В сентябре сорок третьего я вышла на работу в одну из московских школ. Все так же ждала от  Толи писем, так же тревожилась, но вместе с тревогой была и надежда, ну и потом со мной рядом были мама и сестра Валентина, а свой своему, как говорится, поневоле друг.

В августе сорок четвёртого года моего мужа, он к тому времени был уже подполковником, тяжело ранило в Белоруссии под Витебском. Он долго лежал в госпитале, долго лечился. Потом его направили в подмосковный военный санаторий, если я правильно помню, он был в Перхушково. Я ездила туда регулярно. Брала с собой Леночку. Мы ведь не виделись с июля сорок первого, больше трех лет. Леночке было уже четыре года. Отца она конечно не помнила, но сразу же признала. Она к нему тянулась, была светленькая, глазки мои, серо-голубые, Толя называл ее своим солнышком. Несколько раз я ездила туда одна, мы наслаждались каждой минутой, буквально растворяясь друг в друге. Но однажды я чуть все не испортила.

Я никогда не заговаривала с ним о фронте. Он мне тоже ничего не рассказывал. А тут меня как бес под язык пихнул. Я, дура такая, взяла и спросила его "А каково там, сильно тяжело?" Пожалела сразу же. Он вздрогнул, лицо стало каменным. Глаза и без того темно-карие стали черными, зрачки превратились в два пистолетных дула, в белках засверкали темно-голубые молнии, и смотреть жутко, и оторваться невозможно. Я похолодела, сжалась, думала, он меня если ударит сейчас, я живая не уйду. А он прижал своей тяжёлой рукой меня к стулу и спросил тихим голосом, почти шёпотом, но в этом голосе клокотало еле сдерживаемое бешенство: "Что, интересно тебе?". И начал рассказывать. Таким же тихим голосом, но то и дело срывался на крик. Он рассказывал мне о смерти, о боли, о том как гибли на его глазах товарищи, о зверстве фашистов, что они творили в городах и сёлах, которые он освобождал. Слова перемешивались с самой грубой, отборной матерной бранью, какой он никогда в обращении со мной себе не позволял, с бешеной яростью, стегали, как кнут, наотмашь.  И курил, курил без конца, прикуривая одну папиросу от другой, обдавая меня горьким, едким дымом. Я сидела ни жива, ни мертва, не думая, как выбраться. Так  страшно мне не было ни до этого, ни потом. Когда мне удалось наконец выскочить, путаясь в платье, из его комнаты, я опрометью не оглядываясь бежала до остановки. Села в автобус, а меня колотит крупной дрожью. Два дня я к нему не ездила, боялась. Когда приехала, он встретил меня по-прежнему ласково и приветливо. Ни  словом не напомнил о произошедшем. А я поняла, что эта тема табу. Когда Лена, уже учась в институте, спросила меня, почему отец никогда не говорит о войне, я ей сказала, что один раз я имела неосторожность спросить его об этом и повторения мне не хочется. Сам он детям о фронте ничего не рассказывал, а они не спрашивали, потому что понимали, что не стоит бередить раны.

Вскоре после этого, его выписали, и он уехал на фронт. А я осталась в Москве.

С вашего позволения, я прерву рассказ бабушки, чтобы не получилось бездушного цитирования чужих записок. Я ведь тоже живой человек, и когда я их читал, воспоминания вставали передо мной.Тема войны была запретной и для нас, внуков. Я не помню, чтобы он нам о ней рассказывал, делился воспоминаниями. Я никогда не видел вживую деда в форме, при мне по крайней мере он ее ни разу не надевал. Бабушка мне уже взрослому,  в мой последний приезд к ней, перед моей  отправкой в Чечню, если я правильно помню, в 2003 году, рассказывала, что ей так и не удалось его затащить в школу, где она работала, для того, чтобы он выступил перед учениками. Тогда же ветераны ходили по школам регулярно. Он все время находил какие-то отговорки. Случай в санатории, когда дед так рассказал бабушке про войну, что напрочь отбил желание к подобным расспросам, мне известен, бабушка мне о нем тоже рассказывала. Но я вспоминаю один случай, мне было лет наверное восемь. Я гостил у деда с бабушкой в Москве, это было первое лето, когда меня отправили туда на все летние каникулы. Мы с дедом были в то лето самые лучшие друзья. Понятно, что дети есть дети, а восемь лет это возраст, когда все хочется знать. И вот я тоже спросил деда: "Дедушка, а ты на войне был?" Безо всякой задней мысли, мне очень хотелось гордиться тем, что мой дедушка тоже ветеран. Понятное желание, да? Бабушка при этом присутствовала. И я помню, как она вздрогнула и побледнела. А дед положил мне руку на плечо  и сказал:"Да, был. Война это очень плохо и страшно. Давай, Пашок, не будем о ней говорить." Бабушка потом меня очень сильно отругала. То что на войне действительно страшно, я в Чечне испытал на себе, попав в боестолкновение на одной из спецух. И, самое важное, это не дать страху завладеть тобой, перебороть его и сделать все, что от тебя требуется. Я не назову это мужеством, наверное это уверенность в себе, в товарищах, которые рядом с тобой, в командирах. Мне с ними повезло. Может быть, поэтому я и вернулся невредимым. Кстати, о Чечне вспоминать тоже не люблю

Да уж, никогда не думал, что в свои 25 буду хоронить близких друзей. Но жизнь как всегда вносит свои коррективы

Ежедневно умирают десятки тысяч людей, сухая статистика, но за каждой из этих смертей стоит история человека, его жизни. И частичку этой истории я хочу оставить навсегда в сети

Ты не был выдающимся ученым или врачом. О тебе не напишут статью на Википедии и не присудят Нобелевскую премию. Ты стал лишь одним из тысяч безымянных солдат, перемолотых через жернова очередной войны. Но даже несмотря на это ты был и умер человеком

Помню как из-за проблем с водой в Донецке ты помогал мне таскать баклажки на пятый этаж

Помню как забрал к себе домой таксу из разрушенного дома в Горняке

Помню как мы вместе планировали уехать жить в Южную Америку подальше от всех этих европейских войн

Помню наш спор на стакан пива на то, кто умрет первым. Это раньше мы были веселыми 18-летними алкоголиками, а теперь, спустя призму времени об этом без слез и не вспомнишь

Мне будет не хватать твоих теорий о будущих войнах с ИИ, перерождении душ и долгих монологах о мухоморах

Ты так хотел любить и быть любимым, но увы, жизнь не дала тебе этого шанса

Мы лишь пыль в бескрайнем космосе, которой лишь на миг даровано любить и чувствовать, только жаль, что мы об этом часто забываем

Прощай мой друг, мой милый друг.

Говорят что интернет все помнит.... Пусть запомнит и мою кошку.... Сегодня ее не стало.... Ей было 13 лет, она родилась весной в Новосибирске, переехала со мной в Питер, всегда была рядом, я ее очень любил.... Арси, Арсюша, мне будет тебя не хватать, беги по радуге любимая кошка, ты навсегда останешься в моем сердце и я точно знаю, когда-то мы обязательно встретимся....

Иногда воспоминания накатывают внезапно, будто кто-то открывает в голове старый ящик и вытаскивает из него давно забытые картинки. Вот сегодня я включил телевизор — идёт какой-то документальный фильм про японскую мангу середины XX века. Диктор спокойно и буднично произносит: «Сенен Джирайя». И всё — картинка с экрана исчезла, а перед глазами возник Стив. Так ярко, что я даже пульт уронил на пол.

Стива перевели к нам в подразделение в июне 1957 года. Никто толком не понял, за какие заслуги его к нам закинули, но очень быстро стало ясно одно: этот парень был одержим мангой. Его любимая история носила то самое название — «Сенен Джирайя». Он привёз из отпуска целую стопку журналов, и в отличие от нормальных бойцов, которые читали комиксы про ковбоев, супергероев или листали пин-ап, Стив тащил с собой эти японские картинки. Читал он их не где-нибудь, а всегда в сортире. Засел минут на сорок, и потом выходит с лицом настолько блаженным, будто лично встретил Будду и тот поведал ему смысл жизни. Мы старались делать вид, что не понимаем, но каждый думал своё.

Днём от него было мало толку, зато утром он компенсировал это с лихвой. Поднимался ни свет ни заря, в пять утра, и будил весь лагерь своими воплями «кия-я!». Первое время мы думали, что у него ночные кошмары, но потом выяснилось правду: он выходил во двор и с серьёзным видом колотил дерево палкой, отрабатывая какие-то самурайские приёмы. Стоял в стойке, махал палкой, бил, кричал. Попугаи замолкали, собаки выли, а мы сидели в палатках и матерились. В итоге пошли слухи, что гуки обходят наш лагерь стороной именно из-за него. Мол, увидят такого сумасшедшего и сами решают держаться подальше. Так Стив, к нашему общему недоумению, стал талисманом. Правда, скорее не удачи, а идиотизма.

И вот настал день, когда мне выпало идти с ним в дозор. Ситуация тогда была серьёзная: примерно в пяти милях от лагеря гуки обстреляли несколько колонн с продовольствием, которые должны были прийти к нам. Нашей «боевой паре» поручили найти подходящее место для засады и поставить там растяжки. Задача вроде бы простая, но со Стивом всё простое превращалось в фарс.

Мы вышли на точку и довольно быстро нашли место. Но не одни. На месте уже были два гука-дозорных. Я заметил их первым и сразу сказал Стиву: «Тихо отходим, возвращаемся с подкреплением». Всё по уставу. Но нет. Стив повернулся ко мне с видом восточного мудреца, посмотрел своими горящими глазами и сказал: «Это не путь самурая». После чего рванул вперёд. С мачете. Против двух автоматов.

В тот момент для меня всё замедлилось. Я видел его лицо: восторг, решимость, почти счастье. Он действительно верил, что сейчас превратится в героя своей любимой манги. Он мчался, делая широкие шаги, крича что-то на смеси английского и японского. Казалось, ещё секунда — и он взлетит в небеса. Пять шагов, четыре, три… И тут — споткнулся. Падая, Стив умудрился напороться на торчащий из земли сломанный бамбук. Тот вошёл ему в живот насквозь.

Я замер. Гуки тоже. Они даже не стреляли — настолько охренели от увиденного. В тишине джунглей стоял только его странный стон, и казалось, что вместе с ним умирают все его утренние «кия». В тот миг я понял: если бы гуки всё же открыли огонь, я бы даже не успел поднять автомат. Мы все были парализованы этим абсурдом.

Стив всегда хотел быть самураем. Орал по утрам, бил палкой деревья, читал мангу в сортире. Всё ради того, чтобы однажды уйти так нелепо. Его не убили пули, не гранаты, не нож врага. Его убила собственная одержимость и кусок бамбука. В каком-то смысле он действительно достиг своего «дзена». Стал воином, как он это понимал. Только это длилось всего секунду и закончилось очень глупо.

С тех пор, когда слышу «Сенен Джирайя», я не думаю о самураях. Я вижу Стива: его довольное лицо после «чтения», его утренние вопли, его безумные тренировки. И то, как он в итоге нашёл свой путь. Иногда думаю: может, в этом и есть дзен — идти до конца своей идиотской мечты, даже если она приведёт тебя к бамбуковому харакири. Но, чёрт возьми, каким же идиотом он был.