Во Франции, как и повсюду, имеются люди, избежавшие смертной повинности. Работают на оборону, служат в важных учреждениях, больны таинственными болезнями. Зовут их «embusquès». Жены ушедших на фронт их ненавидят. В каждом штатском видят «embusquès», косятся на него, порой травят. В комиссии по освидетельствованию призываемых специально включали родителей солдат, убитых на войне. Порой в их решениях чувствуется только злоба: «Моего убили, а ты еще жить хочешь»… Образовались особые «лиги против укрывающихся». Вчера я присутствовал при такой сцене. В вагоне подземной дороги ехал молодой человек в штатском. Толпа, главным образом работницы и мелкие мещанки, зашумела:
- «Embusquès»!.. Эти негодяи прячутся в тылу.
- Я был на войне, - заявил штатский.
- Знаем… Мерзавцев расстрелять нужно.
- У меня свидетельство. Хотите - смотрите.
- Знаем… Теперь у всех такие свидетельства.
Тогда заподозренный поднес руку к лицу и через минуту показал толпе искусственный фарфоровый глаз. На лице зияла страшная яма.
- Вот что я потерял на фронте.
И толпа, удовлетворенная этой данью, замолкла.
Кроме немногочисленных «embusquès», в тылу остались старики, ребята и женщины. Женщины - главная сила, строители жизни. Проскучав, протомившись, проплакав первые месяцы, они потом быстро вошли во вкус самостоятельной жизни. Почти все пошли работать, а труд теперь хорошо оплачивается. В рабочих кварталах многое изменилось. В квартирах стало уютнее, появилась новая мебель, безделушки. Ломбарды отмечают массовые выкупы старых закладов. Магазины на окраинах бойко торгуют столиками «Louis XV», пейзажами в золоченых рамах, усовершенствованными кофейниками. Работницы покупают модные шляпы, духи, лайковые перчатки. Прежде в кафе и в барах рабочих кварталов бывали только мужчины. Теперь там к шести часам - женский клуб. Стоят у стойки и за рюмкой «Пикона» беседуют о фильме «Красная маска», о новом главнокомандующем, о политике Англии, о ценах на уголь.
Фабричные города в районе Сан-Этьен и Лиона переполнены приехавшими из деревень женщинами и чужеземными рабочими. Модные и парфюмерные магазины, кафе и притоны торгуют во-всю.
Среди женщин быстро расцвел алкоголизм. Они сходятся каждый день с новым иностранцем. Эти города стали очагами сифилиса, который отсюда течет в села и фермы.
Эмансипация женщин, о которой столько говорили, произошла невольно и быстро. Вкусив свободы, женщина больше не вернется на кухню ждать мужа целую неделю - усталого и злого, а в субботу - пьяного, веселого и тоже злого. Уж теперь, встречаясь в кафе, женщины с опаской обсуждают: что будет, когда война кончится и «они» вернутся? «Они» - это мужья.
- Я теперь зарабатываю восемнадцать франков в день. Из вчерашней получки я купила себе на платье, ребятам носки, поднос и портрет Жоффра. Каждый день бываю в кафе, по пятницам в кино, в воскресенье мы едем все за город. Я живу свободно с Жюлем, а Жюль надоест - возьму другого. Когда «он» вернется, пусть приспособляется.
Мужчины, приезжая в отпуск, замечают перемену и недовольны ею: «Мы в траншеях дохнем, а вы наслаждаетесь». Им не нравится, что жены уходят из дому, не говоря куда бывают в кафе, имеют политические суждения, и вообще, отбились от рук. Утешаются: «Вот кончится война, вас прогонят с мест, тогда другое запоете». Уже выносят постановления, чтобы демобилизованных принимали обратно на службу вместо женщин.
Война родила войну между фронтом и тылом, между мужчинами и женщинами.
Весной 1917 г. в Париже начались волнения среди работниц. Первые объявили забастовку «мидинетки» - модистки. Кто был в Париже - знает этих беспечных девушек, которые в полдень и под вечер стрекозиным роем пробегают, смеясь и шутя, по большим бульварам. Мидинетки требовали жалованья и «английской недели» (в субботу кончать работу в два часа). За модистками выступили другие корпорации с такими же требованиями. Через несколько дней бастовали почти все работницы Парижа. Женщины ходили по улицам с плакатами, с яркими бантами, с цветами и пели:
Vive la semaine anglaise!
Nona aurons nos vingt sous!
(В «литературном» переводе: «Наплевать, да здравствует английская неделя! Наплевать, мы получим наши двадцать су»).
Полицейские вздумали разгонять демонстранток. Тогда они стали приглашать в шествие встречных солдат. Шли под руку и забавлялись - к «революции» явно примешивался флирт.
Марселю война принесла не снаряды, но золото. Он обратился в огромный постоялый двор. Видны только, невольные гости: негры, арабы, англичане, малайцы, сербы, индусы, аннамиты, русские. В трамваях, на вокзалах - объявления на семи языках. Впрочем, все понимают друг друга, разговаривая руками.
Я приехал ночью и с трудом отыскал комнату. Все частные дома обратились в гостиницы. Хозяйка спокойно, деловито объявила:
- Комната - пять франков. Если хотите подушку - еще двадцать су. Если хотите, чтобы я спала с вами - еще луи.
Это обыкновенная добродетельная мещанка. Но «теперь война» - все зарабатывают, не она одна. С мадагаскарцами или с тонкинцами - не все ли равно?
Прохожу по улицам… Я никогда не видел города, где бы столько торговали. Магазины, лавки, палатки, лотки. Торгуют снедью и драгоценностями, щитами, «предохраняющими от пуль», и непристойными карточками. Торгуют все, кто умеет считать монеты. В каждом доме ресторан, или бар, или притон.
Здесь же работают пленные - немцы, венгры.
А транспорты подвозят все новых и новых солдат из пяти частей света. Если хотите - изучайте этнографию, языки всего мира, костюмы дикарей, коллекцию монет, или - не изучайте ничего, бегите скорей из Марселя! Отсюда один путь - на север, и этих людей привезли на убой. Марсель - последняя остановка перед смертью: покупайте бусы, пейте ром, тащите девок, завтра - конец! Земля Пикардии уснащается новыми трупами, слезы льются в Соммалии или в Сербии, а монеты всего света весело звенят в кошельке Марселя.
Ночь. Узкая уличка, на которой ютятся притоны. При свете фонаря я вижу полуодетую женщину с припухшим тупым лицом. За ней скачет на костылях одноногий негр - солдат. Женщина показывает пять пальцев н кричит:
- Пять су! Слышишь, пять су!
Но негр, не понимая, сопит и все скачет за ней, страшный, похожий на огромную обезьяну.
Высоко на холме над Марселем, при свете луны, блестит золотая статуя богоматери. Когда-то здесь стояла, прекрасная в своей наивность, деревянная статуя. Ее поставили рыбаки, и она охраняла их мирные челны. Теперь пышное и уродливое изображение смотрит на гостей и на хозяев, на публичные дома и на фабрики снарядов, на дредноуты и на фабрики с черными, желтыми, белыми рабами.
Старик Лян - контрабандист. До войны он перевозил в Испанию сукно и шелк, теперь переправляет немцев и дезертиров. Рассказывает добрым друзьям:
- Позавчера ко мне пришел один. Я сразу понял - это дело важное. Ну, с дезертиров я беру по девяносто франков гуртом, а с него пятьсот запросил. Шпион, и документ я на себе держал. Ночью по «Медвежьей тропе» перешли… Все хорошо обошлось…
Потом говорит о политике. Он - исступленный патриот:
- «Parbleu», когда же побьют этих бошей? У меня все четыре сына на фронте. Я бы сам хоть и стар, а пошел бы. Только боюсь дело оставить. Забудут, потом старых клиентов не разыщешь. Но ребята постараются за меня…
Он любит сыновей и Францию. Он - патриот. Когда я говорю это, мне не верят, считают старого Ляна лжецом или кретином. Он - только один из многих, истинный «тыловик». Он хочет, конечно, чтобы Франция победила, но больше всего хочет нажить тысячу-другую.
Деревня Туретт. Кругом горы. Где-то там, за белыми Альпами, война. Правда, сорок два туреттских на фронте, четырнадцать убиты. Но все же о войне здесь думают, как о чем-то очень далеком, не настоящем, или, вернее, о ней вообще мало думают. На виноград в этом году нашла болезнь - вот свое подлинное и важное. Приезжают солдаты в отпуск, рассказывают страшные небылицы, показывают пули и гранаты. Их слушают как артистов, которые заглядывают на ярмарку в соседнее местечко.
В кабачке собираются «политики» - сам кабатчик, старый сторож мерии и два фермера, Кабатчик - «патриот». Он гордо показывает всем свидетельство в раме: «Гражданин Лебеф обменял 460 франков золотом на кредитные билеты». Он назвал своего сына Жоффром, а собаку - «митральезой». Он - оптимист и за рюмкой «мара» любит помечтать:
- К нам присоединится Китай… Русские скоро займут Вену… Мы наложим на них контрибуцию…
- Сколько? - спрашивает фермер.
- Миллион, нет, миллион мало, тогда… миллиард, - и от величия этого слова кабатчик замирает.
Сторож мерии - ветеран, переживший разгром семидесятого года. Он - пессимист. С того памятного дня, когда ему приказали барабанным боем возвестить о мобилизации, он вечно чует что-то недоброе. Главное - кругом предательство:
- Жоффр нас предает… Англичане хотят отнять у нас Кале… Социалисты продались «бошам»… Я подозреваю начальника станции Грасса - не шпион ли он?..
Так по вечерам они пьют вино, читают «Petit Marseillais» и решают мировые проблемы.
А женщины только об одном спрашивают: «Что в газетах насчет мира не сказано?» Ждут почтальона. Иногда напрасно караулят долгие недели. А порой приносят, вместо писем, пакет меру с кружочком внутри. Все знают - это извещение о смерти и «медаль» с номером, которая была на руке убитого. Мера нет - уехал в город. Ждут - чей? Лотерея. Потом плачут. Потом стригут виноград и собирают тыквы. Пустые места мало-по-малу заполняются, как зарастает травой свеже-вырытая могила. Одна только не может пережить горя - это старая вдова Клон. С тех пор, как получилась «медаль» ее сына, она перестала с кем-либо говорить, не ездит в город и запустила своих коз. Но она всегда слыла за «странную» - не любила бывать на свадьбах и ходила каждый день в церковь (а это полагается делать только по воскресеньям.) Сторож мерии даже как-то высказал подозрение - не шпионка ли она?
Так живут изо дня в день. Война могла уничтожить Реймский собор и поэта Пеги, она может обратить в прах Германскую империю или Французскую республику. Но много раз смертный ветер блуждал по Европе, а в Туретт крестьяне разводили виноград и доили коз. Война? - да, конечно, но в Туретт - болезнь винограда, в Туретт нет войны.
«Лик войны», Илья Григорьевич Эренбург, 1928г.