Серия «Записки моей бабушки»

Часть 2.
Мы приехали в Молотов. Часть находилась за городом. А школа была в самом центре и до нее надо было как-то добираться. Жил Толя в общежитии, в комнате на троих. Но нам сразу дали отдельную комнату. А я ведь городская девочка была, домашняя, хоть и жила в коммуналке, но отопление у нас было уже не печное. Поэтому я ни печь топить не умела, ни готовить. Помню, сварила свои первые щи, капусту накрошила крупно-крупно, про лук вообще забыла, мужа ужином кормлю, "Вкусно?", - спрашиваю. А он морщится и ест, а мне говорит, что вкусно. Шить тоже не умела. И взяла меня под свое крыло жена Толиного старшины, тетка Маруся. Они жили в своем доме, недалеко от части. Она предложила своему мужу, что мол дом большой, дети выросли, пусть молодая семья к ним переезжает. На том и решили. И вот тетка Маруся меня, неумеху всему учила. И щи варить, и котлеты лепить, и пироги печь. Мужья наши постоянно на службе пропадали, а мы вдвоем оставались.
В школе у меня дела шли более благополучно. Мне дали часы в пятых классах математики и в восьмых я вела физику. Как-то сразу мы с детьми поладили. Конечно, они хулиганили иногда, не без этого, но уроки мне никогда не срывали. Расписание мне составили так, что мне не было необходимости ехать к первому уроку. Готовилась к урокам я обычно поздно вечером, когда муж уже спал. Тетрадки проверяла в это же время.
Буквально через три месяца после переезда я почувствовала зарождение новой жизни. Тетка Маруся обратила внимание, что я стала бледная, а однажды меня утром накрыла тошнота. Когда я поехала после уроков в больницу, мне сказали, что срок уже двенадцать недель. Я приехала, Толе сказала, он так обрадовался, весь день от меня не отходил. Беременность я перенесла легко. Вообще, все свои беременности легко переносила, что потом с Пашей, что с Наташей. Легко выносила, родила тоже не сказать, чтоб уж тяжело. В конце августа 1940 года родилась Леночка и новый 1941 год мы встречали уже втроем. Все постепенно налаживалось. Мы так же жили в доме у Толиного старшины, тетка Маруся помогала мне с ребёнком, я вернулась в школу, в то время не давали долго в декрете сидеть. Все изменилось 22 июня 1941 года.

Часть 3.
День 22 июня 1941 года помню очень отчётливо. Это было воскресенье и Толя в кои-то веки собирался провести день с семьей. Обычно по воскресеньям мы его почти не видели. Мы собирались съездить в Молотов, погулять по городу, сходить на Каму, я не знаю как сейчас, но в то время в ней можно было купаться, в черте города было несколько пляжей. То лето выдалось очень уж жарким. За Леночкой согласилась приглядеть тетка Маруся, тем более, что в силу того, что я работала в городской школе и ездить ее кормить я не могла, мне пришлось с выходом на работу перевести ее на смеси. Смеси я покупала тоже в Молотове, рядом со школой, где я работала была молочная кухня.
Накануне мы вместе с дядей Федором, Федором Григорьевичем, мужем тетки Маруси и Толиным старшиной и самой теткой Марусей поужинали, спать легли рано, потому что хотели выехать тоже рано. В шесть утра нас разбудил вестовой. Мужья собрались и ушли на службу. Для нас это в диковинку не было, такое часто бывало и раньше, обидно только было, что выходной пропал. А днем по радио передали сообщение, что началась война. Мужья наши пришли домой поздно ночью. А утром собрались опять и ушли. Коротко лишь сообщили, что их переводят на казарменное положение и жить они будут теперь прямо в части. Спустя месяц Толя забежал домой поздно вечером и сказал, что их часть утром отправляют на фронт. На прощание он посмотрел на нас долгим взглядом, улыбнулся своей чуть виноватой улыбкой и ушёл.
Потянулись месяцы ожиданий. Коллеги остались без отпуска в то лето. Их постоянно куда-то отправляли. То на выгрузку вагонов, в Молотов начали приезжать эвакуированные с запада заводы, то в колхозы, на уборку урожая. Так как у меня был маленький ребёнок, мне отпуск дали. Я сидела целыми днями дома. С фронта вести шли одна тревожнее другой. С продуктами было все не очень хорошо. В Молотове и до войны-то часто были пустые полки, снабжение было все же не московское. Но с началом войны они совсем опустели. Выручал рынок, но цены там были высокие.
Письма от Толи приходили редко. Маленькие треугольнички, с несколькими строками, написанными химическим карандашом. Я их все бережно храню. В письмах он писал мне о том, что у него все хорошо, что он скучает, бьётся с фашистами и обязательно вернётся. Просил беречь себя и Леночку.
В сентябре я опять вышла в школу. В классах появилось много новых детей. Это были дети эвакуированных. Учителя делали все, чтобы дети не чувствовали себя здесь чужими.
В ноябре 1941 года пришло письмо от Толи, а потом он на полгода замолчал. Я вся извелась. Мысли мои путались. Несколько раз было так, что я веду урок, а потом разревусь прямо при учениках. Но когда до нас дошла весть, что немцев разбили под Москвой, это была такая радость, мы обнимались на улицах и надеялись, что скоро война закончится.
Письмо от Толи пришло только в апреле следующего года. Он писал мне, что был ранен, но сейчас все хорошо, он вернулся на фронт. И как всегда просил беречь себя и Леночку.
Сорок второй год облегчения не принес. Все так же было тяжело, сводки с фронта были не менее удручающими, особенно когда мы узнали, что немцы дошли до Волги. Похоронки шли одна за другой. Выпуск сорок первого года, в котором я вела физику после выхода из декрета, почти в полном составе ушёл на фронт, даже девочки. И, как я слышала, почти никто из них не вернулся.
Летом сорок третьего пришла похоронка на Федора Григорьевича. Тетка Маруся ее прочла и упала замертво. Сердечный приступ оборвал ее жизнь. После ее смерти мы какое-то время жили одни. Но примерно через месяц приехала дочь хозяев дома. Я ее до этого видела, она приезжала, но отношения у нас как-то не сложились. Может она думала, что я буду на дом претендовать, может еще что, но она мне дала понять, что мне не рада и видеть меня в этом доме не желает. Срок отработки после института у меня давно закончился, в Молотове меня ничто не держало, а в Москве жили мама с сестрой. Мама оформила на меня вызов и в конце августа 1943 года я вместе с Леночкой вернулась в Москву.

В сентябре сорок третьего я вышла на работу в одну из московских школ. Все так же ждала от  Толи писем, так же тревожилась, но вместе с тревогой была и надежда, ну и потом со мной рядом были мама и сестра Валентина, а свой своему, как говорится, поневоле друг.

В августе сорок четвёртого года моего мужа, он к тому времени был уже подполковником, тяжело ранило в Белоруссии под Витебском. Он долго лежал в госпитале, долго лечился. Потом его направили в подмосковный военный санаторий, если я правильно помню, он был в Перхушково. Я ездила туда регулярно. Брала с собой Леночку. Мы ведь не виделись с июля сорок первого, больше трех лет. Леночке было уже четыре года. Отца она конечно не помнила, но сразу же признала. Она к нему тянулась, была светленькая, глазки мои, серо-голубые, Толя называл ее своим солнышком. Несколько раз я ездила туда одна, мы наслаждались каждой минутой, буквально растворяясь друг в друге. Но однажды я чуть все не испортила.

Я никогда не заговаривала с ним о фронте. Он мне тоже ничего не рассказывал. А тут меня как бес под язык пихнул. Я, дура такая, взяла и спросила его "А каково там, сильно тяжело?" Пожалела сразу же. Он вздрогнул, лицо стало каменным. Глаза и без того темно-карие стали черными, зрачки превратились в два пистолетных дула, в белках засверкали темно-голубые молнии, и смотреть жутко, и оторваться невозможно. Я похолодела, сжалась, думала, он меня если ударит сейчас, я живая не уйду. А он прижал своей тяжёлой рукой меня к стулу и спросил тихим голосом, почти шёпотом, но в этом голосе клокотало еле сдерживаемое бешенство: "Что, интересно тебе?". И начал рассказывать. Таким же тихим голосом, но то и дело срывался на крик. Он рассказывал мне о смерти, о боли, о том как гибли на его глазах товарищи, о зверстве фашистов, что они творили в городах и сёлах, которые он освобождал. Слова перемешивались с самой грубой, отборной матерной бранью, какой он никогда в обращении со мной себе не позволял, с бешеной яростью, стегали, как кнут, наотмашь.  И курил, курил без конца, прикуривая одну папиросу от другой, обдавая меня горьким, едким дымом. Я сидела ни жива, ни мертва, не думая, как выбраться. Так  страшно мне не было ни до этого, ни потом. Когда мне удалось наконец выскочить, путаясь в платье, из его комнаты, я опрометью не оглядываясь бежала до остановки. Села в автобус, а меня колотит крупной дрожью. Два дня я к нему не ездила, боялась. Когда приехала, он встретил меня по-прежнему ласково и приветливо. Ни  словом не напомнил о произошедшем. А я поняла, что эта тема табу. Когда Лена, уже учась в институте, спросила меня, почему отец никогда не говорит о войне, я ей сказала, что один раз я имела неосторожность спросить его об этом и повторения мне не хочется. Сам он детям о фронте ничего не рассказывал, а они не спрашивали, потому что понимали, что не стоит бередить раны.

Вскоре после этого, его выписали, и он уехал на фронт. А я осталась в Москве.

С вашего позволения, я прерву рассказ бабушки, чтобы не получилось бездушного цитирования чужих записок. Я ведь тоже живой человек, и когда я их читал, воспоминания вставали передо мной.Тема войны была запретной и для нас, внуков. Я не помню, чтобы он нам о ней рассказывал, делился воспоминаниями. Я никогда не видел вживую деда в форме, при мне по крайней мере он ее ни разу не надевал. Бабушка мне уже взрослому,  в мой последний приезд к ней, перед моей  отправкой в Чечню, если я правильно помню, в 2003 году, рассказывала, что ей так и не удалось его затащить в школу, где она работала, для того, чтобы он выступил перед учениками. Тогда же ветераны ходили по школам регулярно. Он все время находил какие-то отговорки. Случай в санатории, когда дед так рассказал бабушке про войну, что напрочь отбил желание к подобным расспросам, мне известен, бабушка мне о нем тоже рассказывала. Но я вспоминаю один случай, мне было лет наверное восемь. Я гостил у деда с бабушкой в Москве, это было первое лето, когда меня отправили туда на все летние каникулы. Мы с дедом были в то лето самые лучшие друзья. Понятно, что дети есть дети, а восемь лет это возраст, когда все хочется знать. И вот я тоже спросил деда: "Дедушка, а ты на войне был?" Безо всякой задней мысли, мне очень хотелось гордиться тем, что мой дедушка тоже ветеран. Понятное желание, да? Бабушка при этом присутствовала. И я помню, как она вздрогнула и побледнела. А дед положил мне руку на плечо  и сказал:"Да, был. Война это очень плохо и страшно. Давай, Пашок, не будем о ней говорить." Бабушка потом меня очень сильно отругала. То что на войне действительно страшно, я в Чечне испытал на себе, попав в боестолкновение на одной из спецух. И, самое важное, это не дать страху завладеть тобой, перебороть его и сделать все, что от тебя требуется. Я не назову это мужеством, наверное это уверенность в себе, в товарищах, которые рядом с тобой, в командирах. Мне с ними повезло. Может быть, поэтому я и вернулся невредимым. Кстати, о Чечне вспоминать тоже не люблю

Весна сорок пятого года принесла Победу. Я помню, как мы слушали сообщение Левитана, а потом пошли на Красную площадь. Все были веселые, радостные, везде играла музыка. Но радость была со слезами на глазах. Погибли почти все наши с сестрой одноклассники и сокурсники по институтам.

Толя вернулся в июле сорок пятого, уже полковником, с орденами и медалями. И началась наша кочевая офицерская жизнь. В том же сорок пятом родился Паша. Сын был копией отца, ничего моего не взял. Толя был на седьмом небе от счастья. В сорок седьмом я родила дочь Наташу. Маленькие гарнизоны и большие города сменяли друг друга. Мы нигде больше чем на пять лет не задерживались.

Вспоминаю, каким Толя был отцом. Обычным. Заботливым, любящим. Читал детям на ночь книги, несмотря на загруженность на службе старался проводить с ними каждую минуту. Никогда на детей не повышал голос. Я могла накричать, могла даже шлёпнуть в сердцах. А Толе достаточно было посмотреть на них долгим пронзительным взглядом и все становилось ясно без слов. Проказы и ссоры прекращались, уроки делались, домашние обязанности выполнялись. Толя и сам мог и ужин приготовить, и в квартире помочь прибраться. Вообще, по дому все умел делать сам.

Выбираясь в отпуске в Москву, мы ходили по театрам и концертам, как в юности, гуляли по городу.

В шестидесятом году Толю наконец-то направили служить в Москву. Первые полгода мы жили в общежитии, а потом нам выделили квартиру в новом микрорайоне на проспекте Вернадского. Через какое-то время туда пришло метро. Жизнь налаживалась. Я стала завучем, учителем учителей. Лена переехала в Москву еще раньше, училась в станкостроительном институте. Паша в 1962 году закончил школу с золотой медалью, увлекался боксом, как и его отец, был крепким, подтянутым парнем, с развитым чувством долга. На него можно было положиться во всем.

О том что Паша собирается поступать в военное училище, мы узнали как бы между прочим, когда отец случайно обнаружил вызов на экзамены в Киевское общевойсковое училище и перевозочные требования. Он ничего не сказал сыну и мне тоже ничего не сказал. Молча приехал на вокзал, нашел сына у вагона. Тот аж побледнел, потому что не ожидал увидеть отца. Толя посмотрел на него своим пронзительным испытующим взглядом, молча пожал руку и ушёл, не дождавшись отправления. А вечером я Пашу потеряла. Давно пора бы дома быть, а его все нет. И тогда он мне сказал:" Да не суетись. Он поступать поехал в Киев, проводил я его на поезд". "Как поступать? Как в Киев?" Я так и села.

Паша поступил в Киевское общевойсковое училище. Я ездила с Наташей к нему на присягу. Лена к тому времени закончила институт, только устроилась на работу, а Толю не отпустили на службе. На каникулах Паша приезжал и я видела, как он взрослеет и становится все больше похожим на отца и внешне и по характеру. В шестьдесят шестом Паша закончил военное училище и на выпуск мы поехали все вчетвером. Толя во время парада выпускников стоял, а я смотрела на него и видела, как горд он за своего сына.

Паша в шестьдесят шестом начал свою офицерскую службу, а Толя ее в том же шестьдесят шестом закончил, прослужив в общей сложности больше тридцати лет. Пенсия у него была приличная, я работала завучем, в семидесятом стала директором одной из школ-новостроек на юго-западе Москвы, так что денег нам хватало.

Наташа поступила в медицинский институт, в 1971 году его закончила и уехала по распределению в молодой волжский город Тольятти.

Я не могу сказать, что Толины ранения, полученные им в войну на его здоровье не сказывались. Конечно, сказывались. Он реагировал на погоду, иногда прихватывало спину, так что не мог ни согнуться, ни разогнуться. Но он все равно не запускал себя, занимался спортом. После выхода на пенсию купил мотоцикл без коляски, у нас уже к тому времени появилась дача, и ездил на нее на мотоцикле. Я с ним как-то раз поехала, чуть не умерла со страху, так быстро он несся. Лучше уж на электричке. На даче он сварил и вкопал турник с кольцами и летом каждый день там упражнялся, крутя солнышко на зависть окрестной молодежи. Вообще, на свой возраст он не выглядел. Зимой катался на коньках, на лыжах. Отлично плавал. В доме у нас долго висел боксёрский мешок, летом он перекочёвывал на дачу и Толя, даже будучи в в возрасте, регулярно подходил его, как он выражался "побуцкать". Он и Пашу заразил боксом. Иногда они устраивали дружеские бои, даже когда Паша был уже взрослым. Я всегда отворачивалась.

Лена вышла замуж, появились внуки Володя и Таня. Вскоре женился Паша, у него и у Любы было тоже двое детей. А в семьдесят шестом вышла замуж Наташа. Годом позже родился внук Паша, Паша-маленький. Мы ездили с Толей в семьдесят девятом году в Тольятти. Город мне очень понравился, он оказался очень красив. Особенно понравились широкие улицы и проспекты, зеленые кварталы. А еще я, будучи директором школы, заинтересовалась школами. У нас в Москве таких не было. Я зашла в одну из школ, директор, милая женщина, несмотря на отпуск была там, она узнала, что я ее коллега, тоже директор, но только московской школы, согласилась провести экскурсию по школьному зданию. Я поразилась широким просторным коридорам, светлым классам с новой мебелью. К сожалению больше в Тольятти мы не бывали. С зятем отношения не особо сложились и Наташа приезжала в Москву чаще одна, Александр, ее муж, был у нас по-моему один или два раза всего. Сам он из Владимира, но несмотря на небольшое расстояние мы и со сватами так и не познакомились, и он приезжая к своим родителям, к нам не заезжал.

Паша бывал в Москве редко. В основном приезжала его жена, Люба с детьми. Тем больше была наша радость, что Пашу переводят в Москву. В олимпийский 1980 год они приехали в Москву, к новому месту Пашиной службы. В 1981 году он стал полковником. Казалось, что все тревоги позади. Но я ошибалась.

В октябре 1982 года ближе к вечеру к нам приехала Люба. На ней не было лица. Она сказала, что Пашу направляют служить в Афганистан, уезжает уже завтра. Паша с детьми приехал к нам вечером. Необычно веселый, оживлённый, он шутил и смеялся, я его таким никогда не видела. Мы сели ужинать, немножко выпили. Он взял свою старую гитару. Толя сам прекрасно играл на гитаре, он и Пашу научил, когда тот учился в седьмом классе, купил ему гитару в подарок. Паша запел, потом он передал гитару отцу и так они пели по очереди и вместе на два голоса. Пели военные песни, а последней пели песню "Десятый наш десантный батальон", из кино "Белорусский вокзал". Мы подпевали дрожащими голосами, в которых пытались скрыть свой страх. Разошлись далеко за полночь. На прощание Толя, как всегда, подтянутый, сохранивший, несмотря на возраст, юношескую фигуру и военную выправку, посмотрел на Пашу тем же пронзительным испытующим взглядом, молча протянул ему руку. Крепкое мужское рукопожатие, ни слезинки в глазах, ничего. И все. Паша с Любой и детьми сели в такси и уехали. Это был последний вечер, когда собралась вся семья, последний вечер, когда мы видели Пашу живым.

Записки моей бабушки. Часть 7

Похоронка на Пашу пришла в 1983 году, в марте. Серый лист бумаги с казенными печатями, в котором сухо было написано что полковник Панфёров П. А. погиб при исполнении воинского долга. Толя расписывался за нее сам. Молча, сухо, без единого крика. Только желваки заходили по щекам, да в глазах заплескалась та же ярость, что тогда в сорок четвёртом, в санатории. Только теперь она смешалась с отцовской болью. Расписавшись, он надел свою полковничью парадную форму с наградами и пошёл в военкомат решать вопросы с похоронами.

Похоронили Пашу на Востряковском кладбище со всеми воинскими почестями. Похороны его до сих пор стоят у меня перед глазами. Множество венков, военный оркестр надрывно игравший шопеновский марш, сослуживцы, надгробные речи. Когда гроб опускали в могилу, Люба закричала, страшно, каким-то утробным, звериным криком. Я смотрела на все через пелену слез, ничего не видя и не слыша. Меня держали под руки Лена и ее муж Георгий. А Толя стоял, как на параде, в своей полковничьей форме, с застывшим лицом  и сухими глазами, прямой, несгибаемый как струна, готовая порваться. И она порвалась. Едва отгремели залпы прощального салюта и стих гимн СССР, Толя рухнул на мерзлую мартовскую землю. Оказался обширный инфаркт. Неделю он провел в реанимации, потом два месяца в больнице. Мы думали, что его потеряем. Но он выкарабкался, с трудом, борясь за каждое мгновение жизни, он постепенно начал подниматься. Выписали его уже весной, в конце мая, и я сразу же увезла его на дачу. Летом прилетела Наташа, жила с нами все лето, до осени. Будучи кардиологом, она в первую очередь сходила к Толиному лечащему врачу, они обсудили детали дальнейшего лечения и Наташа взяла этот вопрос на себя. На похороны из-за того, что она в октябре родила девочку, Юлю, Наташа приехать не смогла. На Востряковское кладбище мы с ней ездили вдвоем. Она долго сидела у могилы  брата задумавшись...

Здесь я опять, с вашего позволения, вклинюсь со своими комментариями. К огромному моему сожалению дядю Пашу я помню только по фотографиям. Когда он погиб, я был еще маленьким, и даже если он меня успел увидеть, у меня это в памяти не отразилось. У бабушки в квартире висела большая фотография дяди Паши с его женой тетей Любой и сыновьями Юрой и Сережей, моими двоюродными братьями. Еще одна фотография была у бабушки в альбоме. Она по-моему с выпуска дяди Паши из военного училища. На ней дядя Паша сфотографирован вместе со своим отцом. Они на ней оба в военной форме, и видно, что дядя Паша очень здорово смахивает на деда. Такие же густые черные волосы, открытое интеллигентное лицо, располагающая улыбка и чуточку грустные глаза. Удивительная наука генетика. Фирменный панфёровский разрез глаз передался от деда к дяде Паше и маме, от нее ко мне. У Юльки глаза отцовы, мои дочери тоже глаза забрали у моей жены. Единственное, дед на фотографии покряжистее. Но это тоже объяснимо. Если меня поставить рядом со мной же в пору моей лейтенантской юности, я тоже уже не Аполлон, хотя со спортом дружу и себя стараюсь не запускать.

Обстоятельства гибели дяди Паши мне известны с пятого на десятое, через третьи руки. Вроде как подразделение, которым командовал дядя Паша, попало в засаду в горах. Дядя Паша организовал отход, а сам уйти не успел... Но со стопроцентной уверенностью утверждать не берусь.

Мама на похороны не ездила, так как сидела с маленькой Юлькой. На похороны летал отец. Вернулся в подавленном настроении, привез пачку фотографий. Она до сих пор у мамы хранится. На них бабушка, едва держащаяся на ногах от горя, ее под руки держат тетя Лена и дядя Жора, рыдающая тетя Люба, упавшая грудью на гроб, плачущие Юра с Сережей, множество венков, военные, оркестр. И дед, стоящий по стойке "Смирно" с рукой под козырек, с необычно суровым лицом...

Так получилось, что у меня с отцом не сложилось близких, по-настоящему сыновних отношений. Слишком он был жестким человеком. Он был замечательным, он меня вырастил, во многом благодаря ему я стал тем, кем являюсь сейчас. Но нравственным ориентиром, мерилом офицерской чести и справедливости для меня стал дядя Паша. По нему я сверяю свои часы, и часто себя спрашиваю, а как бы на моем месте поступил дядя Паша. Поэтому у меня не было сомнений, идти или прятаться, когда пришла повестка из военкомата, ехать или не ехать в Чечню. Мне кажется, у каждого человека должен быть такой ориентир, с котором необходимо сверяться и сегодня,и завтра, и всегда...

Но я заговорился, поэтому вернусь к бабушкиному рассказу.
...Мы старались окружить Толю заботой и теплом. Ну и сам он тоже стиснув зубы  заставлял себя жить дальше. Потихоньку, как стало можно, начал заниматься бытовыми делами, снова вернулся к зарядке по утрам.  Все налаживалось. Но однажды ночью, это было уже в ноябре, я услышала из его комнаты страшный звериный рык, полный невыносимой боли и отчаяния. Я вскочила, прибежала в комнату, а он мечется в кровати и кричит "Не смейте, гады, не смейте!" И все это с отборной бранью. Я к нему:" Толя, Толя, успокойся, что с тобой? ". А он прижался ко мне и зарыдал, горько, навзрыд, как ребенок. "Нина, прости меня, прости, не уберёг я Пашку, прости!". Он плачет, я плачу. Он успокоился, взял гитару, к которой не прикасался с самого отъезда Паши в Афганистан, и негромко запел песню, ту самую, которую они пели с Пашей вдвоем, в его последний вечер, про десятый батальон, из фильма "Белорусский вокзал".

...Время шло. Толя замкнулся в себе, часто ездил на кладбище, к Паше, долго стоял у его могилы, о чем-то безмолвно с ним разговаривая. В доме была гнетущая тишина, прерываемая лишь изредка перебором гитарных струн, когда Толя, погруженный в свои мысли перебирал старые мелодии.

Новый, 1984 год, мы встречали вдвоем. Открыли шампанское, невесело выпили под куранты и разошлись. А спустя неделю, после ужина он мне сказал: "Нина, я хочу рассказать тебе все. Все что видел, что пережил, передумал." Я вздрогнула, но перебивать не стала. А он рассказывал, сбивчиво, долго, прорываясь через время и боль, о войне, о ее ужасах, о том, как тяжело терять боевых товарищей, как тяжело оставаться человеком в нечеловеческих условиях. Он говорил о Паше, как он гордится им, как надеялся на то, что его война минует, как ему горько что он не уберёг сына. Я слушала и тихо плакала, понимая что этот разговор нужен нам обоим, что возможно эта исповедь поможет ему выйти из того состояния, в котором он находился. В его рассказе не было той бешеной клокочущей ненависти, которая была в сорок четвёртом, когда еще свежи были раны, а я своим дурацким вопросом полоснула по ним бритвой. В нем была грусть, светлая память о былом. Он постепенно облегчал сердце и с каждым словом уходило все что его давило и мешало жить.