Ночь была ужасна. Жара. Нет, пе́кло. Мне кажется, что только теперь я понял, что такое ад. Не открывая глаз, я потянулся к своей фляге, свинтил крышку и щедро плеснул воду на грудь. Это было не просто приятно, но и давало шанс на отдых. Заснул я раньше, чем моя фляга опустела. Потом пришёл рассвет, а с ним и избавляющая прохлада.
«Опасность! — внутренний часовой решительно требовал внимания. — Опасность!» — кричал он.
Уже больше года, после первых боёв, со мной происходило нечто, с точки зрения логики, необъяснимое. Я стал ощущать пространство вокруг себя как открытую книгу. Стоило мне заснуть или чуть вздремнуть, как у меня появлялось чувство, дающее мне возможность видеть или слышать всё происходящее в шаре диаметром метров двадцать, в центре которого был я. Я много раз, в разных ситуациях и местах проверял эту свою новую способность. Пытался спать стоя, сидя, в танке и самолёте — иногда тотчас, иногда через какое-то время, но обретённое свойство исправно защищало меня. Вот и сейчас кто-то вошёл в мой кокон.
Я, не сразу сообразив, что нахожусь в казарме, одним прыжком вылетел из постели. Опасности не было. В проходе между кроватями стоял Сашка Винницкий и почему-то молча смотрел на меня.
Это был странный взгляд — тревога, страх, мольба о помощи и, самое главное, отчаяние. Чёрный пепел отчаяния делал его взгляд слепым, но таким, с которым стреляются или стреляют во всё, на что только можно взглянуть через прицел.
Со стороны ситуация была близкой к дурке. Два сержанта: один выбрит и одет словно на парад, другой медленно одевается, но при этом перекладывает из руки в руку тяжёлый пистолет Стечкина. Оружие выглядит в обстановке спящей казармы и солнца, крадущегося в сторону рассвета, как молот, которым не совсем здоровый человек вознамерился наколоть свежих яиц для глазуньи. Наконец я натянул на себя гимнастёрку, повесил на пояс кобуру с пистолетом и лёгким движением проверил орденские планки. Иконостас на груди был не богат, но я гордился своей Красной Звездой и медалью «За боевые заслуги». В форме и с оружием на поясе я чувствовал себя увереннее.
— Ну, — я кивнул Сашке, предлагая выйти из здания.
Он, всё ещё не открывая рта, пошёл вперёд. Дневальный, дремавший у тумбочки, набрал в грудь воздуха, но я успел остановить его служебное не по времени рвение.
У входа в казарму старательный ветер пытался запинать в угол смятую пачку из-под сигарет. До этого он безуспешно пытался выстудить казарменные многоэтажки. Но между было место, где в это предрассветное время можно коротко насладиться прохладой.
Третий год мы служим в одном подразделении. Мы не вытаскивали друг друга из боя, как и не делились последним куском хлеба или глотком воды, но нам приходилось вести сражение из одного окопа, участвовать в преследовании противника и бегстве от него. Мы просто воевали рядом и пережили те минуты, когда понимаешь, что иногда дружба — это вовремя и метко выпущенная пуля или хлопок по спине.
Наши биографии были почти одинаковыми. Чечня и Дагестан. В стычках с боевиками мы поймали по пуле и по месяцу пролежали в госпитале. Он в Ростове, я в Москве. И вот сейчас Санька, взгляд которого кричал, молча смотрел на меня. Этот немой крик сильно взволновал. Дело в том, что Винницкий был сильным человеком, умелым бойцом и ответственным командиром. Он держал слово и мог, не робея, спросить с обидчика. Я смотрел на друга и не верил, что это он. Ведь даже поймав пулю под броник и захлёбываясь в собственной крови, Сашка жаждал жизни и мщения. Сейчас я видел оболочку едва знакомого мне человека. Он молчал, а я вдруг вспомнил, что сегодня первое августа. Это был день его рождения. 25 лет. За этот, в общем, короткий срок Сашка стал профессиональным воином, посадил целый парк и обзавёлся семьёй. Хотел завести добрый десяток детей, да всё не складывалось. Его жена была жёсткой материалисткой и потребовала прежде детей дом, машину и дачу. Из всего, чего она желала, у моего друга была только машина. Как-то у нас с Сашкой не складывалось с деньгами. Мы не мародёрствовали, не грабили дома врагов, не продавали пленных. Но это уже лирика.
— Сань, — спросил я, стараясь не смотреть в его мёртвые глаза, но попытаться вернуть его в нормальное состояние, — ты уже решил, как и где празднуем твой день рождения?
Мой вопрос вызвал у друга странную реакцию. Во-первых, он не ответил. Во-вторых, недоумённо воззрился на меня, словно не понимал русского языка. Затем лицо Винницкого исказила непонятная мне ярость. Он закусил губу и протянул мне небольшую картонную коробку. Я не тронул посылку, но адрес отправителя прочёл и поэтому спросил:
Он чуть не подпрыгнул и перевернул коробочку. На мостовую посыпались цилиндрики коричневого цвета. Они походили на упаковки медикаментов.
— Это трихопол! Понимаешь, лекарство такое. Моя жена! Моя жена поймала птичью болезнь, — его голос сипел, словно горло друга сжимала верёвочная петля. — И, как «прямой и честный человек», сама так написала, — не может это скрывать от меня. А что — хорош подарок любимому мужу к дню рождения?!
Он уже не ругался, лишь по его лицу прокатилась судорога, глаза чуть ожили, но лицо всё ещё было желтушным.
— Самое страшное, — Винницкий скрипнул зубами, — что она вскользь пишет о вечере с одноклассниками в сауне. Похоже, там-то она и заразилась, поэтому и прислала мне кучу разных лекарств, а письмо, как обычно, заканчивает признанием в любви.
Я впервые увидел его дрожащие руки.
— Убью суку! Ты можешь себе представить, что в этой треклятой сауне было, если она пишет: «…девчонки не пошли, а я с одноклассниками… одна»?
Я, не произнося ни слова, согласно кивнул.
— Надо разводиться, — теперь дрожал и его голос.
И это было почти страшно. Здоровенный, косая сажень в плечах, мужчина, с поломанными на тренировках с полным контактом носом и ушами, роняет слёзы из-за… Нет, я не мог произнести её имени — просто мне было противно. Сашка опустился на одно колено и принялся собирать лекарства. Его плечи тряслись, и я старался не смотреть в ту сторону. Не знаю, о чём он думал, а я вспомнил зиму трёхлетней давности. Мы и ещё сотня таких же сильных, молодых людей изучали способы и методы убийства себе подобных. Всё вместе это называлось учебным подразделением войск специального назначения.
Когда это было? Осенью, через полгода после того, как мы стали курсантами.
Ноябрьский день, как обычно в тех местах, ёжился от холода и заставлял думать не столько о занятиях, сколько мечтать о солнце Сахары или печке в сауне. Серое одеяло непролитых слёз, уже неделю собиравшееся открыть нам небесную тайну, морозец за двадцать, а мы, тридцать девятнадцатилетних мальчишек, голых по пояс, холодом и упражнениями гранили свои мускулы на спортивном городке учебного центра.
— Никитин, — выкрикнул мою фамилию неожиданно возникший рядом с нами дежурный по подразделению, — вас срочно вызывает начальник штаба, подполковник Кузьмин!
Старшина, занимавшийся с нами, кивнул, разрешая мне покинуть занятия. У самого порога штаба я чуть не столкнулся с курсантом из соседнего подразделения.
— К начальнику штаба? — почему-то поинтересовался он. — Я подожду тебя здесь, покурим.
Я, недоумевая, зачем понадобился Кузьмину, поднялся на второй этаж. Дверь в кабинет НШ была открыта. Я шагнул через порог и представился. Подполковник поднялся и, пожав мне руку, усадил рядом с собой.
— У вас есть девушка? — его глаза, увеличенные стёклами очков, как мне показалось, заглянули на самое донце моей души.
— Нет, — ответил я, потом исправился: — Постоянной нет.
— А с Катей Сумароковой что у вас?
Я вскочил и щёлкнул каблуками сапог:
— Сядьте! — в голосе офицера прозвучало разочарование.
Он, продолжая рассматривать меня, потянулся к столу и взял в руки два конверта. Один был открыт.
«Вот сволочь! — подумал я. — Вскрывает тут нашу почту и вмешивается в нашу жизнь».
— Я не люблю копаться в чужом грязном белье, — словно услышав мои мысли, по-прежнему негромко проговорил Кузьмин и протянул мне открытый конверт. — Эта девушка написала своё послание в адрес командования части.
Он был прав, но я никогда не получал писем от Катьки и не мог определить, кто и что там написал.
— Второе письмо, — он протянул мне закрытый конверт, — адресовано вам, и я уверен, содержит аналогичное предложение.
Я автоматически взял грязноватый бумажный квадратик и сунул послание почти незнакомой девушки, хотевшей что-то от меня, во внутренний карман гимнастёрки.
— Эта Сумарокова, не знаю, что и думать о ней, пишет, что беременна и ждёт отца, — подполковник внимательно смотрел мне в глаза, — своего ребёнка, чтобы оформить брак. И что ты ответишь на это?
Начальник штаба поморщился и через мою голову посмотрел в заснеженное окно.
— Там, у вас, сейчас тепло… — всем своим видом он показывал мне своё недоверие.
— Я никогда не спал с этой девицей и никак не могу быть отцом её детей, — как можно твёрже проговорил я. — Её не было на моих проводах. Вы можете прямо сейчас позвонить моим родителям и спросить о гостях того вечера. — Офицер не отреагировал на мой кивок в сторону его телефона. — К тому же я даже не знаю, откуда она узнала адрес нашей части — мы с ней никогда не переписывались.
Он снова поморщился, потом встал и, обойдя стол, опустился на своё место. Что-то в его лице говорило о том, что он не хуже меня знает всех моих адресатов.
— Я вам верю, идите, — подполковник, не глядя в мою сторону, махнул рукой, разрешая покинуть его кабинет.
Что под моими сапогами прогрохотали ступени лестницы, я понял уже внизу, когда, опустив окурок в урну, ко мне навстречу шагнул полузнакомый сослуживец:
Я удивился этому вопросу, но улыбнулся, автоматически тронув карман гимнастёрки, в который сунул письмо.
— Получил отпускное предписание?
— Для чего? — ответил я, уже вспомнив его имя ― Саня Винницкий.
Мы были с ним в одной команде, когда ехали сюда, в учебный центр. Сейчас мы служили в разных взводах, и интенсивность обучения и различие в программах делали нас чужими. Он почему-то достал из кармана потёртый, грязный конверт, и его слова повергли меня в шок:
— Вспомнил наконец? А то прошёл, как чужой. Твоя, наверное, написала то же самое? — Саня вытянул из конверта одинокий листок и, скривившись, словно откусил лимон, развернул его. — Ты поймёшь меня, пишет, не хочу, чтобы наш сын остался безотцовщиной.
Я надорвал послание, адресованное мне. Там были другие слова: «Люблю, прости, но мы с сыном соскучились по тебе, хотелось бы, чтобы он знал своего папку с первых дней своей жизни».
— Это, наверное, шутка! — ярость опалила мне щёки. — Вы что, сговорились с ним?! — я кивнул в сторону штаба.
Он отрицательно покачал головой и усмехнулся.
— Скорее это идиотская случайность, с одной лишь разницей: моё письмо пришло две недели назад, но только сейчас я решил просить у Кузьмина отпуск, — сослуживец сложил письмо и сунул его в карман. — Хоть пару недель отдохну от этой дурацкой муштры и запаха портянок.
— Ну, ну, — я почти успокоился, — а ребёнок-то твой?
Винницкий всем телом повернулся ко мне:
— Да вот, ждал тут тебя и от нечего делать всё время вспоминал проводы. Все знакомые и незнакомые лица перелистал. Была там одна незнакомка в чёрном платье в обтяжку. Не знаю, как она к нам попала и пытался ли я уложить её на спину, но утром именно она разбудила меня и подала в одной чашке кофе, в другой — огуречный рассол.
— Странный набор, — удивился я. — Кто она: городская деревенщина или деревенская горожанка? Ну а после рассола?
Я опустил глаза, чтобы не смотреть на него и тем самым не заставлять его гусарить, выдумывая несуществующие любовные победы и похождения.
— А ничего. Я выпил кофе с рассолом, а она ушла.
Похоже, он не врал. Ведь девять из десяти наших однополчан ответили бы, гордо задрав голову, другое, придумывая на ходу море подробностей. Его же «ушла» больше говорило не о ситуации, в которой он оказался, а о его честности и порядочности.
— Я, — он с силой потёр лоб, вспоминая уже ушедшее время, — почему-то, когда она вышла из спальни, осмотрел свои трусы. Они были чистыми. Так что ни до того, ни после я не был с ней, поэтому и не понимаю её письма. Неужели она так влюбилась в меня, что попросила помощи у нашего командира?! Ведь мы даже не переписывались! В другом случае я вообще её не понимаю: жених я незавидный — богатства не нажил. Дом, в котором сейчас живёт моя мама, принадлежит правлению железной дороги, да и сам я не красавец.
Мне вдруг расхотелось дальше выяснять, почему и зачем эта неизвестная ему девушка, как и едва знакомая мне Катя Сумарокова, — возжаждали стать нашими жёнами, жёнами будущих офицеров. Но я-то ладно, меня на мякине не проведёшь, а Сашка?.. Он, может, до конца сам не понимая, хотел быть обманутым. Теперь дело было за ней. За печатью ЗАГСа. Меня взбесило другое — предательство моих друзей, оставшихся на гражданке. Скорее всего, кто-то из них надоумил эту девчонку написать эти идиотские письма, дав ей адрес моей части. Хотя это могло быть чьей-то шуткой. Мол, придёт, вместе посмеёмся. Друзья, твою мать!..
Санька вернулся в часть через шестнадцать дней и гордо заявил мне при встрече:
— Теперь я уверен, что если там кто-то образовался, то это мой ребёнок!
— Не понял, — спросил я, — а кто там был до твоего приезда?!
— Татьяна, — в его голосе было столько тепла, что об остальном можно было и не спрашивать, — она всё выдумала, чтобы хоть две недели побыть со мной. Не поверишь, сутками из постели не вылазили. Любит она меня и жить без меня не может. Хотела со мной сюда ехать! Хоть уборщицей, хоть медсестрой, говорила, только бы рядом с тобой. Еле уговорил остаться. Да и то только после того, как сказал, что тут у нас запретная зона и гражданских на пару сотен вёрст не просматривается. А что твоя, — Винницкий заглянул в мои глаза, — пишет?
— Я что, похож на идиота? — ответил я излишне резко. — На что мне её письма?
— А любовь? В том письме, мне кажется, она объяснялась тебе?
— Сдурел? Там в письменном виде были изложены женские мечты о браке! Хотя было бы интересно выяснить, кто и для чего уговорил эту девицу сочинить о нас ту небылицу? Эту девицу я даже не помню: ни её, ни того, как она появилась, да и появлялась ли на моих проводах? Да и жениться мне рано…
Тот неприятный эпизод с попыткой какой-то Сумароковой заставить меня жениться давно канул в Лету. И вот сейчас Сашкина любовь коричневыми цилиндриками рассыпалась по серой мостовой.
— Сань, может, ну её на хер вместе с этой посылкой? Детей у вас нет, и любой юрист провернёт этот развод за пару минут! — сказал я и тут же пожалел об этом.
Плечи Винницкого затряслись. Он, не отнимая ладоней от лица, прохрипел:
— Люблю я её! Понимаешь, люблю. Люблю и ненавижу. И хуже всего то, что не знаю — что тут крепче: любовь или ненависть.
Только сейчас он отнял руки от лица и, подняв голову, взглянул на меня:
— Ты рос в нормальной семье, а я своего отца никогда не видел и не увижу. Я подозреваю, что и мать его не знает. Её саму в двухлетнем возрасте подбросили к порогу отделения железнодорожной милиции. А Татьяна… Она показала мне, что такое семья, жена, муж. Она научила меня, как стать мужчиной. Ты-то трахнул свою первую девицу в пятнадцать.
— В четырнадцать, — ответил я, вспомнив одноклассницу Лильку Михайлову, — и не я, а меня.
— Всё равно, а я до той самой ноябрьской поездки домой даже не знал, что такое женщина. Вот грохнули бы там, под Урус-Мартаном, и я бы девственником предстал бы перед Богом. Ведь теперь не только постель ждёт меня дома! Мы с тобой бегали по этим дурацким горам, в войну играли, а она смогла в одиночку свить наше гнёздышко. Уютное, тёплое и доброе. Наш дом — это она, всё она. Я только приезжаю туда, как в гостиницу, с той лишь разницей, что это единственное место в мире, где меня ждут. Понимаешь, дом!..
Я проглотил слово «бордель», висящее на кончике языка, и попытался поудобнее снова устроиться на скамье. Санька с яростью смотрел на груду медикаментов, всё ещё лежавших на его коленях.
— Ты, наверное, — проговорил я, стараясь, чтобы наши взгляды не встретились, — прав: семья ― это неимоверно важно, особенно в нашем положении, так что прости, но из этой ситуации выбираться тебе придётся в одиночку. — Пробормотав это, я поднялся и пошёл к казарме…
Была зима. Из прохудившегося неба бесконечно шёл снег. Нас было трое в неимоверно громадном Городе. Он был малой Родиной моих друзей — Сашки и Лёшки. Жена Винницкого вместе с его матерью работали на железной дороге проводниками. До конца недели их не будет в Городе. Поэтому сразу из аэропорта мы приехали в дом Сашки. Приехали и тут же уехали. Двухкомнатная квартира в старом микрорайоне была такой крохотной, что мы, трое здоровяков, не помещались в ней. Один Сашка ещё мог протискиваться мимо своих женщин, но мы…
— Нет, — сказал Лёшка, — раз нам дали десять дней и я уговорил Витьку посмотреть наш Город, то и проблему с жильём решать мне.
Лёшка позвонил отцу, который, как оказалось, был министром местной промышленности. Тот выслушал сына и коротко ответил:
— Жди, сейчас сам подъеду.
Через полчаса к заснеженному скверику у Лёшкиного дома подъехали две машины — чёрный «Мерседес» и серая «Ауди». Из второй вышел высоченный мужчина, чем-то отдалённо напоминавший Лёшку. Он одним взглядом окинул сына и крепко обнял его, потом коротко поздоровался с нами. От него веяло какой-то мощной уверенностью, заставившей нас, трёх старших лейтенантов, вытянуться перед ним, как перед своим генералом.
— Паша, — негромко позвал он водителя «Мерседеса».
Тот выскочил из машины, держа в руке бутылку «Реми Мартина» и четыре серебряные рюмки. Запах хорошего коньяка перебил даже аромат зимы, уже овладевшей Городом.
— Ну, — Лёшкин папа кивнул нам, — за жизнь! Вечером буду, посидим, — он протянул сыну связку ключей. — Я попросил мать эту неделю провести на даче, чтобы было кому ухаживать за вами. А девиц можешь водить в свою хижину. Она пустует, но туда через день наведывается экономка, цветы поливает и пыль стирает. Если будет надо, она приготовит вам еду. Она женщина молодая и одинокая, но приставать к ней я вам запрещаю.
Он сел во вторую машину и уехал.
— Так что, — я кивнул в сторону «Ауди», — снимаем тройку девиц и до вечера — в хижину?
Сашка отрицательно покачал головой:
— Уж эти два дня до приезда жены я потерплю.
Лёшка вопросительно взглянул на меня.
— Ладно, — я махнул рукой, — устыдили, хрен с ними, с девицами, не будем разделяться.
— Тогда в магазин, затоваримся водкой и на дачу? — обрадовался Винницкий.
— На даче склад спиртного. Отец сам следит за своими запасами, и что-то прикупать бессмысленно.
Мы медленно ехали по Городу, и Лёшка рассказывал о нём, показывая места своего школьного молодечества. Сашка тоже не отставал. Это было интересно, но мне хотелось есть и пить.
— Когда-то лучшие в городе шашлыки были у рыжего Махмуда, — сказал Лёшка. — Едем к нему.
— А я помню, что перед самым моим отъездом в армию его собирались арестовать. Кто-то стукнул в санэпидстанцию, что он скупал в Городе всех мёртвых животных и, обработав в соответственном маринаде, продавал в своей шашлычной.
Лёшка резко затормозил и всем телом повернулся к Винницкому:
— Наговариваешь на доброго человека. Не мог узбек, мусульманин, торговать дохлятиной.
Они поспорили на бутылку водки, но оба так кипели от ярости, что я, не выдержав, предложил им ближайшую площадь использовать как ринг для выяснения истины. Это немного успокоило друзей, и мы поехали искать знакомую им шашлычную или то, что от неё осталось. К нашему общему удивлению, знакомый спец оказался на старом месте и выглядел преуспевающим бизнесменом. Более того, он узнал Лёшку и спросил об отце. Сашка, пока они вели разговор и Махмуд готовил для нас шашлык, сбегал в магазин и, признавая свою ошибку, притащил литр водки. Шашлык был прекрасен, водка ― холодной, настроение ― соответствующим, а время ― незаметным. Мы ели, пили и смеялись, вспоминая разные потешные истории из прошлой, гражданской жизни. Что наступила ночь, мы поняли только тогда, когда за окнами заведения загорелись фонари. Вдруг к нам подошёл Махмуд и склонился к Лёшке:
— Простите, там ваш папа приехал.
— А сколько времени?! — удивился мой друг.
— Много, — ответил шашлычник и остановил Лёшку, полезшего в карман за деньгами. — Ваш папа уже за всё заплатил. Он ждёт вас и, похоже, гневается…
Потом мы долго ехали сквозь пургу. Потом снова ели и пили. Последнее, что я помню из этого вечера, что отбил для себя спальный мешок из гагачьего пуха и устроился на ночлег на полу около окна.
Меня разбудил женский крик. Я открыл глаза и не сразу понял, что так взволновало Лёшкину мать, стоявшую у порога комнаты и отчего-то во весь голос причитавшую. Оказалось, что я ночью открыл настежь окно. Пурга, в темноте пытавшаяся захватить город, намела на мой спальник почти сугроб снега. От тепла снег стал таять, залив водой всю комнату. На крик матери прибежал с «глоком» в руках Лёшка, за ним Сашка со своим «вепрем». Хохота и суеты с тряпками и вёдрами нам хватило до полудня. Только около трёх мы отвезли Сашку в его квартиру, а сами, договорившись о встрече, поехали в Лёшкину хижину, по пути прихватив двух девиц из его спортклуба.
— Эти хоть не испортят нам отпуск, — прошептал Лёшка, усаживая гостий на заднее сиденье.
Я мигнул ему, указывая на сбитую, круглолицую блондинку. Он кивнул, соглашаясь с таким разделением девчонок.
Девчонки оказались в меру распущенными, но хозяйственными, и мы не заметили, как пролетели два дня. Из нирваны продажной любви нас вывел настойчивый стук во входную дверь. Лёшка в чём был, то есть голым, кинулся в прихожую. Я отправил девушек в спальню, взвёл свой «вальтер» и встал у кухонной двери, прикрывшись углом стены. Оказалось, что это Лёшкин отец приехал выяснить, живы мы или нет. Он прошёл на кухню и, сильно сутулясь, уселся на угловой стул. По всему, он был чем-то сильно озабочен, и я, подгоняя наших гостий, дал им денег на такси и отправил домой. Уже одетый Лёшка сидел напротив. Я собрался было оставить их одних, а сам выйти на балкон, но министр кивнул, приглашая меня занять третий стул.
Некоторое время мы сидели молча. Лёшкин отец внимательно рассматривал нас, потом взял из моей пачки сигарету и, сломав её, ударил кулаком по столу:
— Кто из вас объяснит мне, почему вы приехали отдыхать, не сдав оружия? Вы что, дезертиры?!
Мы переглянулись и захохотали. Министр недоумённо смотрел на нас, потом снова ударил кулаком по столу. В этот раз на пол упали два стакана из трёх и оба разбились. Лёшка принялся собирать стёкла, а я пошёл в прихожую и достал из кармана формы командировочное предписание. Чтобы дать нам отдых, наш командир выписал не отпускные, а командировочные документы, указав в них наше табельное оружие. Попытка возразить ему была пресечена на корню: «Бережёного Бог бережёт. Будет чем защититься, если… — командир замолчал, потом нахмурил брови и отчеканил: — Надеюсь, что после первого литра вы не станете шмалять по бутылкам?» Мы одновременно поднялись и щёлкнули каблуками.
Полковник намекал на то, что дýхи после последнего задания объявили за наши головы приличное вознаграждение. Таким образом, высылая нас из расположения, он одним выстрелом убивал двух зайцев: и давал нам отдых, и прятал нас, хотя бы на время, в многомиллионном Городе.
Лёшкин отец внимательно изучил документ и вернул его мне:
— Может, от греха подальше уберём ваши шпалеры в мой сейф? Мало ли, комендатура, милиция, вон — девицы ваши пьяные…
Жена Сашки, Татьяна, была похожа на кошку и двигалась так пластично, что в первый момент я подумал о спецподготовке. Так нас учили ходить по лесу. Но по лесу, через бурелом, сухую листву и сгнившие ветки, а не по дому… Я не понимал женщину и, помня все её шалости с нашим другом, был собран и готов к бою. Собственно, драка на небольшой веранде, где начинался праздничный стол, и до коридора, где он оканчивался, обещала быть звонкой из-за множества посуды. Я понимал, чем Винницкому грозит этот звон, но отказаться от свалки ― значит не уважать ни себя, ни своих друзей. Дело в том, что стол был узким, квартира маленькой, а гостей, пожелавших поздравить новоиспечённого орденоносца с наградой и кратковременным отпуском, набралось человек пятнадцать. Чтобы усадить всех, пришлось собирать стулья и посуду со всего подъезда. Поэтому Винницкий сидел в углу веранды, даже не имея возможности подняться, а я и его жена занимали места чуть в стороне от него. Рядом с Татьяной сидел высокий, худой парень, время от времени что-то бренчавший на гитаре. В промежутке его рука что-то искала на бёдрах Сашкиной жены, всему предпочитая ту их область, что скрывала её короткая юбчонка. Я пару раз пытался плечом выбить гитариста из-за стола, но теснота не давала мне осуществить задуманное. Вдруг Сашкину жену забила мелкая дрожь, эпицентр которой был там же, где и рука этого музыканта. Более того, Татьяна закрыла глаза и застонала. Уж этого я перенести не смог и, не поднимаясь, впечатал свой левый кулак в скулу музыканта-шалуна. Левая у меня работает хуже, но места для удара правой не хватало. Посыпалась посуда, закричали женщины, лопнули гитарные струны.
— Не бей его, — жена Винницкого повисла на моих плечах, — это мой двоюродный брат.
Её вопль ещё сильнее разозлил меня, и когда ко мне кинулись двое мужчин, до меня добрался только один. Первого послал под стол сам Сашка. Второго туда отправил Лёшка, а я завершил действие тем, что уложил сверху этого «двоюродного брата». Оба друга встали рядом со мной, прикрывая с обеих сторон, и минуты через три квартира была очищена от гостей. Жена Сашки плакала, повторяя одну фразу:
— Вы не люди, вы убийцы! Вы не люди!.. — и говорила это до тех пор, пока Сашка не запер её в ванной.
Потом Винницкий проводил нас до такси и обнял на прощание:
— До завтра и не держите зла на Таньку, пьяная дура, она и есть дура.
Мы поехали в Лёшкину хижину, пригласили давешних девиц и отдыхали с ними до утра. На рассвете, отправив их по домам, мы поклялись не жениться до получения майорских погон…
В начале лета семья Винницких пополнилась крохотной девчонкой. Сашка подал рапорт и демобилизовался. На фото, которое он успел получить до нашего расставания, к моему великому удивлению, их ребёнок был уменьшенной копией самого Сашки. Через полгода Лёшка был тяжело ранен во время одной операции и в Ростовском госпитале женился на молодой врачихе. Я досрочно получил майора, но не спешу надевать семейный хомут на шею.
Редактор: Ася Шарамаева
Корректор: Татьяна Максимова
Иллюстрация Екатерины Ковалевской. Больше прозы Бориса Майнаева в сборнике «Дочь греха»: chtivo.spb.ru/book-doch-greha.html
