Вот эти ножки на сумке называются пуклями. Никогда не думала что у этих вещей есть отдельное названия, по мне так клепки какие-то. И ведь много таких вещей существует названия которых я не знаю...

Например еще вот деталь для ремня, куда вставляем ремень чтобы его зафиксировать на одежде. Так у этих петелек есть официальное название - шлёвка.

Квартира стояла тихо. Точнее, не совсем тихо. Была тут особая тишина – та, что пропитана отсутствием. И пылью. Ах, пыль! Она тут была главная героиня. Не та простенькая пыль, что оседает за день на полированном столе, а фундаментальная, вековая пыль, что собирается годами в углах, под мебелью, на забытых фотографиях. Она лежала повсюду плотным, серым, каким-то даже торжественным слоем, как саван на теле ушедшей эпохи.

Алексей Павлович, человек, еще недавно носивший вполне приличный костюм и имевший приличную работу (теперь уже, впрочем, не имевший, но это другая история), стоял посреди всего этого великолепия. Он был бледен, худ, и глаза его подернулись той особой мутью, что приходит от недосыпа и непонимания масштабов бедствия. А бедствие было налицо: коробки. Коробки всех размеров и мастей, выросшие, казалось, прямо из паркета. Коробки с надписями, сделанными торопливым почерком: "Книги", "Посуда", "Разное". И таинственные коробки без надписей вовсе.

Задача была ясна, как утренний стакан воды после бурной ночи: разобрать. Разобрать жизнь. Свою, конечно, тоже, но в данном случае – мамину. Мамину жизнь, запакованную в картонные гробики. Вот угораздило же.

Он взялся за первую коробку. Та, что помельче, скромно приютившаяся под табуретом. Открыл. Внутри – клубок ниток. Разноцветных, шерстяных. Серые, как московское небо в ноябре. Ярко-желтые, как летнее солнце, которое тут, кажется, не светило лет десять. Красные, синие, зеленые... Целое богатство. И запах. Запах шерсти, нафталина и... чего-то еще. Чего-то неуловимого, что мгновенно перебросило Алексея Павловича на тридцать лет назад, в маленькую комнатушку на Сретенке, где он сидел на полу, а мама вязала ему свитер.
Он запустил руку в этот клубок. Нитки оказались холодными, как змеи. Под ними – спицы. Старые, металлические, с острыми концами. О них, бывало, так неприятно кололся палец.

И вдруг – что-то твердое, спрятанное глубоко в клубке. Алексей Павлович нащупал. Вытащил.

Это был... завернутый в тряпицу предмет. Осторожно развернул.

Статуэтка. Небольшая, фарфоровая. Не то собака, не то медведь, сидящий на задних лапах и смотрящий куда-то вверх с совершенно человеческим выражением тоски. Она была некрасивая. Даже, пожалуй, уродливая. С щербинкой на ухе и потертой лапой. Но не в красоте было дело.

Дело было в том, что Алексей Павлович никогда не видел этой статуэтки. Никогда. За всю свою жизнь, которую он прожил бок о бок с этой женщиной. Она любила фарфор, да. Собирала всяких балерин и пастушек. Но эта... эта зверушка была из другой оперы. Из какой-то очень странной, непонятной оперы.
На спинке зверушки была какая-то надпись. Маленькая, едва различимая. Алексей Павлович поднес ее ближе к тусклому свету. Буквы. Вязью. Не русские.
"Memento Mori," – прочитал он по слогам. И замер.

Вот тебе и раз. "Помни о смерти". У его мамы. У женщины, которая переживала за каждый его чих, за каждую двойку в дневнике, у которой в шкафу висели платья, которые она "берегла для особого случая", который так и не наступил. У нее была статуэтка с такой надписью?

Он ощутил холодок, пробежавший по спине. Не от сквозняка, а от той бездонной ямы непонимания, что вдруг разверзлась под его ногами. Что она знала? Что она помнила? Что она скрывала в клубке разноцветных ниток и старых спиц?

Алексей Павлович поставил статуэтку на пол рядом с коробкой. Уродливая зверушка с человеческими глазами смотрела на него с невыносимой грустью и знанием. Знала ли она что-то о его матери? Знала ли, почему оказалась здесь, завернутая в тряпицу, как некий... амулет?

Он посмотрел на горы коробок. На всю эту упакованную жизнь. И вдруг ему показалось, что коробки слегка дрогнули. Что пыль в воздухе закружилась не просто так, а по чьей-то невидимой воле. Что тишина в квартире стала... осмысленной. Как будто стены, мебель, эти чертовы коробки – все наблюдало за ним. Наблюдало и ждало. Ждало, что он найдет что-то еще. Что-то, что приоткроет завесу над этой жизнью, над этим уходом, над этой чертовой статуэткой с надписью "Помни о смерти".

Алексей Павлович вздохнул. Вздохнул тяжело, как будто втянул в себя всю пыль этой квартиры, все ее тайны и все ее запахи. Задача разобрать жизнь вдруг показалась не просто трудной, а совершенно невыполнимой. Как разобрать сон? Как разложить по полочкам воспоминание, которое постоянно меняет цвет и форму?

Он опустился на пол, упершись спиной в стопку коробок. Взял в руки серую нитку из клубка. Потер ее между пальцами. Мягкая. Обыкновенная шерстяная нитка. Но и она теперь казалась частью какой-то великой, непонятной интриги.

Уродливая статуэтка с грустными глазами смотрела на него с пола. В этой тишине, в этом царстве пыли и забытых вещей, она казалась самым живым существом. И самым знающим.

"Что ж," – прошептал Алексей Павлович в пустоту. – "Помни о смерти, значит. Ну что ж. Теперь, кажется, помню."

Он поднялся. Коробки стояли на своих местах, не дрогнув. Пыль оседала медленно, почти незаметно. Тишина вновь стала просто тишиной. Но Алексей Павлович знал – это была уже другая тишина. Та, что умеет хранить секреты. И ждать. Ждать, когда ты откроешь следующую коробку. А потом следующую. И так до самого конца. А конец... конец всегда таинственен, не правда ли? Особенно когда он запакован в картон.