Двери запирать тут не принято. Когда из дома все уходят, так последний выходящий метёлочку или палочку к ручке дверной прислонит наискось – стало быть, нет никого, не стучите. Я теперича тоже так делаю, как на работу иду – палочку приставляю и всё, без ключей и замков всяких.

Одно только – ночевать по первости при незапертой двери страшновато было, шарахалась при каждом шорохе, вглядывалась в темноту. Никого. Да и кому бы здесь появиться – все свои, все сто с небольшим жителей по пальцам пересчитаны, да знакомы друг другу, никому дурного не придёт в голову сделать. А шорохи – это дом живой. Не сразу распознала, только к концу первой недели поняла – живой он, вот и пошумливает. То у самого изголовья стена скрипнет протяжно, то дверная ручка пощёлкает чего-то, то печная труба погудит колыбельную песню, то оконное стекло хрустнет льдисто… Я уже уяснила – это дом живой, это он он говорит со мной, знакомится так. Это не страшное, это живое. Не случайно, видно, зовётся он – «дом на восьми ветрах». Стоит на угорушке небольшом, почитай, что у самого моря, так все восемь поморских ветров им распоряжаются, продувают со всех сторон.

Ветра здесь зовутся не по сторонам света, нет. Здесь дуют: сиверко, полуночник или рекостав, всточник, обедник, летник, шелонник, запад да побережник или голомянник. Это основные, а есть ещё и другие: заверть случается, абодье изредка балует, погодица частенько буйствует, встрета временами захаживает… Я ещё даже близко не все ветры изучила и уж конечно не со всяким из них встретилась тут. Но и с небольшим моим знанием ясно, что сиверко с рекоставом сейчас хозяйствуют чаще других: гулкие, сильные, студёные. Всего-то пару вечеров абодье постояло, порадовало и уступило другим ветрам, не сдюжило.

Заглянула тут на днях в магазинчик, молока да тушёнки взять. У Иры продавца про рыбку свежую разузнать решила:

— Ира, не скажете, кто тут рыбу продаёт чаще других? Я б купила немного…

— Так вы с Катей рядышком живёте, спросите у ней! Коля её на промысел ходит снова, как с городу из больницы приехал, рука-то зажила у него, он снова таскает рыбин, может и продаст чего…

И, глянув в окно, добавляет:

— Сами видите, какие нынче погоды стоят, не упромыслить тут много, на спад сейчас промысел пойдёт, покуда зимник не станет и ловли нормальной не будет. Но вы у Коли узнайте всё ж таки, он ходил на карбасе, видала я.

Катин муж Коля, он и вправду много промышляет рыбкой. Впрочем, тут почти все мужики на промысел ходят, оттого и берег-то весь в карбасах. Но Коля среди других особо ответственный, трое детей у них с Катей, в конце концов, семью кормить надо. До того по осени старался он, почти каждый день на промысел уходил и вот, руку повредил, даже сам не заметил – когда и где именно. Катя думает, что ревяк ему руку наколол, не хотел из сети вылезать. Ревяк – он колючий шибко, ну, и рыбина это опять же, с грязью да с микробами, само собой. В общем, неудивительно, что рука у Коли вспухла и загноилась, температура поднялась – пришлось ему в городскую больницу ехать, повезло ещё, что катер попутный шёл, подхватил. В больнице рану вскрыли, обработали, антибиотики прописали. Вернулся Коля уже на самолёте, прилетел с забинтованной рукой и через день уже снова на промысел, не унять. Впрочем, Катя  унимать и не пытается (знает, что бесполезно). Следит только, чтобы перебинтовывал раненую руку каждый день, да прикладывает под повязку всякое: то чайный гриб, то размятый листок алоэ, то мазь. Что угодно, лишь бы затянулось поскорее.

С медициной в самой Лопшеньге не то чтобы сложно, а примерно вообще никак. Есть фельдшерско-акушерский пункт, официальный, с табличкой. Фельдшерица приезжает по понедельникам из соседней деревни Яреньга, от неё до Лопшеньги около девятнадцати километров. Приезжает либо на буханке (пока снега нет), либо на снегоходе (по поздней осени и зиме). Понятно, что у неё при себе минимум лекарственных средств и ещё меньше возможностей для диагностики серьёзных заболеваний. Если она подозревает что-то серьёзное,то даёт направление для получения билета на самолёт, пациент летит с этим направлением в Архангельск и уже в городе проходит все необходимые обследования и получает медицинскую помощь.

Больше всего местные переживают, что скоро и этой фельдшерицы не будет. Пока что у неё дочка учится в лопшеньгской школе (потому что в Яреньге ни школы, ни детского сада нет), она приезжает по понедельникам и пациентов принять, и дочку привезти в интернате поселить до выходных. А не будет в семье школьницы, не будет и резона никакого ей ездить сюда, морозиться по стуже мотаясь туда-сюда. Ну, это опять же по логическому рассуждению так. По-человечески, будет приезжать она, вероятнее всего, знает ведь, что кроме неё некому тут помочь, единственный медик она на округу. Я с фельдшерицей лично познакомиться пока что не успела – как я приехала, так она в отпуск ушла до ноября, совпало так. Ну, ничего, успею ещё.

— Пути Господни неисповедимы, — подумали мужики, — куда-то же точно должны привести.

Шли мужики, шли. И увидели пасеку. Аккуратные домики пчел, выстроенные в ряды. В голове родилась потрясающая идея. Всего-то надо незаметно пробраться, взять такой домик и тихонечко унести. Ничего сложного. Сплошные возможности к самовыражению и счастью. Тем более сейчас ночь, пчелы спят, они и не поймут, что их утром в город увезли. Каждый мечтает выбраться из захолустья.

Хихикая, падая и вставая, проникли на пасеку. Схватили первый попавшийся домик и понесли. А следом возьми и увяжись собака. И не отстает. Заглядывает вопросительно в глаза и за мужиками идет. И нет бы молча идти и не мешать. Собака начала громко лаять.

— Да тише ты, а то пчел разбудишь, — сказали ей мужики.

А дальше закрутилось и понеслось. Пасечник прибежал на шум. Что-то кричал и махал руками. Выбежали соседи. Начали галдеть. Деревня зажила и задышала. Но героев, воинов, а не каких-то там  городских щеглов подобным не проймешь. Поэтому они с ульем побежали. Собака тоже побежала. Ей понравилось, как сегодня не скучно и жизнь в деревне кипит. Но самое сложное было впереди. Через забор никак не получалось перекинуть многоквартирник пчел. Забор высокий, улей тяжелый, еще и эффект самогона. И собака не отстает. И люди уже бегут. Кричат, лопатами и граблями машут. Нет бы спать и никому не мешать.

Мужики подумали: «Нафиг». Бросили улей. Собаку за ухо потрепали. Все же, пока бежали, почти родными стали. Махнули через забор. И к своему счастью убежали.

Долго еще гудела деревня. А потом зажила степенной жизнью. Баба Люда до сих пор продает самогон. Городские отдыхающие, правда, в деревню после выпитого не забредают. Падают после первой стопки, где были. И лежат так до утра. Потому что бабой Людой в целях безопасности деревни рецептура самогона была изменена.

А хозяин пасеки эту историю вспоминает и говорит:

— Я в жизни всякое повидал. Но чтобы ночью пытались будку вместе с привязанной к ней собакой унести…Такого я еще не встречал.

Пы.Сы:

Эту историю мне дядя Леша рассказал. Он охотник, рыбак и отличный мужик. Уже потом я узнала, что такое происходило и с рыбаками, и с разными мужиками.

Но кто же знал.

В последние две недели, оставшиеся мне здесь, решила сконцентрироваться на нескольких темах в съёмках, не распыляться. Работу рыбаков в море снять, в том числе — давно хотела.
Орландо устроил кубинский бунт против этой моей идеи. Сначала мягко отговаривал, говорил, что это скучно, неприятно и неинтересно совсем. В конце концов, перешёл на повышенные тона, сказал, что для женщины слишком опасно идти в море вообще и в лодке полной рыбаков-мужчин в частности. Исчерпав все доказательства и уговоры, заявил, что не пойдёт со мной к рыбакам, договариваться с ними о съёмке и месте в лодке для меня.

Рассчитывал, что это препятствие меня остановит — наивный такой, просто лапочка. Пошла одна, что ж, он не рассчитал, что я могу и сама договориться. Дом одного из постоянных рыбаков Ла Сальвии, дона Элвина — ближайший к клинике, в него я и пошла. Пришлось почти просочиться через узкую, проросшую древесными корнями и сырой плесенью, расщелину в скале — такую узкую, что будь я на пару-тройку размеров больше своего сорок четвёртого, уже проникнуть туда было бы затруднительно.

Просочилась. Пока ждала дона Элвина, познакомилась с рыжим пушистым псом по кличке Медведь, обсудила ужасающую жару с матерью Элвина — доной Амалией. Она живёт здесь уже почти двадцать лет, но всё ещё мучается от жаркого климата. Она родилась в горном районе на одной из кофейных плантаций Никарагуа, там было существенно прохладней, чем здесь. Но её отец погиб — на его машину с мешками кофе напали бандиты, груз украли, а его самого забили до смерти металлическими прутами. Маленькой Амалии с матерью и сёстрами пришлось уйти с насиженного места, хозяин плантации не позволил им жить в прежнем доме, поселил туда семью нового работника.
Дона Амалия не любит вспоминать об этом, больше любит обсуждать реальность, то, что сейчас происходит. Вот и обсуждаем жару, немного про урожай мелакотона поболтали.

Дон Элвин выскользнул из под тканой занавески, она же дверь. Встал, позёвывая — дремал уже, недавно с ловли вернулся, вымотался.
— Вы когда в следующий раз на рыбалку идёте?
— На этой неделе. А тебе зачем?
— С вами хочу пойти. Возьмёте?

Поморщился, начал бормотать что-то про много часов в море, про жаркое солнце, тошноту и рвоту от непривычки… С Орландо наобщался, видать. В итоге, устал сопротивляться, махнул рукой в мою сторону и бросил:
— Ладно, послезавтра могу взять тебя. Завтра зайди вечером, уточнить время.
— Спасибо! Хорошего вечера вам.
— Ага, иди уже.

Зевнул на весь двор, пошаркал обратно к своей занавеске, дремать дальше.
Я повернулась, потопала просачиваться обратно в щель. Завтра вечером с рынка вернусь, ещё просочусь сюда — напомнить. Пусть только попробует без меня уплыть.

На завтра Элвина не оказалось дома, ушёл в море днём раньше, без меня. Что ж. Пусть его там крабы покусают, что ли. Не то чтобы я злой человек, но злюсь на него капец как. Зато Орландо доволен, сияет, как пятак начищенный. Даже не попытался изобразить сожаление.

Но тут на укол пришёл дон Дарвин. Он через день приходит, у него дома никто не умеет уколы в вену ставить, а они важные, вот и ходит к нам в клинику.
Пока Орландо дырявил очередную дырку в вене дона Дарвина, я отвлекала его от болезненных ощущений разговорами.О собаках его поболтали, о детишках и о лодке заодно. Оказалось, Дарвин сдал её в аренду соседской семье на условии, что они будут отдавать четверть улова в день — пока он болеет, пусть люди пользуются, рыбу ловят. Опять же его семье поддержка, не только остатки запасов еды подъедать, но и свежее что-то получать.

Слово за слово, сговорились, что я тоже могу пойти в море с той семьёй на его лодке. Орландо выпучил глаза и чуть не выронил шприц, но сдержался от возражений и просто скорчил на меня недовольное лицо. Я в ответ скорчила крайне довольное лицо. Дон Дарвин посмотрел на нас обоих, на меня и пообещал забежать вечерком, подтвердить авантюру, сказать точное время отплытия.
Слово сдержал, зашёл. Сказал, что завтра в половине шестого меня будут ждать возле лодки Элизабет, которая с синими дельфинчиками у кормы.