Толстой
Телеграм - Три мема внутривенно
Телеграм - Три мема внутривенно
Современный европейский человек, воспитан на Библии. Да, даже ты, хочется тебе или нет. Мы с молоком матери и детскими сказками впитали библейские сюжеты. Библия навсегда изменила культуру человечества.
Человечества? Нет, западного человека. Ты можешь ужаснуться, но есть целые народы, которые не испытывают пиетета по отношению к Священному Писанию. Ну вот ваще нисколько.
А в древности им было тем более плевать. И писали они свои книжки, и считали их умными. Одной из таких книжек был "Дао Дэ Цзин" за авторством Лао-цзы.
Спустя несколько тысяч лет и мы смогли приобщиться к этому наследию восточных варваров. И что бы вы могли подумать? Один из первых переводчиков "Дао" был . . . Лев Толстой!
Вот вообще не ожидали от этого христианина (пускай и еретического) таких языческих движений. Или есть в "Дао" нечто боговдохновенное?
Толстой выводит ключевую мысль "Дао Дэ Цзин":
"человеку надо научиться жить не для тела, а для духа". Это мысль характерная для западного человека, для христианства, рассматривающего тело как нечто греховное.
Лао-цзы же рассматривает тело, как нечто нейтральное. В целом даосы стремятся к преодолению любой дихотомии и само Дао воспринимается в первую очередь, как гармоничное слияние Инь и Ян. "Для сохранения спокойствия души [человек] должен соблюдать единство".
Для даосов человеческий дух – совокупность мелких душ, а скрепляет их как раз тело. Более того, почти никогда даосы не воспринимают человеческое бессмертие, как бессмертие души, но обычно, как бессмертие тела, достигающееся обычно употреблением "пилюль". Отсутствие восприятия души человека отдельно от тела продолжается вплоть до начала влияния на даосов буддизма и появления представлений о круге сансары.
Поэтому попытка Толстого вписать Лао-Цзы в христианский дискурс, в свете современных фактов не выглядит возможной. Восприятие Лао-Цзы через призму христианства у Толстого, отчасти возникает из-за искажённого восприятия западного человека, отчасти из-за неточностей французского перевода, которым пользуется Толстой.
Давайте прочтем несколько размышлений Льва Николаевича из главы "Жизнь человека не в теле, а в душе", сборника "Путь жизни". Он пишет:
5
Нет такого крепкого и здорового тела, которое никогда не болело бы: нет таких богатств, которые бы не пропадали; нет такой власти, которая не кончалась бы. Все это непрочно. Если человек положит жизнь свою в том, чтобы быть здоровым, богатым, важным человеком, если даже он и получит то, чего добивается, он все-таки будет беспокоиться, бояться и огорчаться, потому что будет видеть, как все то, во что он положил жизнь, уходит от него, будет видеть, что он сам понемногу стареется и приближается к смерти.
7
Делай то, чего хочет от тебя твое тело: добивайся славы, почестей, богатства, и жизнь твоя будет адом. Делай то, что хочет от тебя дух, живущий в тебе: добивайся смирения, милосердия, любви, и тебе не нужно будет никакого рая. Рай будет в душе твоей.
10
Как только почувствуешь страсть, похоть, страх, злобу, вспомни, кто ты: вспомни, что ты не тело, а душа, и тотчас же затихнет то, что взволновало тебя.
А что же говорили по этому поводу античные философы-стоики? Давайте вспомним 23-е письмо Луция Сенеки:
Все, чем тешится чернь, дает наслаждение слабое и поверхностное, всякая радость, если она приходит извне, лишена прочной основы. Зато та, о которой я говорю и к которой пытаюсь привести тебя, нерушима и необъятна изнутри. Прошу тебя, милый Луцилий, сделай то, что только и может дать тебе счастье: отбрось и растопчи все, что блестит снаружи, что можно получить из чужих рук, стремись к истинному благу и радуйся лишь тому, что твое.
<…> Запомни, что тело, хоть без него и не обойтись, для нас более необходимо, чем важно; наслаждения, доставляемые им, пусты и мимолетны, за ними следует раскаянье, а если их не обуздывать строгим воздержанием, они обратятся в свою противоположность. Я говорю так: наслаждение стоит на краю откоса и скатится к страданию, если не соблюсти меры, а соблюсти ее в том, что кажется благом, очень трудно. Только жадность к истинному благу безопасна.
<...> «Но что это такое, — спросишь ты, — и откуда берется?» — Я отвечу: его дают чистая совесть, честные намерения, правильные поступки, презрение к случайному, ровный ход спокойной жизни, катящейся по одной колее.
Или, например, первое размышление из Энхиридиона, с которого начинает Эпиктет:
Из существующих вещей одни находятся в нашей власти, другие нет. В нашей власти мнение, стремление, желание, уклонение — одним словом все, что является нашим. Вне пределов нашей власти — наше тело, имущество, доброе имя, государственная карьера, одним словом — все, что не наше.
<...> Итак, помни: если ты станешь рабское по природе считать свободным, а чужое своим, то будешь терпеть затруднения, горе, потрясения, начнешь винить богов и людей. Но если ты будешь только свое считать своим, а чужое, как оно и есть на самом деле, чужим, никто и никогда не сможет тебя принудить, никто не сможет тебе препятствовать, а ты не станешь никого порицать, не будешь никого винить, ничего не совершишь против своей воли, никто не причинит тебе вреда. У тебя не будет врагов, ибо ты неуязвим.
Интеллигенция всех времен произрастала из античной мудрости!
Лев Толстой
Всю поездку Лев Николаевич ёрзал в бричке и глухо бормотал, перелистывая страницы блокнота.
— Матвей, — ткнул он в спину кучера, когда впереди показались первые избы деревни. – Тебе в детстве сказки рассказывали?
— Не без того, — немедленно откликнулся тот, давно уже привыкший к неожиданным вопросам графа. – Бабка, бывало, как заведёт про Глиняного Мужика, так полночи окаянный снится.
Кучер, хохотнув, покрутил головой.
— И дед сказки сказывал? – продолжал допытываться Толстой.
— Дед-то? – переспросил Матвей. – Дед больше срамные знал. Про Девку Об осьмнадцати срамных местах.., — кучер замялся, покосившись на графа.
— Ладно, — перебил Лев Николаевич. – Останови у околицы.
Там, на колоде, вросшей в землю, сидел мальчонка в длинной несвежей рубахе. Осторожно, стараясь не ступить в лужу, Толстой выбрался из повозки.
— Здравствуй дружок, — нарочито добродушно пропел он, подходя к ребёнку.
Тот, занятый плетением какой-то косицы из травы, даже не поднял головы.
Лев Николаевич, удивлённый таким пренебрежением, помялся, и собрался было уйти, но сдержался. Достав из кармана блокнот, он присел рядом.
— Хочешь послушать сказку? – спросил Толстой, и, спохватившись, пояснил. – Дедушка пишет сказки для детей.
Мальчик, замерев, слушал. Лев Николаевич, приписав его молчание, к обычному испугу, ободряюще потрепал парнишку по плечу.
— Мужик, — вдруг отчётливо сказал мальчик басом, — дай толокна.
И уставился в лицо оцепеневшего графа пронзительно голубыми, слезящимися глазами.
— Это Данилка-дурачок, — беззаботно пояснил, бесшумно подошедший кучер. – Третий десяток пошёл обалдую, а не растёт ни шиша.
— Дай толокна, — требовательно обратился дурачок уже к Матвею.
Лев Николаевич неуклюже поднялся и молча пошёл к бричке. Кучер, на всякий случай, погрозив Данилке кулаком, поспешил за ним.
— Домой, — кратко распорядился Толстой.
— А, вот ещё помню, — Матвей легко запрыгнул на козлы, — дед сказку любил про Козла и Лягушку…
— Мужик, — завопил вдогонку дурачок, — дай толокна!
Лев Николаевич закрыл глаза и застонал.
Вы согласны с писателем?
Софья Андреевна прикрыла глаза и, борясь с подступающим раздражением, несколько раз глубоко вдохнула. Разгладила страницу учебника «Méthode néel».
— Давай, Агафья, попробуем ещё.
Кухарка, раскрасневшаяся от усердия, вытерла рукавом вспотевший лоб и согласно кивнула.
— Итак, будь внимательна. «Le chat at-tra-pe les sou-ris», — громко по слогам прочитала Софья Андреевна.
— Кошка..., — кухарка вопросительно посмотрела на графиню.
— Кот.
— Кот ловит...
— Умница. Кого ловит кот?
— Мышь?
— Прекрасно, только «les souris» это не одна «мышь», а...?
— Мыши, — догадалась (или вспомнила?) Агафья. — Кот ловит мышей!
— Превосходно.
Во дворе заскрипели полозья, послышались громкие голоса и смех.
— Барин приехал, — выглянула в окно кухарка.
Хлопнула входная дверь и в гостиную вошёл Лев Николаевич. Сбросил тяжёлый овчинный тулуп и, стащив с головы треух, опустился на стул.
— Вернулся, — сообщил он и, ухмыльнувшись, добавил, — Занятная поездка вышла.
Агафья, встав на колени, помогла графу стащить валенки и, подобрав брошенную одежду, унесла в прихожую.
— Не поверишь, — глаза Льва Николаевича искрились весельем, — кто меня из города вёз. Фабрикант!
Закончив сегодня дела в Туле, Толстой нанял лихача, пообещавшего домчать до усадьбы «прытко и не тряско». Граф укрыл ноги медвежьей полостью, надвинул на глаза шапку, и собрался было вздремнуть, да вспомнил, что не договорился с возчиком о деньгах. Тот же, на вопрос о цене, небрежно отмахнулся, сказав, что будет рад любой оплате и «авось не обеднеет».
— Лошади у него, Сонечка, уж поверь, на загляденье, — продолжал Лев Николаевич. — Сани новые, ладные. Вот я и попенял, мол, с таким подходом недолго по миру пойти. А мужик отвечает, что дело в удовольствии, а не в деньгах, коих «куры не клюют».
Толстой страдальчески изогнул брови и затрясся от душившего его смеха.
— Поведал, что извозом занимается в часы досуга исключительно «для душевной радости». Доходы же получает от собственного кирпичного завода и недавно открытой мануфактуры под Рязанью. Имеет несколько лавок в городе, — граф смахнул выступившие слёзы, — да ещё кое-что по мелочи.
Прыснула и Софья Андреевна.
— Как же, спрашиваю, один со всем справляешься? А он давай объяснять, мол, для того управляющие наняты. И говорит настолько убедительно, что невольно веришь. Почём да где песок с глиной берёт, сколько времени на доставку уходит, каких хлопот клеймо именное стоит. Цифрами так и сыплет, нигде не запнётся. Слова правильные, подлец, знает. Проценты, акцизы, казённая палата, земельный налог, где только нахватался?
— Ну а ты?
— Рубль, — Толстой поднял палец, — дал. Хотя, признаюсь, за такое мастерство и двух не жалко. И обязательно напишу Чехову, это же как нарочно для его пера сюжет. Уж он, как никто другой, подобного господина публике представит. Помнишь, недавно читали «Пересолил»? Вот ей богу возьму и подробно напишу. А взамен рубль потраченный потребую!
Бесшумно ступая, вошла кухарка, неся на вытянутых руках закипевший самовар.
— Слышала, Агаша, — спросила Софья Андреевна, — какой весельчак Льва Николаевича до усадьбы довёз?
— Как же, — откликнулась та. — Из окна видела. Фрол Емельянов. По молодости извозчиком пробавлялся, а потом так в гору пошёл, что диву даёшься.
— Разбогател? — ахнул Толстой.
— Миллионщик, — пожала плечами кухарка. — Порой, как блажь накатит, лошадок в сани запряжёт, да народ катает. Одни говорят, что сдуру, другие — что от широты души.
— Вот оно как, — нахмурился граф.
Встал, прошёлся по гостиной. Открыл-закрыл кран самовара, задумчиво потеребил край скатерти и заметил лежащий на столе учебник.
— Чьё это?
— Видишь ли, — смутилась Софья Андреевна, — кавалер нашей Агафьи...
— Жених, — шепнула кухарка.
— Агафьин жених, что телеграфистом на станции служит, большой мастер вставить в речь словечко-другое на французском. Вот и она решила не ударить в грязь лицом. Учит язык.
— Comte, voulez-vous du thé? (Граф, желаете чаю?) — озорно блеснула глазами Агафья.
Толстой от неожиданности закашлялся.
— Сбылась мечта господ социалистов. Фабриканты извозом промышляют, а кухарки по-французски изъясняются, — и Лев Николаевич, ни на кого не глядя, вышел из гостиной.
— Расстроился, — вздохнула Софья Андреевна.
— Ещё бы, целый рубль заплатил, — согласилась кухарка. — Un rouble!
Софья Андреевна Толстая рассказывала, что Лев Николаевич Толстой во время работы над эпопеей «Война и мир» однажды вышел из кабинета весь в слезах. Она спросила:
— Что случилось?
Махнув рукой, он ответил:
— У меня только что умер князь Болконский...
Телеграм - Интересно
Взять с собой побольше вкусняшек, запасное колесо и знак аварийной остановки. А что сделать еще — посмотрите в нашем чек-листе. Бонусом — маршруты для отдыха, которые можно проехать даже в плохую погоду.