Olifantoff

Оставив военную службу, подающий надежды молодой прозаик Лев Николаевич Толстой поселился в Петербурге, где был принят и обласкан редакцией «Современника». Николай Алексеевич Некрасов, прежде уже публиковавший в журнале его повесть «Детство», немедленно ввёл начинающего литератора в круг авторов северной столицы.

***

Из воспоминаний Д.В. Григоровича

...в тот день, вернувшись в Петербург и зайдя выпить чашку кофе к «Доминику», случайно столкнулся с Л. Н. Толстым. Узнав от меня, что сегодня в редакции состоится обед, граф, не раздумывая, изъявил желание присутствовать на нем. Дорогой я счёл необходимым сообщить, что, отобедав, члены редакции собираются обсудить новый роман m-me George Sand и наверняка будут рады услышать мнение молодого автора. На это Толстой ответил, что с удовольствием примет участие в дискуссии.

Обед прошёл благополучно; граф много шутил, хвалил поданные блюда и вино. Однако когда заговорили о творчестве m-me George Sand, сделался молчалив. Слушая похвалы, а надо сказать, большинство авторов являлись её фанатичными поклонниками, иронически пожимал губы.

В завершении слово взял Тургенев, познакомившийся с m-me во время своего визита в Париж. Назвав её «величайшей романисткой современности», Тургенев поведал, что имел честь пригласить m-me George Sand в Петербург, для встречи с множеством преданных почитателей.

— Хорошо было бы, — внезапно раздался голос Толстого, — прокатить эту бесстыжую бабу на позорной телеге по всему городу, а затем посечь кнутом.

— Простите? — задохнулся Иван Сергеевич.

— У нас и своих дур предостаточно, — невозмутимо продолжал граф. — Зачем же ещё привозить?

— Попрошу вас этого не говорить! — воскликнул, багровея, Тургенев.

— Отчего же не говорить того, в чем я убежден, — отвечал Толстой.

Вспыхнувший спор начал принимать нежелательный оборот, и многие из присутствующих потянулись к дверям. Иван Сергеевич кипел, Толстой же, казалось, получал истинное удовольствие. Стараясь побольнее уязвить оппонента, он несколько раз переврал имя писательницы, отчётливо произнеся «m-me Zad». К этому моменту помещение редакции уже опустело и в кабинете осталось лишь трое — я, взбешённый Тургенев и ухмыляющийся Толстой.

— Я вас заставлю молчать оскорблением! — побледнев, воскликнул Иван Сергеевич.

— К вашим услугам, — тотчас откликнулся граф.

Тургенев, в сердцах всплеснув руками, бросился вон.

— Помилуйте, Лев Николаевич, — обратился я к Толстому, — зачем вы так с Иваном Сергеевичем?

— Не утерпел, — с детской непосредственностью отвечал граф. — Опротивело, поверьте, битый час слушать fausses louanges (лживые дифирамбы).

— Отчего же лживые? — удивился я. — Чем вам так не угодила m-me Sand?

— Признаться, не знаком с трудами сей дамы.

— Вы не читали её романов?

— Нет, — беззаботно улыбнулся Толстой.

Он встал с дивана; выпрямился во весь свой гигантский рост. Небрежно набросил щегольскую бекешу на седых бобрах и, по-дружески кивнув, покинул редакцию.

— А вдруг этот задира, — подумалось мне, — и есть будущее российской литературы. Не пасующий перед авторитетами, имеющий на всякий вопрос собственное мнение. Свободно мыслящий и бесконечно дерзкий.

— Всё же помиритесь с Иваном Сергеевичем! — крикнул я вслед уходящему Толстому.

— Всенепременно, — донеслось с лестницы.

Софье Андреевне не спалось. Казалось, весь накопленный за день июльский зной сейчас сползает с крыши в открытое окно спальни. Сквозняк, трогающий занавески, не приносил облегчения, неся горячее удушье. Подумалось, что хорошо бы сейчас дойти до купальни. Окунуться в прохладную воду, а затем мокрой и замёрзшей лечь в постель.

Софья Андреевна задремала, но вскоре проснулась, почувствовав, как по щеке от виска бежит капля пота.

Села на кровати, ощущая ступнями прохладу дубового паркета.

— На кухне, — решила она, — стоит графин с квасом. Попью и лягу спать прямо на полу.

Накинув на плечи платок, спустилась по лестнице вниз. Сделала несколько шагов и, мимоходом взглянув в окно, увидела на залитом лунным светом крыльце супруга. Лев Николаевич, одетый в одну ночную рубаху, сидел на ступенях, привалившись спиной к перилам. Лицо обращено к ночному небу, глаза широко раскрыты.

Желтоватый свет луны придавал графу сходство с мраморной античной статуей. Высокий лоб, прямой нос, покоящаяся на груди борода.

Софья Андреевна неожиданно для себя подумала, что так мог бы выглядеть Святой Пётр. Рыбак с натруженными руками, волею Господа ставший «ловцом человеков». Ученик предавший, раскаявшийся, прощённый. Великий проповедник и целитель душ, постигший смысл мироздания.

Она, открыла дверь и, выйдя на крыльцо, села на ступени рядом с мужем.

— Получил сегодня с почтой, — заговорил Толстой, не удивившись появлению Софьи Андреевны, — несколько книг с иллюстрациями Ивана Билибина. Ты же помнишь Ивана Яковлевича? Необычайно одарённый художник и, что отрадно, с завидной бережностью относящийся к русской сказке.

— Конечно, помню.

— Так вот, один из рисунков поставил меня в тупик. Представь, к сказке «Василиса прекрасная», он изобразил Бабу-Ягу, летящую по лесу в ступе. Развевающиеся седые волосы, когти на скрюченных пальцах, пронизывающий взгляд — всё необычайно реалистично и вызывает неподдельный страх. Но старуха сидит в ступе. Понимаешь? В ступе!

— И что же?

— Да то, — Лев Николаевич всплеснул руками, — что это крайне неудобно. Чуть наклонился и вывалишься. Должно садиться верхом на ступу. Как на лошадь, обхватив ногами. Или я чего-то не понимаю?

Софья Андреевна внимательно посмотрела на супруга. Сходство со Святым Петром исчезло.

— Принести квасу? — спросила она, вставая.

К Празднику Севера старейшины Центрального Стойбища решили собрать музыкальный коллектив, напомнив салехардскому начальству о существовании и проблемах оленеводов. В состав ансамбля «Нерпочки» вошли три девушки и юноша-охотник. Артисткам местные умелицы сшили песцовые кухлянки, а охотнику — комбинезон из цельной медвежьей шкуры. В качестве декорации смастерили огромный, в человеческий рост, Бубен, на фоне которого и планировались представления. Девушки должны были олицетворять народ тундры, охотник — тяготы жизни, Бубен — солнце.

Дебют состоялся в Салехарде. Девушки пели, а юноша-охотник в медвежьей шкуре, широко расставив ноги, ходил по кругу, изображая дикого зверя. Песня-плач о том, как «в тундре глухой замерзал ветеринар», увы, не тронула сердца зрителей. К фиаско добавилось и то, что охотник, завербовавшись на рыбзавод в Аксарке, наотрез отказался возвращаться домой. Заодно перебежчик прихватил с собой медвежью шкуру и оленью упряжку.

Заплаканных девушек довёз до Центрального Стойбища Дядя, вытребовав в качестве оплаты Бубен.

***

— Однако, — рассматривая дядино приобретение, поднял брови Отец. — Похоже на набат.

— Набат? — переспросил Маленький Вылка.

— В прежние времена, — немедленно пустился объяснять Старик Назар, — каждое уважающее себя стойбище имело такой Бубен-Набат. Били в него вьюжными ночами, указывая дорогу заплутавшим путникам. Во время эпидемий советовали обходить стороной. Полезная вещь.

— Я собирался, — сказал Дядя, — поставить Бубен на подпорки и играть в карты. Или в кости.

— Пельмени на нём лепить будем, — обрадовалась Мама. — Рассядемся, всем места хватит.

— Чаю хочешь? — заволновалась Бабушка. — Чаю?

— Думаю вот как поступим, — предложил Отец. — Лепим пельмени, обедаем, затем пьём чай и играем в карты, а в пургу выносим наружу — спасать одиноких путников.

— Добытчик, — похлопал Дядю по плечу Старик Назар.

Мама вернулась с утренней дойки расстроенная.

— Не упомню такого, — сокрушалась она, — у олених разом молоко пропало словно болезнь случилась или сглазил кто стоят несчастные глаза отводят чует сердце не к добру это и раз день так начался значит дальше только новых бед жди.

Старик Назар, поняв, что горячего молока на завтрак не будет, расстроился.

— Поговаривают, — сказал он, — будто появился в тундре заяц-сосун. Ночью подлец в стадо пробирается и вымя у спящей важенки досуха высасывает.

— Враки это, — отмахнулся Отец, — но, в тундре и вправду неладно. Собаки ночью выли, олешки в загоне понурые стоят. Сова, что за нужником живёт, носа не кажет.

Бабушка согласно закивала. Поднесла сложенные ладони к щеке и помотала головой.

— Вот и Бабушка ночью не спала. Прокачусь-ка до Центрального Стойбища, поспрашиваю что да как.

Распахнулась входная дверь и в чум, в одной нательной рубахе, ввалился Дядя.

— Готовьтесь, господа оленеводы, — выдохнул он. — По радио передали, чтоб ждали «Чёрного Вадё».

Бабушка, выронив чайник, медленно осела на пол. Назар, схватившись за грудь, словно не хватало воздуха, захрипел и повалился рядом. Мама, бросив пустые вёдра, кинулась к старикам.

— «Вадё»? — Маленький Вылка не на шутку испугался.

— Он самый, — Отец стал белее снега. — Одиннадцатая казнь египетская.

— Мороз, малец, — простонал Назар. — Такой холод грянет, что всё живое в тундре погибнет.

— И люди?

— Не сегодня, — Дядя расправил плечи, откинул волосы за спину. Черты лица заострились, глаза смотрели грозно и весело, рот кривила усмешка. Коренастый, с длинными чёрными усами, свисающими на грудь, он напоминал сказочного богатыря и Вылка невольно залюбовался им.

— Вспомним, — продолжал Дядя, — что умный охотник за росомахой на кедр не лезет.

— На кедр? — удивился Старик Назар.

— Неважно, — повысил голос Дядя. — Не о том речь.

— А зачем сказал-то?

— Затем, что порознь замёрзнем. Потому будем только один чум к морозу готовить. Времени мало осталось, но успеть надо. Берёмся?

И взялись!

Натаскали из дровника поленьев. Собрали по стойбищу шкуры и в несколько слоёв постелили на пол. Обмазали наружные стены моржовым жиром. Разобрав гостевой зимник, утеплили чум. Дядя с Отцом, пыхтя, приволокли к порогу генератор и подвесили под потолком лампочку. Старик Назар принёс из своего подвала банку консервированных ананасов.

— На праздник берёг, — криво улыбнулся он. — Вот и дождался.

— Завтра утром откроем, — подмигнул Дядя, — если живы будем. Сейчас же время псинами озаботиться. Ты, Вылка, приведи собак в чум, да сначала пни каждую разок в пузо, чтоб обгадилась. Как вечером двери закроем, так никаких «до ветру» не будет.

— Хорошо, — заметил Отец, — что стадо на зимние пастбища откочевало. Если тот десяток, что в загоне стоит, замёрзнет, невелика потеря.

— Сегодня никто не погибнет, — нахмурился Дядя.

Сбегал к себе и вернулся с канистрой спирта. Затем, набрав в вёдра воды, щедро плеснул в каждое из канистры.

— Берите с Бабушкой по ведру, — обратился он к Маме, — и поите олешек, да постарайтесь, что б поровну досталось.

Пока Маленький Вылка загонял облегчившихся собак в чум, мужчины принесли кусок брезента и накрыли им подвыпивших оленей.

— К ночи надышат, — сказал Старик Назар, — никакой мороз не возьмёт.

— Очень-очень холодно будет? — спросил Маленький Вылка.

— Градусов сто. А, может быть сто пятьдесят, — ответил Назар, зачем-то добавив, — минус.

Начало смеркаться и Мама, выйдя на крыльцо, выстрелила из карабина вверх, приглашая на ужин.

— Заработались, — отметил Отец, — даже про обед забыли.

— Зато всё успели, — довольно откликнулся Дядя. — Вот это я называю — любовью к жизни! Теперь генератор запустим, чтоб как люди при электричестве поесть.

Он потянул ручку стартера и медленно отпустил. Затем, подмигнув Вылке, рванул тросик на себя. Генератор, чихнув, затрясся и загудел.

— Цивилизация, однако, — сказал Старик Назар, входя в залитый светом чум.

С удовлетворением оглядел вороха шкур, докрасна раскалённую «буржуйку», лежащих вдоль стен собак. Сидящую на мешке с мукой сову.

— Это ещё откуда? — удивился он.

— Совушка-то? — обернулась Мама, — Я ужин готовлю слышу кто-то в дверь скребётся решила собачку забыли а там сова за осень так отъелась что улететь не смогла и ногами бедняге далеко не уйти пропадёт думаю замёрзнет нельзя совсем без птиц в небе жить хоть одну да спасём...

— Что на ужин? — перебил её Отец. — Пахнет на славу.

— Рис с тушёнкой, — заглянул в котёл Маленький Вылка.

— Это блюдо на Востоке, — приняв от Бабушки миску, заговорил Старик Назар, — называется «плоф». Местные жители едят, зачерпывая ладонью и предварительно обильно посыпав перцем. Перец же необходим для борьбы с микробами, что живут на народах Азии.

Он проглотил первую ложку, удовлетворённо помотал головой, и продолжил, — Сам рецепт «плоф» несложен, но Восток уникален именно приготовлением. Секрет кроется в многоженстве. Не понимаете? Объясняю. Готовя «плоф», первая жена перебирает рис, вторая моет, третья открывает тушёнку и так далее. Каждая вкладывает в работу частицу души. Оттого...

Генератор во дворе закашлялся и затих. Свет лампочки начал тускнеть и вскоре чум погрузился в темноту, освещаемый лишь отблесками пылающих в печи дров. Стало так тихо, что можно было услышать, как дышат под брезентом олени.

— «Чёрный Вадё», — прошептал Дядя.

Словно в подтверждение его слов, снаружи что-то с треском разорвалось.

— В дровнике поленья от мороза лопаются, — голос Назара дрогнул.

Отец, крестясь, зашептал слова молитвы.

Словно мышь коготками заскребла по чуму. К ней присоединилась другая, затем ещё и ещё. Казалось «Вадё» распался на тысячу крохотных ледяных духов и каждый усердно царапает шкуры, пытаясь пробраться внутрь и убить всё живое. Маленький Вылка зажмурился.

И тут Мама запела.

Она пела о юной Девушке, которую украла злая колдунья и оставила на берегу моря умирать от холода. Но птицы пожалели её и принесли в клювах хворост для костра. Моржи наловили рыбы. Песцы натрясли шерсти для лежанки. Зайцы собрали корзину сладкого лишайника. Девушка греется у костра и ждёт, когда верхом на златорогом олене, прискачет Отважный Юноша. У него лук из лиственницы, острый костяной нож и каменный топор. Влюбленные сядут на оленя и помчатся сквозь снег в родное стойбище...

Маленький Вылка уснул.

Разбудило его странное гудение. Он осторожно открыл глаза. Семья спала. У раскалённой докрасна «буржуйки» посапывал, обняв канистру со спиртом, Дядя. А у порога переминалась с ноги на ногу сова.

— У, — ворчала она. — У-у-у.

Вылка, стараясь никого не разбудить, на цыпочках подошёл к двери. Прислушался. Приоткрыл створку, но тотчас, ослеплённый солнечным светом, шагнул назад. Сова, задев мальчика плечом, вышла наружу. Чуть присела и, оттолкнувшись лапами, тяжело поднялась в безоблачное синее небо. Закружила над стойбищем.

Зевая и крутя хвостами, высыпали на двор собаки.

— Сава хувы эя! (Доброе утро!), — прошептал Маленький Вылка.

«Целый день был дома, пытался работать — нейдет. Недоволен своей работой».

«Писал вечером мало, но порядочно. Могу».

Л. Н. Толстой. Дневники. 1865 год

***

Бывало, сядет Лев Николаевич за письменный стол, обмакнёт перо в чернильницу и чувствует — не заладится. А ведь оставался пустяк — дописать от силы полстраницы и глава закончена. Ещё вчера всё казалось таким лёгким, что он отложил работу на сегодня. Лёг спать, точно мастеровой, безупречно выполнивший задание. Проснулся утром и понял, что совершенно опустошён.

Тем не менее, граф выводит на чистом листе: «Он поцеловал Пьера холодными тонкими губами».

— Господи, — прочитав, стонет Лев Николаевич, — ну что за «холодные, тонкие»?

Зачёркивает и пишет: «Он обнял Пьера и расцеловал».

— Не то, не то, — шепчет и раздражённо вымарывает строку.

Барабанит пальцами по столу и решает писать дальше.

— Потом поправлю, — убеждает себя, — сейчас, главное, не сдаваться. Глядишь и пойдёт.

Не идёт!

К обеду Лев Николаевич спускается в столовую. Хмурясь, протягивает Софье Николаевне несколько пёстрых от правок листов. Та, прочитав, страдальчески изогнув брови, говорит, — Лев, дорогой, может быть, стоит послушаться врачей и отдохнуть на водах?

Граф выхватывает из её рук страницы, и, ненавидяще глядя на супругу, принимается рвать бумагу. Затем, швырнув клочки на пол, топчет ногами.

— На воды? — шипит. — Благодарю покорно, сударыня.

И, хлопнув дверью, выходит во двор.

А там, у крыльца, мужик. Переминается, ждёт его сиятельство. Видит графа и рвёт с головы шапку.

— Прощения просим, — заискивающе улыбается. — Надысь дождь был. Так этова. Крышу кубыть...

— Что за «надысь-кубыть»? — зловещим шёпотом переспрашивает граф. — Понятно говори.

— Не гневайся, батюшка, дозволь...

— Батюшка?! — ревёт Лев Николаевич. — Какой я тебе, сукин сын, «батюшка»? Пошёл вон!

Распалится Толстой. Дворне задаст чертей, да и родных стороной не обойдёт.

***

А бывают дни, когда перо само по бумаге летает.

«Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его своим старческим ртом» — выведет Лев Николаевич на листе.

— Вот оно, — улыбнётся, — «...своим старческим ртом»!

И пишет-пишет-пишет не останавливаясь, не задумываясь ни на мгновение.

Перечитает, прищурившись. Заменит «Я вас люблю» на «Je vous aime» и скорее к Софье Андреевне.

Супруга примет листы, прочтёт и прослезится.

— Это невыносимо хорошо, — всхлипнет.

— Ну, полно, — погладит её по руке Лев Николаевич и выйдет во двор.

А там всё тот же мужик! Осень скоро, а крыша течёт. Вот он и мается у барского крыльца, хочет леса просить.

— Батюшка!.., — воскликнет. И, осекшись, замрёт, испуганно зажав рот рукой.

— Здравствуй, родной, — расплывётся в улыбке Толстой. — Беда у тебя, али просьба какая?

Потреплет по-отечески по голове, почешет за ухом и в дом пить чай уведёт.

***

Такие вот метаморфозы.