КАК ЧУДОТВОРНАЯ ИКОНА СПАСЛА БЕЗБОЖНИКОВ БОЛЬШЕВИКОВ!
Бог творит чудеса даже для тех, кто Его отрицает! И это свидетельство самое яркое доказательство Бога, но атеисты, в силу своей упёртости и недалёкости этого не поймут!
Комиссар Нефедов был человеком прямых углов и чётких линий. В его мире, вычерченном на штабных картах, не было места для полутонов. Веру он презирал не как заблуждение, а как тактическую ошибку, как ржавчину, что разъедает монолит боевого духа.
Его горстка бойцов, зажатая в простреливаемом насквозь остове старой церкви, была окружена. Единственной реальностью был приказ. Но в углу, у крошева алтарного кирпича, рядовой Анисим, плотник, тихо говорил с уцелевшей тёмной доской.
Этот его шёпот выводил Нефедова из себя, в нём слышался звук грядущего поражения. Он подошёл вплотную: «Надежда — это яд, боец. Убрать». Плотник поднял на него светлые, спокойные глаза:
«Не могу, товарищ комиссар. Она — наша единственная стена». Стена. Это слово стало детонатором. Нефедов вырвал тяжёлую икону из рук плотника…
Воздух в церкви был густым, как взвесь. Пахло промозглой известью, холодным ладаном и пороховой гарью. Этот запах въелся в кожу, в одежду, в саму душу, став единственным свойством этого запертого мира.
Комиссар Нефедов вдыхал его и чувствовал, как крупицы пыли скрипят на зубах. Реальность была шершавой и серой.
Его взгляд остановился на причине тихого разлада в отряде.
Холодная ярость затопила Нефедова. Он проведёт им политзанятие. Последнее. Наглядное.
Бойцы, сидевшие по углам, замерли. В наступившей тишине было слышно, как где-то под куполом сквозит ветер и сыплется с потолка невидимая труха.
«Смотрите! — Нефедов поднял икону над головой. Голос его окреп, обрёл привычные командные нотки. — Вот так мы будем крушить стены, построенные на обмане!»
Он развернулся к алтарной стене. Вложил в удар всю свою правоту, всю ненависть к этому бессильному шепоту, всю ярость обречённого, но не сломленного человека.
Удар.
Звук был не таким, как он ожидал. Не звонкий треск ломающегося дерева, а глухой, нутряной хруст, будто сломалась кость великана. Вековая, почерневшая доска выдержала. А ветхая кирпичная кладка, измученная взрывами и временем, — нет.
Кусок стены вывалился внутрь, осыпался крошевом и пылью, обнажив густую, влажную черноту. Пахнуло прелой землёй и погребом. Это был ход. Узкий, заваленный мусором, но очевидный лаз, ведущий из храма куда-то наружу, в сторону оврага. К жизни.
Тишина, что наступила после, была оглушительной. Она всосала в себя и пыльный запах, и далёкий гул, и даже собственное дыхание. Звук в ушах Нефедова сделался ватным. Тяжесть иконы в его руках вдруг стала иной — не враждебной, а просто... весомой. Он хотел доказать, что это — просто доска. А она стала стеной. Стеной, что сокрушила камень. Стеной между его людьми и смертью.
Он медленно опустил руки. Долго смотрел на тёмный лик, который почти не был виден под слоем вековой копоти. Затем осторожно, будто неся нечто хрупкое, прислонил икону к стене, рядом со спасительным проломом.
Он не перекрестился. Не произнёс ни слова. Просто обернулся и посмотрел в глаза Анисиму. И в этом взгляде двух столкнувшихся вселенных, двух несовместимых правд, рушился целый мир, выстроенный из прямых углов и чётких линий.
Потом он посмотрел на замерших бойцов. Голос, когда вернулся, был хриплым и незнакомым.
«Плотник — первый. За ним — по одному. Живо».
И он, комиссар, остался у пролома последним. Он пропускал своих людей в спасительную темноту, а сам стоял на страже, под молчаливым, тёмным взглядом Той, которую мгновение назад хотел стереть в порошок. И въедливый запах извести и ладана больше не казался ему запахом тлена. Теперь это был запах рухнувшей тюрьмы.
