногда спрашивает, почему я сбежал. Его в итоге объявили пропавшим без вести и списали всё на несчастный случай в лесу. Я время от времени просматриваю новости о пропавших в тех краях людях и понимаю, что их кровь и на моих руках. В такие дни я не могу перестать читать о пропавших, а потом много пью. Пью, пока мне не станет плохо и я не отключусь прямо на полу квартиры. Иногда меня рвёт, и тогда пить приходится больше. Мне нет оправдания. Я это ненавижу, но это единственное, что хоть как-то помогает забыть.

Это мертвящее душу преступление произошло на заре века - в декабре 1901 года. О нем с гневом говорила вся Россия. Люди задавались вопросом: откуда берутся столь жестокие выродки-убийцы? К сожалению, и по сей день никто на этот вопрос не дал вразумительного ответа.

Хирург Бородулин снимал второй этаж приземистого особняка в Хамовниках по соседству с усадьбой автора «Войны и мира» Л. Н. Толстого и пивоваренным заводом.

На первом этаже особняка проживал главный пивовар Хамовнического завода по фамилии Кара.

Семья пивовара (у супругов было трое детей - две дочки и сын) очень нравилась Бородулину. И он, еще не успевший достигнуть 30-летнего рубежа, втайне мечтал посвататься к старшей дочери - высокой и с царственной осанкой Марте. Последняя училась в консерватории и брала уроки у молодого талантливого Александра Гольденвейзера.

В тот морозный декабрьский вечер доктор пил чай. Внезапно внизу раздался какой-то глухой стук, словно упало что-то тяжелое. Доктор отложил книгу, которую читал, и прислушался. Внизу все было тихо. И вдруг в дверь их квартиры кто-то начал стучать и что-то выкрикивать. Едва Наталья сняла запор, как в квартиру влетел сын пивовара - 19-летний Александр. Жидкие длинные волосы были всклочены, взгляд лихорадочно блуждал, руки дрожали. Он производил впечатление спятившего с ума. Непонятно для чего Александр поднимал над головой зажженный фонарь. Юноша лепетал что-то невразумительное. Наконец он внятно произнес:

- Доктор, господин Бородулин... Я очень прошу... Явите милость! Скорее вниз!

Бородулин пытался успокоить юношу:

- Бога ради, придите в себя, Александр! Объясните толком, что стряслось?

Александр вытаращил глаза и прошептал:

- Вы не поверите, но там, внизу, одни трупы!

- Вы не в себе! Какие трупы?

Александр схватил руку Бородулина:

- Пошли, я всех покажу вам! Мертвая мамочка, мертвые сестренки. И очень много крови.

Осмотрев потерпевших, Бородулин тяжело вздохнул, обратился к своей служанке:

- Наталья, беги в полицию!

Через несколько минут в доме появились доктор Михайлович и помощник пристава Хамовнической полицейской части Холмогоров. Это был изящный человек лет тридцати, с порывистыми движениями, весь заряженный энергией и неукротимой жаждой деятельности.

- Раненую - малютку Гедвигу - отправить в клинику университета! - коротко распорядился Холмогоров. - Она приходила в себя? - Он поднял глаза на Бородулина.

- Нет, все время пребывала в забытьи. Но несколько раз произносила имя...

- Какое? - встрепенулся Холмогоров.

- «Василий».

- Кто такой?

Александр вздохнул:

- Это наш слуга. У нас он служит недавно. Мамочка взяла его без рекомендации. Он и убил! - Юноша вновь разрыдался.

- Ясно. Следует принять меры к розыскам слуги-убийцы. Он еще не успел далеко уйти. Поскольку дело архиважное, следует телефонировать самому Лебедеву... Посторонним покинуть помещение и дожидаться моих распоряжений в прихожей.

- Господин Кара, - опять обратился полицейский к Александру, - вы, пожалуйста, останьтесь. У меня будут вопросы. И вы, господин Бородулин, вместе с вашей служанкой - как понятые.

Холмогоров начал осмотр квартиры. Первым делом направились в небольшую темную (без дневного освещения) комнатушку Василия, которая располагалась под лестницей. Вся мебель состояла из узкой железной кровати с никелированными набалдашниками, украшавшими изголовье, разломанного шкафа, где лежали старая ситцевая рубаха и залатанные порты, да стола, аккуратно застланного свисавшей краями до пола прожженной клеенкой.

Доктор Михайлович; щеголь и известный покоритель дамских сердец, даже на дела выезжавший в модных лакированных штиблетах, не снимавший с носа золотого пенсне, приподнял клеенку. Под столом валялся окровавленный массивный колун.

- Я так и знал. - Холмогоров осторожно взял в руки колун. - Кровь совсем свежая, вот и волосы прилипли.

Затихший было Александр вновь запричитал:

- Мамочка, бедная моя мамочка... За что так тебя!

Когда осматривали спальню, появился Лебедев. Тщательно осмотрев место происшествия, задумчиво покачал головой и стал допрашивать Александра. Вопросов было много. Где муж убитой? Когда последний раз видели Василия? Что известно о нем, где Василий служил прежде? Где Александр находился во время убийства? Когда последний раз до убийства видели орудие преступления - колун? Кому он принадлежит?

Александр еще раз повторил то, что рассказывал прежде Холмогорову. Его душили рыдания.

Наталья, тоже призванная Лебедевым, добавила:

- Колун пропал еще осенью.

- Именно тогда в доме появился Василий?

- Так точно, ваше благородие. Именно! Их мамаша, - она кивнула на Александра, - все приказывали найти пропажу. А пропажа-то лишь нынче объявилась! - И Наталья тихо заплакала, кружевным платочком вытирая глаза и щеки.

Вдруг сильно хлопнула входная дверь, и в комнате появился Федор Гаусман, один из пивоваров. Он с порога закричал:

- Титова Василия поймали! Убийца весь в крови.

- Где он?

- В трактире Савельева, это за углом. Мои товарищи - Винтрих и Штерцер - его охраняют. Но он и так не убежит...

- Почему?

- Очень сильно пьяный. И мы его обыскали. В кармане - две золотые монеты по десять рублей.

Лебедев кивнул Холмогорову:

- Пойдите разберитесь!

Допрос свидетелей продолжался. Дотошней других была допрошена Наталья.

Из университетской клиники прибыл доктор Михайлович. Он грустно произнес:

- Гедвига Кара, не приходя в сознание, скончалась! Вскоре явился сияющий, довольный собой Холмогоров:

- Господин Лебедев, убийца во всем сознался! Это, как я и предполагал с самого начала, слуга Василий Титов. Я его отправил в тюрьму. Зипун, забрызганный кровью, я изъял как вещественное доказательство.

- А я что говорил! - Александр Кара аж подпрыгнул от счастья. - Ух, подлый убийца!

Лебедев устало поднялся со стула, потянулся, медленно повернул голову в сторону Холмогорова и спокойно произнес:

- Распорядитесь, чтобы слугу освободили. Он не виновен. Когда протрезвеет, возьмите с него подписку о невыезде - он нам понадобится как свидетель.

- Как освободить? Да он сам мне сказал: «Ну, я убил! И что? Нельзя, что ли?» Такой гнусный циник! Я протестую, я - к прокурору...

Лебедев добродушно усмехнулся:

- Коллега, поберегите нервы. В связи с настоящим делом они вам еще ой как понадобятся. Думаю, - он посмотрел на Александра, - это злодеяние войдет в историю криминалистики.

- Почему слуга не виновен? - не унимался Холмогоров.

- Потому что, когда Наталья закрывала после пациента на замок дверь, слуги Василия в доме уже не было. Оставались трое - доктор Бородулин, Наталья Шевлякова и вот этот! - Лебедев кивнул на Александра, нервно кусавшего ногти.

- Но слуга сам признался: «Убил».

- Кого? Курицу зарезал - может быть. Но, повторяю, в доме во время убийства его не было. Хватит разговоров!

Завыл, заголосил прыщеватый юнец. Повалился в ноги Лебедеву, придурковато загундосил:

- Простите, дяденька полицейский, я больше никогда не буду. Честное слово!.. Все расскажу как на духу.

- Думаю, не будешь! - грустно покачал головой старый сыщик. - Много негодяев я видел, но такого... Эх!

Лебедев распорядился:

- Этого - в Бутырку. Допросите его сегодня же, Холмогоров. А я поеду, посплю. Нас ждет громкое дело.

СТРИХНИН для..

Даже самое пылкое воображение не сумеет предугадать причину, по которой юнец решился на лютое дело.

30 марта 1900 года, по иронии судьбы ровно за год до начала судебного процесса, ученик выпускного 7-го класса реальной гимназии Александр Кара впервые отправился на уроки танцев Александра Цармана, солиста Большого театра. Известная в Москве школа помещалась на Смоленском бульваре в доме 51. Количество учеников было строго ограничено, а плата очень высокой. Доступ сюда имели дети только весьма богатых родителей.

И вот здесь будущему убийце партнершей при вальсировании досталась 18-летняя Клавдия Смирнова. Юнец по уши влюбился в новую знакомую. Можно предположить, что начинающая кокетка весьма способствовала зарождению сей страсти. Смирнова всячески заигрывала с Александром, но вольности умело допускала лишь в той дозе, в какой они были необходимы для разжигания интриги.

Юноша не пропускал ни одной репетиции. Чтобы Смирнова во время занятий была исключительно его партнершей, подарил ей золотое кольцо с дорогим изумрудом. Подарок был благосклонно принят, и несколько уроков девица танцевала только с новым знакомым. Потом, к ревностным страданиям Александра, она все чаще становилась в пару с другими. Пришлось нести новый подарок - массивный золотой браслет. И вновь они вместе кружились в вальсе, и ухажеру было даже дозволено проводить девицу до дома - без лобзаний.

Поцелуй при прощании он получил через две недели, после очередного подношения...

Читатель уже догадался, откуда гимназист брал дорогие подарки. Конечно, из сундучка, который хранился в комнате маменьки.

Маменька, нежно влюбленная в сына, обвинила в краже кухарку и прогнала ее из дома. Потом, когда кухарка в доме уже не жила, был заподозрен в нечистоплотности племянник со стороны мужа, и ему было прямо заявлено о подозрении. Племянник разругался с родственниками и больше к ним - ни ногой. Наконец, мамаша случайно уличила сыночка в очередной краже - поплакала, поругала, грозила отцу все сказать и... простила.

Сын стал ходить на воровство в родном доме, как печенеги на Русь, - регулярно и беспощадно.

Мать пыталась прятать ценные вещи подальше, да разве от домашнего вора убережешься? Никакие запоры не помогут.

Тем временем события набирали силу. Смирнова после очередного богатого подарка стала приглашать ухажера домой. Ее отец за какие-то коммерческие махинации находился в тюрьме. Однако она говорила:

- Папаша в больнице! Когда вернется домой, я спрошу его разрешения на брак.

Отец из тюрьмы вышел. Ему было запрещено жить в столицах, и пришлось переезжать в городишко Боровок. Там у Смирновых был свой дом.

Девица по поводу этого переезда наврала с три короба да еще добавила:

- Папаша меня хочет отдать замуж не за тебя, за другого. К тому же твои родители никогда не дадут разрешения на наше супружество.

- Да, не дадут, - печально вздохнул Александр. - Отец желает, чтобы я учился в Коммерческом институте, а брак, говорит он, будет мне мешать.

- Хорошо, - девица потупила глаза. - Мы поженимся, когда они состарятся и помрут. Я буду ждать тебя. - И добавила: - Может быть, буду ждать. Ты хоть и жад-новатый, но все же мне симпатичен.

- Я - жадноватый? - подскочил Александр.

- Да что ты? Ты пока бедный. А мой жених обещал к свадьбе подарить... подарить... это, ну... бриллиантовое колье за 20 тысяч!

- Кто он, скажи?

- Не скажу! Это семейная тайна. Пока. Во время нашего обручения узнаешь. Прекрасный юноша - богатый, красивый, знатный. И щедрый! Не такой, как другие...

- А меня ты любишь?

- Я смогу полюбить только мужа. Если ты будешь моим мужем, то полюблю сильно-сильно. На всю жизнь.

Закручинился юноша, задумался. И мысль страшная пришла ему в голову.

На следующий день Александр отправился к ветеринарному врачу Блюму.

- Собака у нас стала какая-то дурная, так и норовит укусить. Хочу ее отравить. Пропишите стрихнин. Удивился доктор:

- У вас хватит характера отравить животное? Вот возьмите рецепт.

Александр решил отравить отца и мать. Но сначала действие яда он решил попробовать на собаке. Та умирала в жутких муках. Каталась, билась по земле, жалобно выла и стонала, роняя из широко разинутой пасти кровавую пену.

- Нет, если мамаша с папашей так будут крутиться на полу, то это весьма неприятно. Самому можно ума лишиться. Их надо успокоить иначе.

В тот же день он спрятал в своем кабинете под стол колун: «На всякий случай!»

И колун лежал спокойно, лежал до поры до времени. На несколько недель пришлось с родителями уехать за границу. Из Германии, Австрии, Польши Александр написал Смирновой два-три письма, вполне бессодержательных.

По приезде в Москву узнал, что Клавдия уже живет в Боровске. Жизнь, казалось, развела эту парочку навсегда. Но...

В субботу утром 13 декабря Александр Кара получил письмо из Боровска. Клавдия, видимо, держа перед собой «Полный любовный письмовник», писала: «Милый мой друг, Сашенька! Не видя тебя, я вся иссохлась в горьких слезах и зеленой тоске. Поверь, что я постоянно вижу перед собой милый твой образ. Я постоянно вспоминаю то блаженное время, когда мы были вместе. Без вас у ^хеня нету жизни. А мой папаша хотят выдать меня, горемычную, за другого. Он щедр й богат. Не знаю, что и делать мне. Приезжай скорее, поцелуй меня в уста. Твоя до гроба Клавдия С.».

«Надо ехать к ней! - сказал себе Александр. - Я удержу ее от свадьбы. Только надо сделать ей богатые подарки. С матерью и отцом пора кончать. Ни одна шельма на меня не подумает!»

И вот пришел трагический день - 15 декабря. В 12 дня Александр вместе со всей семьей обедал. Если накануне он был мрачен и молчалив, то теперь был неестественно оживлен, много говорил, пытался шутить.

Когда семья еще была в столовой, он совершил кражу 625 рублей - для тех времен громадная сумма! Тут же быстро оделся, выскочил на улицу и, не торгуясь, нанял лихача. Поехал к Театральному проезду в знаменитый магазин верхней одежды Гирша. Здесь купил богатую меховую шубу. По дороге заехал к портному Цыпленкову и забрал новый смокинг.

Не заходя домой (извозчик ждал на морозе), заглянул в дом к доктору Прибыткову. Александр знал, что доктор уехал в Петербург. В доме находилась последняя (по хронологии) любовница Александра - горничная Паша. Пробыл здесь не более двадцати минут. Отправился в универсальный магазин «Мюр и Мерилиз» на Петровке (ныне ЦУМ). Заглянул в модный ювелирный магазин Хлебникова, где купил Клавдии в подарок часики и два кольца с дорогими каменьями, себе - серебряные портсигар и спичечницу.

После этого направился домой. Свой отъезд к Смирновой Александр наметил на 26 декабря.

Александр вошел в каморку Василия, протянул ему сорок рублей и еще два золотых червонца:

- Ты давно просишься в деревню. Я с матерью договорился. Уезжай, только быстро и потихоньку. А то увидит папаша, оставит тут. Мы его потом уломаем.

- Вот уважили, вот уж спасибо, барин! - и Василий поясно поклонился. - А сколько мне гулять можно? Когда вертаться?

- Гуляй, гуляй! После Рождества вернешься.

Василий набросил на плечи тулуп, мешок за спину - и айда! Да только вот решил попрощаться с друзьями, заглянул в трактир. Тут и напился без меры.

КРОВАВАЯ РАЗВЯЗКА

В шесть вечера вся семья собралась за ужином. Родители про кражу еще ничего не знали. Затем отец вдруг куда-то уехал. Это нарушило планы убийцы. Вскоре мать закричала:

- Деньги? Ты опять, Александр, воруешь? Как не стыдно! Нет, теперь я все вынуждена сказать отцу.

- Не скажешь!

- Ради твоего блага, отец все должен знать! Ведь ты, сынок, встал на дурной путь. Ты катишься в пропасть!

У него сузились зрачки: «Да, скажет! И все мои планы рухнут. Ну, - подбодрил он себя, - будь мужчиной, действуй!»

Взяв колун, он побежал в столовую. Мать стояла спиной у серванта. С размаху Александр ударил ее. Почти не вскрикнув, она осела на пол, встретилась с глазами сына.

Странно, но Гедвига-старшая не только не потеряла сознания, она пребывала в полном рассудке. Видимо, убийца был настолько неловок, что даже свое черное дело не сумел сделать сразу до конца.

Мать удивленным тихим голосом обратилась к своему чаду:

- Сынок, за что? Ведь я тебя так любила.

Судорожно сжимая колун, Александр застыл в нерешительности, нервно переминаясь с ноги на ногу.

Мать ласково продолжала, привалившись спиной к ножке стола:

- Бедный мой, что же теперь с тобой станет?

Александр поднял колун, сделал шаг вперед и, мысленно подражая мяснику Гансу, у которого они брали мясо, опустил орудие убийства на голову матери и коротко выдохнул:

- Гх!..

Потом, уже лежащую, он ударил ее еще раз и теперь только снес верхнюю часть черепа. Мозги и кровь, разлетелись в стороны, попали Александру на штиблеты.

Он на мгновение застыл, соображая, что ему следует делать теперь, какое добро хватать, кого звать в квартиру...

И вдруг его поразило словно током: он только теперь услышал звуки музыки. Марта играла на рояле. Из ее комнаты донесся веселый голос:

- Что у вас упало?

- Как же я мог забыть? - произнес вслух Александр. - Нет, на меня положительно нашло какое-то помутнение. Я всегда такой умный, сосредоточенный и вдруг забыл, что Марта дома. Но Рубикон я уже перешел. Назад пути нет. Надо быть мужественным!

Он вошел к Марте.

Она с упоением напевала романс Сантуццы из «Сельской чести». Услыхав знакомые шаги, не оборачиваясь, восхищенно произнесла:

- Ах, Масканьи - чудный композитор! Сергей Васильевич мне обещал: «Если Пьетро приедет в Россию, я обязательно вас познакомлю с ним, Марта!» Я просто мечтаю об этом!

И она вновь запела - на итальянском языке, который основательно изучала, ибо твердо решила стать профессиональной оперной певицей.

Александр медленно подошел на расстояние вытянутой руки к Марте, не спеша поднял колун и, уже обогащенный некоторым опытом, ударил и сильно, и точно.

Брызнула кровь. Марта с легким вздохом повалилась навзничь.

Александр заметил, что брызги крови оросили ему пиджак и рубашку. Он нехорошо выругался и направился вон из комнаты.

Он был уже за порогом, когда, к своему неописуемому ужасу, услыхал за спиной сдавленный детский голос:

- Ты зачем это сделал, все расскажу дяде Васе. И маме, и папе - всем расскажу, какой ты дурной!

Александр вернулся. Он увидал младшую сестренку, которая играла в углу с большой куклой.

- Нет, скверная девчонка, - злобно выдавил из себя Александр, - ты никому ничего не скажешь!

- Как раз скажу! - азартно произнесла девочка.

- А я тебе сейчас докажу, что ты вообще уже больше ничего не скажешь!

Александр приблизился к Гедвиге.

Та, крепко прижимая к груди куклу, шагнула назад, споткнулась о что-то и упала спиной, но куклу продолжала крепко держать в объятиях.

Александр, ощутив в себе непонятный прилив какой-то звериной жестокости, стукнул обухом колуна ребенка по голове.

СЪЕДЕН НА САХАЛИНЕ

На процесс А. Кары съехались юристы со всех концов России. Сам Николай II следил за этим судом. Приближенным он говорил:

- Сейчас необыкновенно много жестокости. Это верный признак того, что наступают страшные времена и страшные события. Вы еще вспомните эти слова! Чтобы зарубить мать и сестер - нет, разум отказывается верить в такое.

Убийцу защищали крупные адвокаты - М. Ходасевич и Н. Муравьев. Эти искушенные в своем деле люди доказывали суду:

- Разве вы не видите, что наш подзащитный душевнобольной! Все его поступки говорят об этом.

Кара на суде был малословен и печально тих. Но однажды с ним произошла истерика. Это случилось, когда свидетельница Клавдия Смирнова (а ей бы впору как соучастнице разделить с Александром место на скамье подсудимых) заявилась в зал со своим мужем.

Отец поспешил вытолкнуть ее замуж за дальнего родственника, скромного немолодого чиновника, у которого не было ни кола ни двора.

Этот вертлявый господин, чувствуя, что к ним обращено внимание всего зала, оказывал молодой супруге всяческие знаки внимания.

Александр вдруг разрыдался, кричал какие-то бессвязные слова. Потом и вовсе потерял сознание.

Судебное заседание прервали на час, а мужа Клавдии попросили покинуть зал.

...Итак, суд присяжных - самый гуманный из всех судов (!) - приговорил Александра Кару к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 12 лет.

Убийца отправился на далекий остров Сахалин. Отец не бросил сына, поломавшего ему всю жизнь, - помогал Александру материально, подбодрял письмами. Каторжанин тоже писал, жаловался на тяготы жизни. Но вот его письма перестали приходить.

Алоиз Осипович обратился в тюремное ведомство. Чиновники навели справки и официально известили, что «А. А. Кара, осужденный на 12 лет каторжных работ по статьям... пропал без вести».

Но один из чиновников проговорился, что летом 1905 года матерые преступники сманили Александра в побег. В дороге они его убили и съели. Увы, подобные истории, как знает читатель, на Сахалине не были редкостью.

Летом того же 1905 года произошла и другая трагедия. Впрочем, по порядку.

После свадьбы Клавдия быстро разочаровалась в своем муже. Он был беден, да и не стремился стать богатым. Кроме того, муж был равнодушен к самой Клавдии и вообще к домашнему очагу. Свою маленькую зарплату он торопился или пропить с дружками, или проиграть в карты.

Вот от этого человека Клавдия родила ребенка. Мальчик появился на свет недоношенным и прожил всего лишь одну неделю.

Клавдия быстро опустилась. Она располнела, одевалась небрежно, целый день могла ходить неприбранной. К ведению домашних дел она, как и ее муж, охоты не имела, да и под родительской крышей не была к тому приучена.

И то сказать: бедность к изящной жизни плохо располагает. Пока еще оставались подарки Александра Кары, в семье кое-как сводили концы с концами. Но вот все было промотано, пропито, проедено. Жизнь сделалась настоящей каторгой, хоть и без острова Сахалин. Клавдия достала большую дозу стрихнина, ушла в дровяной сарай, приперла дверь изнутри и приняла яд.

...Ее не могли отыскать целую неделю. Хоронили Клавдию в закрытом гробу, ибо ее лицо и руки сильно попортили крысы.

(В. Лавров Кровавая плаха. - М., 1992)

«Особо опасные преступники», Нина Владимировна Глобус, 1997 год.