Осторожнее с добром и не информированием
Я сегодня из-за этого чуть русского не лишил жызни
Подробнее со следующего акка, наверное.
Простите, очень хочу спать укола .
Но вме таки говорить надо правду тем кого любишь и хочешь от неё защитить
Я сегодня из-за этого чуть русского не лишил жызни
Подробнее со следующего акка, наверное.
Простите, очень хочу спать укола .
Но вме таки говорить надо правду тем кого любишь и хочешь от неё защитить
По соцсетям около года ходят посты о собаке, сыгравшей одну из главных ролей в фантастической картине 2007 года. Сообщается, что животное до сих пор живо и здорово. Мы проверили, соответствуют ли эти публикации действительности.
Спойлер для ЛЛ: неправда:(
Массово расходиться подобные посты стали в конце августа 2022 года. Обычно они состояли из картинки, разделённой на две части: сверху стояло фото со съёмок фильма «Я — легенда» с указанием 2007 года выхода, а снизу — фото немецкой овчарки с указанием 2022 года. Сообщалось, что собака по кличке Эбби, сыгравшая в ленте, жива и здорова и что ей сейчас 15 лет. С января по апрель 2023 года распространяться начала упрощённая версия поста, где просто говорится о том, что c Эбби до сих пор всё хорошо, — это подаётся подписчикам в качестве радостной новости.
Невероятно популярными такие публикации стали во «ВКонтакте», где некоторые записи набирали сотни тысяч и даже миллионы просмотров. О живой и здоровой Эбби писали паблики «Рифмы и панчи» (1,4 млн просмотров на момент написания этого разбора), Ecstasy (623 000), «Мир кино» (дважды: 249 000 и 160 000), «Science | Наука» (221 000), Próblema (187 000), Popcorn (94 000), «Лысина Дэнни ДеВито» (55 000), F a p — F a p (51 000), «Товары для животных из Европы. EuroShop Pets» (36 000), MyComics | Marvel (28 000) и др.
Фильм «Я — легенда» — это экранизация одноимённого романа Ричарда Мэтисона, вышедшая в прокат в декабре 2007 года. Уилл Смит сыграл в этой картине доктора Роберта Невилла, живущего в постапокалиптическом Нью-Йорке в компании собаки по кличке Сэм (полное имя — Саманта). Согласно киносайту IMDb, роль животного исполняли немецкие овчарки Кона и Эбби, о которой пишут в соцсетях.
Незадолго до премьеры, в ноябре 2007 года, издание Entertainment Weekly сообщало, что Эбби на тот момент было три года. В одном из калифорнийских питомников её нашёл дрессировщик Стив Беренс из компании Animals of Distinction с почти 30-летним опытом работы в киноиндустрии. Беренс тренировал Эбби, по его словам, с нуля в течение нескольких недель, после чего последовали шестимесячные съёмки, которые длились с конца сентября 2006 года по конец марта 2007-го. «Запасная» собака по кличке Кона потребовалась из-за того, что Эбби отказывалась играть в игру «Принеси предмет». Таким образом, к осени 2022 года исполнительница роли Сэм должна была быть гораздо старше 15 лет.
Фото: скриншот страницы сайта berensanimals.com
Что касается вирусного фото Эбби, якобы сделанного в 2022 году, то мы нашли его первоисточник благодаря обратному поиску по картинке на сайте LADbible. Снимок взят из материала, опубликованного в сентябре 2018 года под заголовком «Эбби, собаке из фильма "Я — легенда", сейчас 13 лет, и она живёт полной жизнью». Там говорилось, что животное живо и здорово (только почти оглохло) и проживает с семьёй своего тренера Стива Беренса, который рассказал, что Эбби наслаждается «пенсией» с его дочерью и её детьми. «Она всегда была частью семьи», — рассказал дрессировщик.
Фото: Стив Беренс
Фото: Стив Беренс
В беседе с LADbible Беренс уточнил, что взял Эбби в середине июля 2006 года, а затем в конце сентября она уже предстала перед камерой. Таким образом, в 2023 году ей должно было быть примерно 18–19 лет. Данные о средней продолжительности жизни немецких овчарок на разных сайтах отличаются: где-то пишут про 10–15 лет, где-то — про 9–13, а где-то говорят, что собаки этой породы могут дотянуть и до 18 лет. Можно прочитать и об отдельных особях-долгожителях возрастом более 20 лет.
Чтобы расставить все точки над i, «Проверено» ещё в сентябре 2022 года написало лично Беренсу, чтобы узнать о судьбе Эбби. К сожалению, к тому времени собака уже скончалась. «Она умерла пару лет назад. Эбби была отличной собакой и отличным членом семьи, нам её не хватает», — рассказал её хозяин.
Фото: скриншот «Проверено»
Фото на обложке: фильм «Я — легенда» / Kinopoisk.ru
Наш вердикт: неправда
В сообществах отсутствуют спам, реклама и пропаганда чего-либо (за исключением здравого смысла)
Аудиоверсии проверок в виде подкастов c «Коммерсантъ FM» доступны в «Яндекс.Подкасты», Apple Podcasts, «ЛитРес», Soundstream и Google.Подкасты
— Понимаешь, я же с самого детства любил читать Жюль Верна, обожал все его повести и романы… уфффф… — молодой человек, облокотившись лбом в стекло автомобильного окна, грустно смотрел на мелькающий за ним горный пейзаж, — мечтал о далёких островах, океанах… представлял себя пятнадцатилетним капитаном, покоряющий моря с командой преданных и благородных матросов. Уффф… Один раз с друзьями в деревне построили настоящий плот, даже паруса из штор сделали… На кухне снял, собственноручно, представляешь?
— Представляю, вот наверно досталось тебе… кхм… — добродушно усмехнулся водитель, крепко держа руль автомобиля и не отводя взгляда от впереди бегущей дороги.
— Досталось, — так же улыбнулся молодой человек, продолжая смотреть в боковое окно со стороны пассажира, — бабка меня поругала и немного крапивой попугала по ногам, уфффф… а вот дед когда пришёл, хорошо так отходил ремнём по заду, в целях воспитания уфффф… он у нас был жестковат…
— А что плот то? Поплавали?
— Ха-ха-ха, — засмеялся молодой человек от воспоминания, — утоп… метров пятьсот, втроём тащили со двора до речки, выдохлись от усталости… уффф… Дружно так до берега доволокли и спустили его на воду, а он взял да и утоп… Ха-ха-ха… уфффф… уфффф…
— Артур, осторожней… — кинул настороженный взгляд на молодого человека, водитель.
— Да ладно, Сём, уфффф… просто нам же по девять лет было, те ещё кораблестроители. Уфффф… С полста гвоздей «семедесятку» набили, сколачивая этот плот и наверно с полкуба сосновых досок вот такой толщины, — Артур большим и указательным пальцами показал какой толщины, — в деревне это добро на вес золота…
— Думаю, именно за доски и гвозди дед тебя и оприходовал, а ни фига не за шторы…
— А ведь и верно… — задумался молодой человек, — сейчас и не узнаешь, лет десять назад умер дед… уфффф… Курил безбожно «Беломорканал», рак и скосил…
— Нда… — водитель украдкой глянул на пассажира и, включив пятую скорость, пошёл на обгон уставшей «шестёрки».
— Очень мучился дед последние полгода, мы, внуки просто не могли смотреть на эти мучения. Метастазы, они брат, выжигают мозг, конкретно уфффф… Мне было тринадцать лет, я пообещал тогда матери, что никогда не буду курить, ну и в принципе, обещание выполнил, уфффф… уфффф… кха-кха… — на Артура напал кашель, бледное и измождённое лицо почти позеленело. Судорожным движением молодой человек вытащил кислородный ингалятор и сделал пару «пшиков» в рот, вдыхая коктейль.
— Братишка, ты как? — испуганно посмотрел на молодого человека Семён, сбавляя понемногу скорость.
— Уфффф, уфффф… вроде полегчало. Сколько нам осталось, Сём? — отдышался молодой человек и опять приложился головой к стеклу.
— Километров пять, я уже чувствую его! — вздохнул Семён воздух в салоне, снова вжимая педаль газа в пол.
— Вот и отлично!.. Я ведь после института хотел рвануть к морю, во сне грезил им, понимаешь? Уфффф… но, вот меня позвали в «Газпромнефть», как отличника химического факультета и не дали даже опомниться, ох… — вздохнул Артур, — сам понимаешь, «Газпромнефть», инженер, все дела, такими должностями не разбрасываются… уфффф… я и отложил на потом свою поездку, подумал, ещё успею… уфффф… И с девушкой только раз целовался, тоже думал, наверстаю, какие мои годы… А видишь как бывает в жизни то… не успел…
— Почти не успел, — поправил Артура, Семён и нахмурил брови, — три минуты и ты море увидишь, девушку не обещаю!
— Круто! — улыбнулся мечтательно молодой человек, — мне и моря хватит за глаза!
— А я там был раз десять, ничего особого, большая лужа, безграничная… Только из-за жены с дочкой ездил — они тоже без ума от него, странные какие-то…
— Эээ, брат, ты не прав, море – наш прародитель, уфффф… без него ничего бы живого не было! Я во сне часто вижу гигантские волны, они так уфффф… наплывают на меня, а я такой, пытаюсь их обнять…
— Хм… — усмехнулся Семён, — большая волна тебя вмиг размажет об берег, и костей не соберёшь. Неее, лучше наши озёра, они спокойные… С удочкой посидеть, благодать…
— Эх, Сёма, ничего-то ты не понимаешь… Уфффф…
— Куда уж мне… Готовься Артур, сейчас вот за этим поворотом ты увидишь море!
Молодой человек с жадностью припал к окну, ладонью прикрывая глаза от лучей солнца. Дорога в это время выворачивала серпантином вдоль небольшой скалы. Семён крепко держал руль левой рукой, правой переключая скорость.
— Оох ты, Боже мой! Уфффф… — перехватило дыхание у Артура от представшего безграничного величия водной синевы. Непроизвольно молодой человек нажал на кнопку открытия стекла.
— Не надо, Артур, продуешь себя…
— Не смеши… «продуешь», скажешь тоже… — Артур махнул рукой и с наслаждением вдохнул воздух, — Сёмка… я тоже чувствую этот запах, представляешь?.. Я самый счастливый человек!..
*** *
Через три часа Артур сидел накрытый пледом, на берегу моря. Небольшие волны с шипением наплывали по каменистому гравию на колёса инвалидного кресла, после чего робко отбегали назад. Метрах в двадцати, из воды выпрыгнул игривый дельфин, плавником приветственно взмахивая молодому человеку. Чайки протяжно кричали над головой, жалуясь на свою морскую судьбу. Вдали гудел пароход, смутным пятном чернея почти у горизонта.
— Артур, ну ты как? — Семён подошёл сзади и положил на плечо другу руку. Не получив ответа, он развернул кресло к себе. Лицо молодого человека застыло в счастливой улыбке, стеклянные глаза окутала поволока. — Вот ты и обнял свои волны, брат… ненавижу море…
Сквозь зубы выдавив, Семён уселся на гравий, рядом с Артуром и заплакал, благо, рядом не было ни одной живой души…
Автор: Волченко П.Н.
Ссылки на предыдущие части
Его опять не было на площади. В этот теплый погожий день начавшегося бабьего лета, когда самое то под погожим солнышком потолкаться среди людей, и не зябнуть в ожидании покупателя – его не было. Дошел до пруда, не было и под ивой. Ускоряя шаг, дошел и до «секретной» лавочки – нет. Вернулся на площадь, покурил, все в прохожих всматривался – нет его. Глянул на часы – уже половина второго. Где же он?
К ларьку уже бежал, выскочил наперед негодующей очереди, чуть голову в окошечко не всунул, спросил:
- Теть Ира, вы не знаете, где Ангел живет?
- Да не нервничайте, подойдет он, ну или у пруда, или…
- Его нигде нет. Мы вчера договаривались, а его нет.
- Да подойдет он.
- Вы не понимаете, я его к себе забираю, усыновить хочу, мы договорились встретиться…
- Молодой человек, - пожилая женщина с малым дитем, внуком наверное, попыталась оттеснить меня от окошка, - тут вообще-то очередь. Нам, пожалуйста…
- Он вроде где-то в новостройки ходит… Да подождите вы, женщина, - рявкнула на тетку, та состроила обиженную физиономию, пошла прочь гордо, - это еще высотка где новая, недостроенная. А там… не знаю.
- Спасибо, - я побежал прочь и услышал ее крик сзади:
- Удачи вам! – будто бы и на меня распространилась эта его способность открывать в людях доброе.
До новостроек, извечно огороженных, где бетонными, а где и страшно покосившимися деревянными, некрашеными заборами – было недалеко. Строить начали давно, потом бросили, потом заморозили, потом снова начали строить, потом снова остановились и так и стоят эти недострои и по сей день, щерятся черными, не застекленными провалами окон.
Добежал до забора бетонного, остановился, по сторонам глянул – туда, сюда. Сколько раз тут ходил, никогда внимания не обращал, где тут ворота, есть дыры или нет.
Рядом и слева и справа забор шел сплошняком. Да, можно под ним пролезть, но Ангел не в грязи был, не лежмя тут ползал, можно конечно и перелезть, но, опять же, не видел я на пальтишке его белых бетонных крошек. Побежал вдоль забора направо, вглядываясь в его плавно изгибающуюся плоскость – нет крупных разломов, так – щели только. В такие не то что Ангел, даже Бимка его не протиснется. На дорогу не смотрел, бежал по лужам, оскальзывался об какой-то мусор под ногами и… Врезался, глянул вперед – старушка крепенькая назад отлетела, едва не упала. Стоит кое-как. Взгляд ошалелый, да и у меня наверное не лучше.
- Простите, - выпалил, и тут же кинул на удачу, особо не веря в то, что услышу ответ, - вы тут мальчонку, беспризорника не видали. У него еще пес такой черный, лопоухий – Бимка.
- А, - она вдруг в лице переменилась, взгляд ее стал испуганным, подозрительным, - зачем он вам?
- Мы договаривались. Я его к себе взять хочу, усыновить. Он не пришел.
- Правда? – недоверчивость в ее глазах не пропала, еще и прищур стал этаким, с подковыркой. Мол брешешь ты, друг ситцевый.
- Правда. У него котенок есть, и папиросами он торгует, очень любит пирожки с ливером, как мама делала, - сбивчиво я стал перечислять все, что о нем знал, - а пирожки у тети Иры за двенадцать рублей берет, пес Бим, котенок Тишка, только он еще маленький, с ним не ходит и…
- Он тут, вон там, - она улыбнулась, - дальше. Там дыра, она щитом заколочена. Он отодвигается. Он там. Я не знаю где точно, но, наверное, не далеко. Вроде он в подвале каком-то…
- Спасибо!
И снова вперед. А вот и дыра обещанная, прикрытая древним, с ржавыми гвоздями, поддоном. В сторону его!
Влез в щель, разорвав рукав об торчащую из забора арматурину, и остановился, озираясь.
Куда мне? Огромный, раскатанный пустырь. То там, то здесь штабелями плиты выложены, поддоны с красным кирпичом под саваном рваным полиэтиленовым, глубокие следы гусениц в сырой, но не потерявшей форму, грязи. Куда?
Глянул под ноги в поисках следов – много их тут, видать немало народу знает о лазейке, вот и наведываются кто зачем.: кто побухать вдалеке от дома, кто для дома для семьи стройматериалами разжиться, а кто и на ПМЖ тут проходит.
Вот! Собачий след наполовину перекрытый отпечатком рифленой подошвы здорового ботинка. Туда!
Побежал по грязи, оскальзываясь, вглядываясь в наполовину раскисшие после вчерашнего ливня следы, хотя нет, прошел то он здесь после ливня, значит попросту они оплыли за ночь, стали почти неразличимыми.
Вот, сворачивают за угол одного долгостроя, и я за ними, мимо бетонного, без перил еще крыльца подъездного, и дальше, мимо наваленных, въевшихся уже желтой плотью своей в здешнюю грязь куч песка, отвалов щебня. Следы шли то явно различимые – цепочкой, то пропадали вовсе и я тогда метался из стороны в сторону, как ищейка, потерявшая след. Вот здоровый кусок строительной площадки пересыпанный гореликом – куда здесь? Куда! И как назло на перекрестке – меж четырех домов-коробок. Побежал в одну сторону, остановился на краю горелика, уставился в грязь – нет нужных следов, побежал в другую сторону – туда глянул. Не видно ничего, только лужа огромная разлилась почти от дома до дома. По ней что ли прошлепал? Может да, может и нет. На третью сторону рванул…
- Мужик, ты чего тут мечешься? – с недостроенного крыльца осоловелым взглядом смотрел на меня дородный пьяный мужик. Огромные его красные ручищи, будто не чуя холода, были оголены до локтей, открывая на мощных окороках неумелую вязь татуировок. То ли армейских, то ли с зоны он их принес – никогда я в этом не разбирался. Разглядел только бюст женский любовно вырисованный с неумело же отрисованной головой длинноволосой над ним.
- Мальчика тут не видели? С щенком он ходит.
- Эй, народ! – рявкнул он в черный провал подъезда бездверного, - пацана не видали, с щенком.
Из тьмы на свет потянулся «народ» - синяки конкретные, что называется – «рвань». Я чуть испугался, когда среди прочих увидел того, вчерашнего, что просил одолжить денег на чекушку.
- Кого? – спросил тощий, щурящийся от света мужиченка с увесистым, свернутым на сторону носом.
- Мальчика, - выпалил я, - лет семь, у него щенок типа спаниеля такой – ушастый, черный.
- У тебя курить есть? – спросил другой, как раз тот, вчерашний. Был он, как и вчера, в заляпанной тельняшке, поверх которой накинута была непонятного цвета ветровка, - Ну? Че вылупился? Есть курить? Видали мы твоего шкета, каждый день тут отирается со своим Бимкой.
Я подошел, остановился на безопасном расстоянии, спросил:
- Где?
- Да тама он, - мужик ткнул сбитым кулаком с оттопыренным пальцем в сторону разлившейся лужи, - вон тама, вишь, кочегарка старая? – я оглянулся, кивнул, - Там он трется.
Вроде все верно выходит: найти древние совдеповские папиросы в новостройках – это как-то неправильно, а вот в древней, всеми заброшенной котельной – уже больше на правду похоже.
- Ага, спасибо, - хотел уже рвануть туда, когда этот, вчерашний, в тельняшке, напомнил:
- Э, браток, а табачок?
- А, да, - и я, позабыв о вчерашнем нехорошем с ним разговоре – торопился, опрометчиво шагнул вперед, протянул пачку.
- Знакомые папироски. Да, паря, - и он осклабился, - Чего притих? Сегодня то на чекушку добавишь?
- Да, только я тороплюсь очень, - полез в карман, хватанул скомканные купюры, протянул ему. Тот глянул на них как-то искоса, брать не торопился, сказал своим:
- Друг то из мажористых. Но нас, ребят, не уважает. Что ты мне вчера говорил?
- Что? – попытался отступить, но он крепко ухватил меня за руку, в которой я сжимал деньги.
- Что на мели. Думал забуду? Не, Вован ничего не забывает, ты это себе на носу заруби. Или давай я те зарубку сделаю. Ага?
И он саданул меня свободной рукой под дых, а потом по лицу, а потом я упал и били меня уже все, и уже даже толком боли не чувствовал, разве что мотало во все стороны, и сил не было у рук, чтобы закрыться, спрятаться от ударов, а потом…
* * *
Где-то вдалеке нудно лаяла собака, мешала спать. Все болело, будто я простыл, и кости ломило – ватная боль. И мутило нестерпимо. Где же я так нажрался? Холодно. Очень холодно. Медленно подтянул колени к подбородку, медленно обхватил их руками, и снова попытался уснуть. Почему же все так болит и ноет, и собака еще эта треклятая…
Звуки накатывали, холод становился сильнее и сильнее и боль – боль стала черной, жгучей. Я застонал, очнулся.
Собака лаяла под самым ухом, в шаге, а больно мне не с похмелья и холодно мне не из-за того, что сползло одеяло. Открыл глаза. Не просто мне это далось – глаза заплыли, слиплись сухой корочкой сукровицы. Темно – ночь уже. Луна светит, на луже той громадной отражается белой мертвенной монетой на черном. И Бим рядом то на лай исходит, то отступает, то снова ко мне и заливается.
Застонал, очень хрипло вышло, с клекотом. За что же так, и без того все отдал. Ну поучили бы вежливости чуть, но не так же… Скорую надо. Сам не встану. Что же так больно то. Телефон.
Медленно, больно, до испарины больно, полез за телефоном в карман – нет, перевалился, аж дыханье оборвалось, когда бок болью зашелся – в другой карман. Забрали. А чего ждать то? Само собой забрали. Удивительно было бы, если бы оставили.
Бим лез мне в лицо, лизал мокрым горячим языком щеки, нос, лоб.
- Отстань, - не узнал своего голоса.
Попытался встать, тут же замутило, подкатила тошнота, хорошо хоть натощак на поиски отправился, вываляться в собственной блевотине еще не хватало. Встал. Руки тряслись, ноги тряслись, вес ливер словно подпрыгивал. Тошнота дикая.
Бим побежал впереди, то и дело оглядываясь, возвращаясь, лаял. Я кое-как плелся за ним. Идти и вправду пришлось через лужу. Промок основательно. Все думалось мне, что вот расхожусь, и дальше легче будет, но легче все не становилось и не становилось. И каждый последующий шаг был хуже, больнее предыдущего.
Чуть не упал в лужу, оскользнулся то ли на обломке кирпича, то ли еще на чем. Перебрался. Дальше поплелся к этой заброшенной котельной. Была она черна и разве что контуром прорисовывалась на фоне темно-синего неба – ни толики света, ни проблеска. Как он там – в темноте.
Шатало. Бесило, когда в фильмах показывали убегающего да израненного «от первого лица» и камера в этих сценах шаталась из стороны в сторону со страшной силой – зачем мотать то так, аж до блевотины, а тут… Вот оно как на самом то деле. Не так уж и не правы эти доморощенные режиссеры.
Я брел к едва вырисовывающемуся на общем темном фоне входу напрямую, но Бим вдруг свернул в сторону – пропал. Я замер на месте, оперся руками об колени, чтобы хоть как-то перевести дух. Куда же он пропал. Гавкнул, глянул в сторону, почему же он черный то? Толком и не разглядеть его в ночи. Вон он.
Пошел туда. Сил оставалось совсем чуть: ноги двигались нехотя, ливер просто заходился во мне, в груди будто меха вместо легких – на ребра давят, сердце ухает.
Добрел до места, откуда он лаял – кусты. Чудом оставшиеся на этом сплошь выкатанном, выдранном пустыре. Еще и досками тут все завалено, кучи битого кирпича натасканы – ноги бы не переломать.
Пробрался через завалы кое-как, хватаясь то за то, то за это, все руки сбил, иззанозил, влез в кусты, а там, за ветвями, чуть прочерченный контур люка повыше земли. Уголь сюда засыпали что ли, когда котельная работала? Тьма там, внутри, непроглядная.
Достал зажигалку, чиркнул, вспыхнул огонек и тут же погас под дуновением ветра. Склонился пониже, ладонью зажигалку прикрыл, снова чиркнул – огонек трепыхался, но не гас.
Лаз был небольшой, как раз под ребенка на корточках, а мне разве что ползти. Бим не унимался: бегал вокруг, лаял.
- Тише ты, звонок, - уселся на колени, затем медленно, все тело ломило, оперся на локти, кое-как выпростался во всю длину своего тела. Полез.
Лаз был сделан из толстой клепанной жести и, если бы не кинутый на его дно лист ДСП, то грохоту бы было! Пыхтел и полз, вот уже ни толики лунного света не пробивается снаружи, через меня, через плечи, ноги, спину – ползу и во всем теле каждый рывок отдается то рвущей, то тянущей болью. И хорошо, наверное, что темно, а то бы взыграла клаустрофобия, запаниковал бы. Разве что множащееся железное эхо от дыхания и движений давило на мозги, все казалось, что проход сужается и в скорости я повторю горестную неудачу Вини Пуха. Спереди иногда раздавался лай Бимка, превращенный эхом в лай своры собак.
- Ползу я, ползу, - повторял я каждый раз, сипел и кряхтел дальше. Мне казалось, что ползу я уже очень долго, вот только на самом деле одолел, наверное, по склону этому, метров семь – десять. Вот уже эхо откатилось назад, а впереди гулкость большого непроглядного пространства. И я шарю впереди руками – вот он, край, и он, край этот, наверное высоко над землей, над полом подвальным. Так мне кажется остатками логики. И тянет оттуда, из помещения подвального, пылью, застарелой гарью, а вот сыростью – ничуть.
Подтянулся на руках к «обрыву», чиркнул зажигалкой и увидел пол почти перед глазами. Ну да, а иначе совсем глупо вышло бы – Бим бы как запрыгнул? Да и слезать тоже – то еще удовольствие.
Выполз, хотел усесться, подняться, но вместо этого на спину перевернулся, во мрак уставился. Сил двигаться не было. И снова лаял Бим, я чувствовал его горячее дыхание у себя на лице, морщился от звонкого его зова.
- Да сейчас встану. Дай подышать. Сейчас, - глаза закрывались.
Где-то совсем далеко от меня уже были мысли о малыше Ангеле, будто и не мои то мысли были. Я помнил только об одном – зачем то мне надо идти, ползти, тянуться на корячках за этим чертовым псом, потому как иначе не даст он мне покоя и вот потом, когда я доберусь куда-то…
Кое-как снова перевалился на живот. Дрожащими руками в холодный пол бетонный уперся, но сил усесться, подняться – не было. Мутило почти до беспамятства. Вроде даже рвало, а может и нет. Все в тумане, и мрак еще этот – глаз нет, времени нет, только лай и холод бетона, будто через вату ощущаемый. А еще казалось, будто в лай еще примешивается чье-то уханье, будто совиное, или еще какое – кашель тяжелый.
На ноги поднялся и по стеночке, в след за редким лаем эхатым, за уханьем кашляющим. Шаг за шагом, по шершавой кладке пальцами глазами. Шаг… шаг… шаг… и еще, и еще, не помню – адов бесконечный то ли лабиринт, то ли тоннель. Были ли повороты – не знаю, но вот впереди будто кто золотым песком, взвесью просыпал, а может и кажется мне… Ближе, ближе – там трепещущий свет, будто от язычка пламени – мотылек на привязи фитиля.
- Бим, - то ли послышалось, то ли сам я это сказал, а то ли и вправду чей-то тихий, как шорох листьев голос.
Иду на него, бреду, и свет слепит проетые мраком глаза. Поворот за угол, в карман каменно-кирпичный, и падаю, стекаю через невысокий порожек.
Топчан непонятный, тряпьем заваленный, на ящиках из досок стол выложен, на столе пляшет огонек на оплывшем огарке свечи. Дальше, во мраке, угадывается коробка открытая, большая – папиросы? Книги стопкой у топчана. Стопкой. И тени кругом протянулись от огонька свечного, будто бритвой прорезанная граница света и тьмы.
- Ангел, - хриплю, - Ангел, ты здесь?
- И ворох на топчане движется медленно, шебаршится, и из под тряпья показывается грязная, осунувшаяся мордочка с ввалившимися глазами. И то ли от света свечи, то ли и вправду, в глазах его блеск слез стоит. И испарина на лбу.
- Кто вы? – испуг в голосе, но слабый, обессиленный совсем, мявкнуло что-то и на тряпье рядом с ним увидел маленький комочек, в калачик свернутый – вот и Тишка.
- Дядя Женя, - я улыбаюсь, я рад, что нашел его. Теперь можно закрыть глаза, уснуть, отлежаться, чтобы не болело так нутро, чтобы этот далекий ватный холод отступил наконец, растворился в пляшущем свете свечи – ее хватит еще надолго. Она успеет согреть нас, излечить, спасти. Мотылек из детского ночника – он волшебный. Вместе с ним я ждал деда мороза в новогоднюю ночь, и он шептал мне желтыми отблесками, тихими тенями о чудесах, о волшебстве…
- Простите… я вот…. Заболел, - он улыбнулся, лучше бы не улыбался. Будто череп кожей обтянули, глаза совсем потемнели, а может просто наклонился, но увиделись мне глазницы пустые черепа.
- Я не обижаюсь. Сам дурак. Под дождем и мороженое.
Закрыл глаза. Все – я его нашел. Теперь можно отдохнуть, уснуть. Он отлежится тоже, он тоже выздоровеет и все будет очень хорошо. И будут фотографии в семейном альбоме, Бима мы научим команде «апорт» и «дай лапу», хотя… «дай лапу» он уже знает, умеет. Потом они вместе с Сережей пойдут в школу, и пускай там удивляются, что они – братья, а так не похожи друг на друга. Я попытался представить себе его в школьном костюмчике с цветами, рядом, конечно же, крутится и Бим, мы стоим на мокром, после недавнего дождя, асфальте на площадке перед школой. Народу – уйма, и Лена с Сережей тоже здесь. Я держу Ангела за руку, а он так нелепо смотрится в своей форме школьной с большим портфелем за спиной, да какой там – будто туристический рюкзак ему кто натянул! Я смотрю на директрису – дородная, крепкая женщина. Она говорит ласково, но строго, ее слушают затаив дыхание. Сегодня важный день. Сегодня для них грандиозное событие – первый звонок, первый урок, в первый раз вдохнуть этот особенный запах школьных кабинетов, где и аромат улицы от приоткрытых окон и не до конца выветрившийся запах свежей краски от зеленых парт и едва ощутимый, но все же чувствуется полувкус, полупыль, полущекотка в носу от легкой меловой пыли, что была тут всегда и всегда будет, пока есть эта школа, пока стоят эти стены. И прилипший, приникшей ладонью своей пятипалой - кленовый лист к окну. Я слушаю директрису и тоже радуюсь вместе с детьми своими, с женой, волосы взлохмачиваю Ангелу, а тот смотрит на меня, хмурится недовольно – ведь мы так готовились? Наглаживали, причесывали его, он должен быть опрятным и ухоженным в этот день. И костюмчик, и рубашка белая и это так идущая ему бабочка, и штанишки отутюженные до остроты стрелок и…Я натыкаюсь взглядом на разношенные, истоптанные ботинки… и ветер холодный тут же, и знобит, так что зуб на зуб не попадает. Издалека, из неведома, до меня доносится слабый сиплый голос, слов не разобрать, и вроде трясет меня кто, но я не хочу туда. Я хочу остаться на этой площадке перед крыльцом школы, услышать аплодисменты детворы, увидеть, как Ангел и Сережа подарят букеты своей первой учительнице.
- Дядь Жень, - голос пробился через морок, и все вернулось ко мне в полной мере: боль, холод, муть, - дядь Жень, вы меня слышите?
Разлепил глаза, лик Ангела передо мной – лицо в тени, кудряшки волос сзади подсвечены свечой – будто нимб вознесся на его макушкой вихратой.
- Ангел, скажи, - я улыбнулся, отчего тонко и больно треснула губа, - почему ты Ангел.
- Что с вами, дядь Жень?
- Ничего. Все хорошо. Мне полежать надо и все пройдет, - от такой длинной фразы в горле пересохло, и я зашелся кашлем. Малыш тоже вдруг закашлял глухо, тяжело, надсадно, почти до рвоты, слезы по щекам его скользнули, - ты то как?
- Пойдемте в кровать, там теплее.
Он слабыми своими, немощными силами попытался потянуть меня, на ноги поставить. Переборол себя, бессилие свое и апатию, поднялся и опираясь на Ангела до топчана добрался. Медленно, как старик, опустился в разворошенное тряпье, улегся, вытянулся. Он меня накрыл чем-то, вроде старой фуфайкой, из которой внутренностями торчала сально-желтая вата. Положил мне на грудь Тишку и тот покорно скрутился на мне калачиком, заурчал.
- Вы только его не сгоняйте. Обещаете?
- Обещаю, - улыбнулся. Он попытался отвернуться, убежать поскорее куда-то, но я поймал его за руку.
- Ты Ангел? Я не про имя.
- Вы бредите, дядь Жень.
- Ангел, - отпустил, рука безвольно упала в тряпье, - Спасибо, что ты есть такой.
- Вы только не засыпайте. Скоро. Старайтесь не уснуть. Пожалуйста.
- Я постараюсь. Правда.
И он умчался, загремело железо лаза где-то там, в отдалении. Убежал.
Я старался не засыпать. Обещал. Смотрел на мельтешащие по стенам тени, слушал, как урчит у меня на груди Тишка. Бим, немного побродив вдоль топчана, запрыгнул ко мне, улегся, подсунув лобастую голову мне под руку.
И ничего, что я не пойми где, не пойми какой – так тепло, на душе тепло. Так давно уже не было. В огоньке свечи видел отблески глаз Бима, он смотрел на меня, изредка двигал мохнатыми бровями – умная псина. Такого маленького друга-брата мне не хватало, сейчас я это почувствовал особенно остро. Но ничего – теперь это и мой Бимка тоже. Тишка у меня на груди развернулся, потянулся, зевнул показав острые зубки, небо светлое. И ты тоже теперь мой, нет – ты теперь наш.
Тихо тут, под землей, непривычно тихо. Там, наверху, даже если все окна закрыты, слышится-чувствуется гул машин, скрипят половицы у соседей наверху, журчит вода, капает. А тут тишина абсолютная. И тепло. Очень тепло. Даже жарко. И хочется скинуть с себя фуфайку эту горячую, но сил нет, и не хочется, наверное, уже толком даже двигаться, а хочется глаза закрыть. Что изменится от того, что я закрою глаза и подожду его так, я же не сплю… не сплю…
Толкают. Надо снова открывать глаза и что-то говорить, но глаза не открываются, бурчу что-то сквозь сон. Вонь в нос ударила, открыл таки глаза – ангелы что ли? В белом, суетятся, а за ними маленький, неприметный, испуганный младший их брат замарашка – Ангел. Мой Ангел.
- Как себя чувствуете? – надо мной склонилась белокурая красавица.
- Не очень.
- Что случилось?
- По… побили.
- Как зовут?
- Евгений Валентинович Гросс.
- Где живете?
- Там, - зачем то руку попытался поднять – ватный весь, а внутри вместо мышц и костей гулкая резина черная, - на Победе, - язык заплетался, - дом шесть, квартира… - я вроде говорил что-то. Вроде даже телефон – цифры какие-то. Может свой, а может и нет. Потом меня несли, а Ангел держал за руку, кашлял натужно , и постоянно просил прощения. Светили фонариками, елозили жирные белые светляки по стенам, по потоку надо мной закопченному, потом вышли почти на свет, где через пыльные окна светила луна. Там были МЧСовцы в своих огромных робах, большая железная дверь изрезанная – развороченная. Вскрывали. Потом холодно, улица, машина. Едем. Я и малыш рядом, а я все боюсь, ведь не взяли в машину ни Бима, ни Тишку – вдруг убегут, потеряются.
А Ангел говорит, и гладит, и прикосновения его греют не жаром злым, а теплом, и будто легче от них становится. Ангел – это мой Ангел. Пока он рядом – все будет хорошо. Он меня вытащил из бутылки, он вернул меня обратно, в жизнь, к жене, он вернул меня к сыну. Это мой Ангел. Он свят, и светел, и…
Я услышал его тихое «Прости», сквозь туманную пелену белую, увидел как белокурая красавица тянет его от меня. Зачем?
Глупо. Не надо забирать. И «прости»… за что прощать? Святой мой. За спасения не прощают… благодарят…
* * *
Ночной больничный коридор. Длинный и пустой. Истертый линолеум, на котором почти не угадывается рисунок. Лена бежит по нему, эхом бьется стук ее каблучков об стены. Поворот, и снова коридор, снова двери, только тут есть кто-то: сидит маленький, взъерошенный мальчуган в грязном тряпье на лавочке больничной. Голова опущена, слезы утирает.
Лена остановилась на секунду, а потом подбежала, замерла, боясь спросить, боясь сказать. Смотрела на него. Малыш не повернул головы, носом шмыгнул и сипато, совсем не подходящим возрасту своему, голосом, сказал:
- Сказали ждать.
- Где он?
- В операционной.
- Что, - проглотила подступивший к горлу ком, - что с ним?
- Его избили. Сильно.
- Пьяный, - закусила губу, - опять...
- Не говорите так, - он глянул на нее исподлобья, - он не пьет. Он бросил!
- Прости, - села рядом, уткнулась лицом в ладони. Слезы она едва сдерживала. Сейчас нельзя реветь. Нельзя. Все будет хорошо, обязательно все должно быть хорошо.
- Все будет хорошо, - отражением ее мыслей сказал малыш.
И тут она не удержалась, обхватила его, расплакалась, а он неуклюже гладил ее по голове грязной рукой, и повторял то, что она и сама пыталась думать, раз за разом повторяла у себя в голове?
- Все будет хорошо. Ему помогут.
- Елена Владимировна, - холодно и громко прозвучал голос. Они вздрогнули, притихли.
- Да, - отерла слезы ладонями, - я.
Встала, шагнула вперед. Хирург – огромный, широкий мужчина с крупными могучими руками казался маленьким, скомканным, прятал глаза.
- Елена Владимировна, - он все же посмотрел ей в глаза и уже тихо, сказал, - примите мои соболезнования…
Не было хорошо. Не случилось. Не сбылось. И было это нечестно, потому что бросил пить, потому что, вдруг, очеловечился, потому что любовь и ребенок плакал, когда они расставались, и все ждал, все спрашивал ее, когда папа приедет, когда к папе поедут – все это не честно, и все это неправильно. Вернулась на место, села, а в глазах нет слез, и в голове пустота, и нет рядом никого. Малыш пропал – исчез. Все.
А потом вдруг разом осознанье, что это его – Жени не стало. Его, которого любила, с кем они смеялись, когда купали совсем маленького еще Сережу и тот смешно пучил глаза, когда опускали его в теплую воду. Не стало Жени. И сердце зашлось, и дышать тяжело стало.
* * *
Воскресный полдень. За окном на прощанье жарит вовсю солнце бабьего лета, и снова, будто вернулись жаркие летние дни. Лена на кухне – готовит.
На кухне жарко от жарящихся блинов, от раскочегаренной конфорки, душно и вкусно от запаха масла.. Сережа в зале смотрит мультфильмы, но скучно, без интереса – он вообще грустный в последние дни, но это и понятно. Она старается лишний раз не лезть к нему, прощает внезапные крики, случайные истерики, сама старается тоже плакать поменьше, но это днем, а вот ночами на нее, бывает, накатывает. И да, конечно же они вернулись от мамы домой, хоть та и говорила, что поживите еще у меня, пока не полегчает, но… Если не возвращаться, то и не привыкнешь. Переступишь через порог и все вернется сызнова и снова будут воспоминанья, снова будут слезы. Лучше вот так – сразу, чтобы не проходить дважды через одну и ту же боль.
В дверь позвонили. Наскоро убрала сковородку с плиты, выключила газ. Пошла открывать.
Глянула в глазок и замерла. По ту сторону двери стоял Ангел. Был он худ, глаза ввалившиеся, остро очерчены кости черепа, на лице ни капли румянца – будто после тяжелой болезни. На руках у него был котенок. Она не двигалась, и чумазый Ангел за дверью тоже не двигался. Ждал.
Он вновь потянулся к звонку, но остановил руку на полпути. И в этот момент она ясно поняла, что если он сейчас уйдет, то не придет больше никогда. Он опустил руку, погладил котенка, развернулся, пошел прочь. Черным пятном рядом с его ногами скользнул к лестнице большенький лопоухий щенок. Она слышала тяжелые пустые шаги его не по размеру огромных ботинок об ступени и… Быстро повернула ручку замка, распахнула дверь, крикнула:
- Ангел!
У меня умер первый ребёнок. Моя дочь. Я ее даже не видел.
На восьмом месяце беременности супруги (теперь уже бывшей) поставили гидроторакс, отправили домой на три дня, чтобы в понедельник на консилиуме решить, что делать дальше, а дальше... Уже и ничего не нужно было, сердце остановилось...
И это невероятно тяжело... Жена в больнице, я бегаю то в больницу, передать что-то, то документы по квартире оформлять, то за ремонтом следить... Ведь жизнь не остановилась, дела никто не отменял...
Подготовка к похоронам... Никому не пожелаю заказывать гробик длиной 70 сантиметров...
И я вроде бы держался... И держусь... Но иногда как накроет: хоть волком вой...
Брак сохранить не удалось...
Сейчас у меня сын от бывшей жены, женился снова и ждем дочь... Но я никогда не забуду свою девочку... Не забуду, как нес на руках маленький гробик...
Надеюсь, боль когда-нибудь пройдёт, но пока спустя три года слезы до сих пор наворачиваются... А ты живешь дальше, и должен жить, у тебя есть люди, дети, которым ты нужен...
И ты даже не знаешь, чем закончить весь этот пост. Он, примерно, как и жизнь - не заканчивается.
23 июля 2003 года я буду помнить всегда....
В этот солнечный летний день я проводила свою двоюродную бабушку на остановку и пришла домой. Буквально через час она позвонила нам из дома и сказала :"Паши больше нет". Моя мама, его сестра не поняла что произошло и стала задавать вопросы :" Как нет, что случилось?" и тд.
Я помню как мы поехали к бабушке, как потом ездили забирать тело дяди в морг.. Как все это время моя мама плакала, а бабушка просто молчала, не проронила не одной слезы, и мало говорила. В возрасте 65 лет похоронить единственно долгожданного ребенка... Я не понимаю как она справилась. Наверно именно по этому она потом всячески помогала мне. А через 9 лет после сына, она ушла из жизни сама.
Бабушкин сын был несколько раз в Чечне в 90... Слез с наркотиков, ибо не мог без них спать после того что видел в Чечне...
А глупо утонул в пруду.... Просто утонул. Ему было 30 лет...
Потом с таким же шоком матери я столкнулась уже в 2016 году, когда моя тетка хронила своего сына Максима.... Опять единственный сын и ему 30 лет...
Он умер от сердечного приступа, причем умер у своей бабушки и матери на руках. Тетка до сих пор не может плакать. Просто живет по инерции.... Бабушка старается и поддерживает свою дочь.
Доброго дня пикабушникам.
Искренне соболезную автору. Я вряд ли могу представить, каково то, что он пережил.
Читал, как люди стараются в аналогичной ситуации притупить боль.
Есть традиционные "заработаться до беспамятства" / "сконцентрироваться на близких" и т.д.
А дальше... дальше люди начинают подбирать индивидуальный "обезбол" для себя. Автор также искал свой. Я хотел бы написать о своём.
У меня умер дед больше 2 лет назад. Хотя "дедом" я его лично никогда не называл, только "дедушка". Отношения у нас были очень близкие, ибо на существенном отрезке моей жизни он по факту заменил мне отца. И с годами я не отдалился по причине "работа / семья / заботы / некогда", а постоянно поддерживал связь с дедушкой и бабушкой.
Когда вспоминаю его, я всё же улыбаюсь, хоть и горько, ибо он как "настоящий экземпляр" содержал в себе прекрасные стереотипные черты, за которые мы очень любим наших дедушек:
- он витиевато ругался матом
- он дымил как паровоз, но потом просто за 1 день бросил, искренне не понимая тех, кто "бросает по пять раз" / "жуёт таблетки с никотином" и пр.
- он чихал так, что стёкла дрожали (это ни разу не фигура речи)
- он умело обращался с любым ручным инструментом
- за отсутствием "чувства прекрасного", но большим трудолюбием и не меньшим умением, в его доме было очень много "рукотворных" вещей, собранных им самостоятельно - не очень красиво эстетически, но надёжно и на десятки лет (мебель, различные бытовые приспособы и т.д.)
- у него всегда были наготове коронные фразы / шутки
- он пил, но никогда не "синячил", а пропустить рабочий день из-за "больной головы" для него было позорной гранью, за которую "настоящий мужик" переходить не должен
Я могу долго перечислять. Хотя понимаю, что многие не найдут здесь ничего привлекательного. Для меня же это были черты, складывавшие его индивидуальность.
Первые дни после похорон я очень боялся, что забуду его голос. Сейчас уже я понимаю, что этого не случится.
И я очень часто вспоминаю его коронные фразы, которые он бы "ввернул" в ситуации со мной, когда его уже нет рядом. И в этот момент я слышу в голове его голос. Слышу отчётливо. И когда я его слышу, я улыбаюсь. И представляю, что он здесь - совсем рядом и тоже улыбается мне. Простой, но всегда всё понимающий даже лучше более близких по возрасту людей.
Я сейчас печатаю этот текст и плачу, хотя и не горько. Я знаю, что совсем скоро он появится рядом, чтобы меня снова подбодрить. Ведь он всегда мог, даже когда мне было очень плохо. Мог даже после своей смерти.
Совет, который реально помогает, и который я часто применяю к себе. У меня умерла мама, когда мне было 11 лет. Конечно, я переживал, тосковал, страдал и часто думал о ней... но потом машинально придумал приём, который помог мне пережить самый сложный период "адаптации".
Всем, кто потерял близкого, не могут себе простить, отпустить эти мысли и мучается невыносимой разлукой с ушедшим, я советую попрощаться. Вроде как это классический психологический приём, но тогда я ещё не был с ним знаком.
Как вы прощаетесь с родственниками, друзьями, когда они уезжают куда-то, или когда вы уходите из гостей. Что обычно делаете? Обнимаетесь, прощаетесь - легко, искренне, честно. У вас не осталось недосказанности. Так и здесь. Вас гложет чувство, что вы его больше не увидите, что не сказали последнего, главного, вспоминаете счастливое время, проведенное вместе и страдаете, что этого всего больше нет... так попрощайтесь с ушедшим. Честно, искренне, для себя и для него. Словно он уехал далеко, надолго и увидеться больше нет возможности.
Обнимите портет, фото на прощание. Произнесите мысленно или вслух простую фразу:
"Прощай, дорогой, прощай навсегда. У нас всё хорошо, ни о чём не беспокойся. Я отпускаю тебя".
Только пусть это будет правдой, а не "обёрткой". После чего уберите портет, например, в шкаф, но ненадолго, пока не почувствуете, что отпустило и не свыкнитесь немного с мыслью об его отсутствии, и что можно вернуть портрет обратно на видное место. Мы с папой портрет мамы так и не повесили. И вот, уже 25 лет у него дома нет её портрета - лежит в шкафу. Меня отпустило, а его - нет. Он так и не смог найти в себе силы попрощаться и принять случившееся как свершившийся факт.
И каждый раз, когда накатывает тоска - воспринимайте это как ощущение, что он вас вспомнил и хочет пообщаться, беспокоится. Словно письмо пришло издалека. И опять же мысленно произнесите:
"Не волнуйся, у нас всё хорошо. Спи дальше". Даже можно пересказать последние новости - "младший учится хорошо, мама из отпуска вышла, я на рыбалку собираюсь. Все нормально".