Вопрос о человеческих расах и их месте в эволюции на протяжении последних двух веков был не только предметом научного изучения, но и источником множества мифов, связанных с идеологией, политикой и культурой. Представления о «высших» и «низших» расах, о «примитивных народах» и их близости к животным возникли в XIX веке, когда этнография и антропология только формировались как науки. Сегодня эти представления прочно укоренились в массовом сознании и стали питательной почвой для расизма, колониальных оправданий и псевдонаучных построений. Современные данные археологии, антропологии и молекулярной генетики категорически опровергают подобные мифы, показывая, что все люди принадлежат к единому виду Homo sapiens и различаются лишь по поверхностным адаптивным признакам.

В XVIII–XIX веках европейские учёные пытались классифицировать человечество подобно растениям или животным. Карл Линней в Systema Naturae уже делил людей на группы по географическому признаку. Иоганн Блуменбах выделил пять «рас», включая европеоидную, негроидную, монголоидную, американскую и малайскую (про это было у меня на канале). Эта схема долгое время считалась классической, хотя и опиралась на весьма ограниченные эмпирические данные.

Параллельно в XIX веке развивалась концепция полигенизма, утверждавшая, что разные расы произошли от разных предков и фактически являются отдельными видами. Эта идея использовалась для обоснования колониализма и рабства, закрепляя представления о «естественном неравенстве» народов. Даже после распространения дарвиновской теории эволюции часть антропологов настаивала на том, что «примитивные» народы ближе к обезьянам, чем к «цивилизованным европейцам».

Современные археологические данные показывают, что все известные «палеорасы» верхнего палеолита уже обладали высоким уровнем культурного развития. Кроманьонцы, заселившие Европу около 40 тысяч лет назад, создавали сложные орудия, занимались изобразительным искусством и строили жилища. В Африке ещё раньше (70–80 тысяч лет назад) существовали памятники символической деятельности: бусины из раковин Nassarius, окрашенные охрой камни из Бломбосской пещеры. Эти находки свидетельствуют о том, что символическое мышление и культура универсальные свойства Homo sapiens, а не «достижения» отдельной расы.

Физическая антропология также показала, что расовые различия сводятся главным образом к адаптивным признакам: цвет кожи связан с интенсивностью солнечной радиации, форма носа связаны с влажностью и температурой воздуха, пропорции тела с климатом. Так, узкий нос у европеоидов является адаптацией к холодному климату, а тёмная кожа африканцев защищает от ультрафиолетового излучения. Все эти признаки вторичны и возникали в результате естественного отбора в конкретных условиях среды, не затрагивая интеллектуальных способностей или когнитивного потенциала.

Ключевую роль в разрушении мифа о «разных расах как разных видах» сыграли исследования молекулярной генетики. Анализ генома показал, что различия между двумя представителями одной «расы» зачастую больше, чем между представителями разных «рас». Генетическое разнообразие внутри Африки, например, значительно превышает различия между африканцами и европейцами. Это объясняется тем, что именно африканские популяции являются древнейшими и хранят в себе наибольшую вариабельность.

Современная генетика оценивает общий вклад неандертальцев и денисовцев в геном современных людей: у европейцев и азиатов – до 2–4% неандертальских генов, у меланезийцев – дополнительно до 5% денисовских. Однако эти примеси не создают «отдельные расы», а лишь иллюстрируют сложность миграций и контактов в древности.

Важный факт: генетические различия между любыми двумя людьми на планете составляют всего около 0,1% от их общего генома. Эта цифра убедительно показывает: все люди один вид, а расовые классификации носят условный характер и не имеют строгой биологической основы.

Одним из самых живучих мифов является утверждение, что «негры» или аборигены Австралии ближе к обезьянам, чем европейцы. Этот миф питается внешним сходством – более тёмная кожа, широкие носы, волосы иные по структуре. Однако морфологические различия не имеют отношения к интеллектуальным способностям. Археологические находки из Австралии демонстрируют сложные ритуалы, погребения и искусство, сравнимые с аналогами Евразии.

Ещё один миф – что при межрасовых браках якобы не рождается потомство. На самом деле биология категорически опровергает это: все современные люди способны к репродукции между собой. Более того, генетическое разнообразие при смешанных браках только увеличивается, что повышает адаптивный потенциал потомства.

Сегодня антропология и генетика едины в выводе: расы в строгом биологическом смысле не существуют. Более корректно говорить о популяциях и их географических вариациях. Тем не менее расистские мифы продолжают существовать в массовой культуре, подпитываясь псевдонаучными теориями, политическими лозунгами и ксенофобией.

Важно подчеркнуть: отрицание «рас» как биологических категорий не означает отрицания культурного и исторического разнообразия человечества. Напротив, именно признание единства вида Homo sapiens позволяет уважать различия культур без ложных иерархий и мифов о «высших» и «низших» народах. Эволюция человека не оставляет места для расистских представлений. Все современные люди происходят из одной африканской популяции Homo sapiens, расселившейся по планете около 60 тысяч лет назад. Генетические различия между нами минимальны, а расовые признаки – лишь адаптации к климату. Псевдонаучные мифы о «примитивных» или «близких к обезьяне» народах не выдерживают критики и противоречат всей совокупности данных. Современная наука показывает: человечество едино. И осознание этого – не только научный, но и этический шаг, позволяющий преодолеть наследие расизма и ксенофобии, веками искажавших восприятие эволюции.

Если статья Вам понравилась - можете поблагодарить меня рублём здесь, или подписаться на телеграм и бусти. Там я выкладываю эксклюзивный контент (в т.ч. о политике), которого нет и не будет больше ни на одной площадке.

Многие считают, что главная причина богатства западного мира кроется в эксплуатации "периферии", особенно населения Черной Африки. В массовом сознании это утверждение кажется бесспорным. Например, мэр Лондона Садик Хан однажды сказал: "Горькая правда в том, что значительная часть нашего богатства была получена за счет работорговли". Но для экономических историков этот вопрос далеко не так очевиден.

Рассмотрим Англию как пример, ведь именно она стала родиной промышленной революции и крупнейшим работорговцем в Атлантике. В 1792 году, в разгар английской работорговли, 204 корабля общим водоизмещением 38 тысяч тонн вышли из британских портов. Это составляло лишь 2,6% тоннажа торгового флота страны (1,44 млн тонн, всего 14334 зарегистрированных корабля). При этом в работорговле не было барьеров для входа, и её доходность не превышала среднюю для морской торговли. Даже если бы вся прибыль от неё инвестировалась в экономику, то она составила бы менее 3% общего объема инвестиций.

Таким образом, работорговля не могла стать ключевой отраслью британской экономики и не обеспечивала "накопления капитала". А что можно сказать о производствах, использующих труд рабов? Главным товаром, произведенным рабами в британской Вест-Индии, был сахар (вместе с ромом и патокой). В 1655 году производство сахара велось преимущественно на Барбадосе, где трудилось около 20 тысяч рабов, что сравнимо с населением небольшого города. К 1670 году продукция Вест-Индии составляла около 0.5% национального дохода Англии. В XVIII веке масштаб производства значительно вырос: к его концу население Вест-Индии достигло 760 тысяч, 88% из которых были рабами. Доход плантаций увеличился с 800 тысяч фунтов в 1700 году до 1,55 млн в 1770 - почти вдвое.

Тем не менее, несмотря на значительный рост, сахар не стал главной отраслью экономики Англии. В 1805 году добавленная стоимость в производстве сахара составляла менее 2,5% национального дохода, а занятость - около 3,7% рабочей силы. Многие другие отрасли - черная металлургия, текстильное производство, овцеводство - приносили намного больше. Скорость их роста порой даже превышала рост плантационной экономики. Например, производство льна в Шотландии выросло в 6 раз со второй трети до конца XVIII века, и его объем стал сравним с объемом сахарного производства. Это говорит о том, что сахар не приносил значительных сверхприбылей, способных стать базой для капиталовложений.

Более того, для всей страны сахар из Карибов мог быть убыточным, поскольку управление и защита колоний, расположенных в тысячах километрах, требовали значительных средств. Такого мнения придерживались и современники. Критиком колониальной политики был Адам Смит, считавший, что колонии обогащают лишь немногих, тогда как расходы несет все население. Кроме государственных расходов на колонии, британцы платили еще и за низкую эффективность местных плантаторов: сахар из британской Вест-Индии защищался тарифами от более дешевого французского.

Всего 20% продукции этой и без того небольшой отрасли шло на экспорт. Хотя Англия занимала первое место по потреблению сахара на душу населения, едва ли это как-то способствовало индустриализации. К тому же страны Европы, которые получали больше выгоды от колоний (Португалия, Испания, Франция), не развивались быстрее Англии, а наоборот, отставали.

Буду признательна за Вашу подписку!

ТГ-канал, ВК-группа, Дзен