Иногда каждому хочется выйти из дома, воткнуть наушники, накинуть капюшон и пойти, куда глаза глядят. Закурить сигарету, затянуться терпким дымом, подумать обо всем. О, куда нас только ни заводило это самое «куда глаза глядят». Ноги сами несут нас в пустые районы новостроек, в эти рафинированные лабиринты панельных многоэтажек, где, если крикнешь — эхо поднимется до девятого этажа и будет метаться, запертое меж зданий. В какой-то момент мы поднимаем глаза и понимаем, что «куда глаза глядят» — это наше прошлое: район нашего детства, старая школа или двор. Место, в котором мы оставили безвозвратно частичку своей души и теперь обречены возвращаться сюда вновь и вновь в отчаянной попытке ее вернуть. Там, в тени разросшихся за годы деревьев мы видим на скамейке силуэты с бутылками пива, окруженные клубами сигаретного дыма. Когда-то это могли быть наши друзья и знакомые. Может быть, это и правда они… Но мы никогда не подходим.
Иногда «куда глаза глядят» заносит нас в будущее — какие-то торговые центры и магазины, которые, кажется, появились только вчера, пока мы спали. Сверкающие, новомодные, они как будто слишком ...новые. Будто мы безнадежно отстали от них. Мы заходим, осматриваемся, осторожно задаем вопросы, но никогда в них ничего не покупаем. И кажется, будто во всех из них работает один и тот же продавец — неизменно татуированный, модный, с приветливой улыбкой и чужими, незнакомыми глазами.
Иногда мы обращаем эти самые «глаза» внутрь себя, и тогда ноги уносят нас туда, где комфортнее всего быть наедине с собой — на грязные пустыри, в полузаброшенные скверы, на берег обмелевшей речки, где квакают лягушки и носится мошкара.
А куда мы попадаем, когда глаза глядят в никуда?
***
— Эй, братюнь, есть закурить?
Шакалята не оставят в покое, но попробовать стоит. Я надвинул капюшон глубже и сделал вид, что не слышу пронзающего воздух свиста. Он мечется от стен бетонной коробки — западня. Единственный выход — через ту самую арку, из которой и слышен свист. Поворачивать назад тоже нельзя — потеряешься во тьме.
— Слышь, оглох что ли?
Тычок в плечо заставил потерять равновесие. Наушники давно молчат — здесь слишком опасно, чтобы пренебрегать слухом.
— Че, самый борзый? — чья-то рука сдернула капюшон.
Надо мной вздымался болезненно-прыщавый подбородок. Лицо обдало тяжелым сигаретным духом. Подбородок и обкусанные губы — это не страшно. Даже сухие козявки, торчащие из ноздрей — это не страшно. Нельзя смотреть только в глаза.
— Я просто иду мимо, — промямлил я. «Придурок!» — обругал сам себя. Надо было говорить четче. Теперь точно не отцепятся.
— Эу, петуч, а ты чего морду в пол держишь? Тебе пацанам в лицо посмотреть западло?
«Западло». Верное слово. В глаза смотреть не «нельзя», в глаза смотреть «западло».
— Слышь, Жура, а мож ему в дышло разок прописать, а? — раздался гнусавый голосок откуда-то справа. Мелькнула в масляно-черной луже чья-то приземистая тень.
— Я просто иду мимо, — упорствовал я. Здесь главное — не поддаться панике, и тогда все будет хорошо. Ну, или, по крайней мере, не станет хуже.
— Ну и иди нахуй, чмошник!
По заднице прилетел мокрый, шлепающий пинок. Поддавшись инерции, я вырвался из гулкого плена арки и прошагал несколько метров. Ужасно подмывало оглянуться. Хоть уголком глаза, хоть самым краешком. В спину раздался улюлюкающий шакалий вой — несколько голосов драли глотки в унисон. Достигнув крещендо, вой рассыпался на нескончаемые гиеньи смешки. Оглянуться. Узнать, наконец, что же у них вместо глаз…
Мне хватило воли прошагать несколько метров, прежде чем я крутанулся на месте и с вызовом взглянул за спину, но там была только пустота. Как будто кто-то выключил эту часть аттракциона, убедившись, что посетитель уже идет к следующей. Вот, зачем нужен капюшон — через него попробуй оглянись.
Впереди встречала лесополоса. Узкая, она ширилась в стороны бесконечной чащобой, а единственный фонарь болезненным чахоточным лучом освещал лишь вход. Вдохнув поглубже, я шагнул в чащобу. Стоило сделать несколько шагов по раскатанной неведомыми гусеницами колее, как фонарь с тихим «звяк» погас за моей спиной. Нужно поторапливаться.
Меж деревьев плясали белесые, нездоровые тела, тут же исчезавшие, стоило направить на них прямой взгляд. Голые кустарники, канавы, разломанные скамейки, переполненные мусором урны. Как-то раз я заглянул в одну из них. С тех пор меня выворачивает при одном только взгляде на колбасу.
Бледные твари не отставали всю дорогу. Коротенькая тропинка через лесополосу уже давно никуда не вела и теперь петляла кругами, а я вместе с ней. Все хорошо, это неважно. Больше я на это не попадусь. Она закончится, когда настанет время. Когда поедет предпоследняя электричка. Оказавшись в лесополосе в первый раз я запаниковал и рванул через рощу. Обошлось парой царапин и ушибов, а вот пуховик пришлось оставить им. Не знаю, что будет, если поймать взгляд бледного. Если шакалята старались наоборот заставить тебя посмотреть в то, что им заменяло глаза, то бледные существовали лишь на самой границе периферийного зрения. Они не были невидимы, но им всегда удавалось как-то избегать прямого взгляда. А вот их длинные пальцы сложно не заметить, особенно, когда они ковыряются у тебя в пищеводе, пытаясь выудить остатки ужина. Я пытался прикормить этих созданий, но, похоже, их интересует лишь то, что уже находится во мне.
Оставаться на месте тоже нельзя — нагонит. Накроет душной волной и предложит стать частью себя — бесконечным ничем. Если ненадолго задержаться на месте, можно даже услышать шепот. Самое страшное — говорят тебе то, что ты уже и так знаешь, но боишься признать. Особенно болезненно было слышать правду про маму. После таких откровений сделать шаг назад захочется самому.
Вдалеке раздалось мерное постукивание. Электричка! Здесь нужно поднажать. Как бы далеко ты ни прошел, все равно опоздаешь. Еще ни разу я не успел на предпоследнюю. Впрочем, может, оно и к лучшему: иногда мне удавалось добежать до платформы буквально через пару секунд после отправления, и те, кого я увидел в окнах не выглядели счастливыми.
Бледные, то ли в насмешку, то ли пытаясь меня нагнать, тоже прибавили темпу. Я видел их скачущие тени то тут, то там. То и дело из-за деревьев высовывалась длинная фосфорно-белая лапа и хватала меня за локти. К счастью, одного лишь взгляда хватало, чтобы хватка ослабла. Тем не менее, на вылазки я обычно брал одежду попроще — не жалко, если порвут.
Уже взбегая по лестнице на раздолбанную бетонную платформу, я почувствовал, как мою шапку стаскивают прямо из-под капюшона. Оглянувшись, я успел услышать лишь злорадное хихиканье, да мелькнула в темноте стремительно удаляющаяся землистого цвета задница.
На платформе я, как всегда, был не один. Обычно здесь можно было встретить либо долговязого уродца с пережженными венами — он еще постоянно просит попить и фольгу, либо бабку в тряпье. Из ее тележки всегда воняет и подтекает что-то бурое, а она беспрестанно жалуется, что на рынке ей продали гнилые свиные головы. Хуже всех — печальный дед в пальто и с портфелем. Завидев его, следует схорониться под скамейкой или у билетных касс. Серый и скучный, со скрипучим бесцветным голосом, он как-то раз поймал на моих глазах менее удачливого путника и… Это сложно описать, не используя слова «яйцеклад», «лазанья», «плавится» и «вылупление».
На этот раз под пятачком фонаря — оазиса безопасности, где можно перевести дух — на скамейке лежал бомж. Я облегченно присел рядом и поспешил зажать нос. Пускай он воняет, но он хотя бы не пытается перекусить моей поджелудочной. Из-под газеты, прикрывающей лицо, торчала всклокоченная грязная борода, объятая безудержным броуновским шевелением — вши. Бомж закашлялся, к смраду немытого тела прибавилась сивушная вонь и запах гниющего кальция.
— Уважаемый, сигареткой не угостите? — вклинилась в кашель неразборчивая просьба.
— Я просто иду мимо.
Бомж вздохнул, закопошился в складках грязного пальто, извлек газетную самокрутку, засмолил. Когда он затягивался, под газетой что-то вздымалось, похожее на жабий пузырь. Курят здесь все, кроме меня. Пожалуй, я только потому и не начал, что если закурю — возможно, сделаю последний шаг к тому, чтобы стать одним из них.
Набираю грудью воздух, кашляю вместе с бомжом, вдохнув его дыму. Наконец, тьму над рельсами — а есть ли там рельсы? — пронзает луч электрички, толкая перед собой ветер. Состав со скрипом затормозил напротив, серый свет из окон вагона пролился на платформу. Я лихорадочно соображал — ехать лучше зацепом или внутри? С одной стороны, внутри теплее и спокойно, с другой — если нарваться на контролера…
Вынув руки из карманов я пощупал воздух, вдохнул полной грудью — нет, слишком холодно. Лампа фонаря над скамейкой замигала, подгоняя меня — пустота уже медленно вползала на платформу, готовая принять в свои объятия. Решившись, я впрыгнул в прокуренный тамбур и побежал по вагонам в конец состава — глядишь, успею доехать раньше. В крошечном окошке межвагонной двери на другом конце вагона раскачивалась долговязая тень. Черт! Придется поднажать.
Хлопая дверьми и зажимая нос — в переходах пахло мочой, я бежал против направления состава. Инерция сопротивлялась, толкала в грудь, но останавливаться было нельзя. Позади — контролер, впереди — пустота. Иногда на скамейках кто-то дремал, прижимаясь к стенке — то ли такие же путники как я, то ли те, кто остался обитать здесь. Здесь обитают, не живут.
Добежав до последней двери, я распахнул ее и… захлопнул обратно. Дальше бежать некуда. Безбрежное ничто радушно улыбалось, плескало в лицо солью, манило дразнящим ароматом свежеиспеченного хлеба, пахло сырой землей и почему-то водкой. Отпечаталась на сетчатке черными пятнами, точно солнечные лучи.
Усевшись на исписанную скамейку в углу, я поджал ноги, натянул капюшон на лицо и сделал вид, что сплю. Может, так пронесет.
Электричка тряслась по бесконечному полотну рельс, а за окном во тьме мелькали самоподобные, однообразные панельки и гаражи, гаражи и панельки. И голые деревья, увешанные гигантскими, с щенка, мухами. В это время они уже спят, а вот летом…
Разъехались дальние двери вагона, раздалось многоногое шарканье. Контролер. Нужно прикинуться спящим, отвернуться, не дышать. Может, тогда он пройдет мимо. Скорее бы доехать…
Влажное шарканье приближалось — точно кто-то тащил по грязному полу электрички авоську с осьминогом. Контролер был буквально в метре от меня, и воздух наполнила тяжелая рыбная вонь как от стухшей сайры в банке. Я постарался незаметно зажать рот, зажмурил глаза до боли и застыл.
Тонкие холодные усики ткнулись мне в веки, пощекотали подбородок. Каким-то шестым чувством я осознавал, что пузырчатая крупная голова контролера зависла в каких-то сантиметрах от моего лица, а все его глаза направлены на меня. Усики принялись мягко но настойчиво оттягивать мою ладонь от рта, ввинчивались между пальцев, провели по верхней губе, оттянули ее, проникая внутрь…
«Ма…кхе...ская» — откашлялся громкоговоритель, и контролер тут же потерял ко мне интерес. Стараясь не спалиться, я так сжался в клубок, что не заметил остановки. Вскочив с места, я рванул к разошедшимся со скрежетом дверям. Контролер невовремя обернулся, хлестнул одной из многочисленных ног по полу, и я рухнул на пол, подставив локти. Уродец уже размахивался для нового удара, но мне было не до этого — нужно срочно выйти. Кто знает, куда дальше везет эта электричка.
Перекатившись до дверей, я выпал на асфальтовое покрытие платформы. Контролер лишь безмолвно взвизгнул, когда двери закрылись. Я спрыгнул с платформы и отправился туда, где в идеальной тьме сверкали окна единственной на много километров многоэтажки. Пустота сжимала кольцо.
Через безбрежное поле я бежал, уже не оглядываясь. Я знал, что пустота прекратила играться с добычей и теперь охотится всерьез. За моей спиной исчезали целые пласты земли, поглощенные вечно голодным ничем.
Уже вбегая во двор, я остановился, услышав знакомый голос. Кто-то окликал меня по имени.
— Это ты?
На скамейке сидела девушка, на спинке, ногами на сиденье. Во дворе пустота буксовала, клубилась бессмысленным облаком, откусывала в нерешительности то от того, то от другого.
— Привет, Пустышка.
— Не называй меня так! — девушка обидчиво тряхнула крашеными в угольно-черный волосами. В руках ее поблескивала черными боками банка какого-то коктейля. Пустышка всегда пьет. И всегда курит. Мигнул огонек сигареты.
— Ладно, извини. Ну, как ты… тут?
— Ничего. Знаешь… Это даже хорошо, что… они со мной сделали. Не так больно.
— А было больно?
— Сам подумай. Их — шесть человек, злобные, узкоглазые, по-русски ни эшкельме… Кричи-не кричи — на стройке никого нет, только собаки воют.
— Слушай, Пу… Поля, но ведь это не конец света…
— Считаешь? — она усмехнулась. Худенькая, угловатая, похожая на птенца. Или слишком резко повзрослевшего ребенка. — Для кого как. Батя не выдержал… Да и у мамки глаза на мокром месте. Здесь лучше. Так…
Она взяла мою руку, направила туда, где под курткой должна была находиться плоская подростковая грудь. Рука сначала прошла куртку, потом холодную кожу и оказалась в пустоте выпотрошенной грудной клетки. Вытянув палец, я мог потрогать ее ребра изнутри.
— Так — лучше. Больше не больно.
— Нет, Поля.
— Это почему?
— Потому что, когда нам больно — это значит, что мы еще живы. И еще можем что-то сделать. А ты…
— Оставайся… — просяще протянула Пустышка. Ее пальцы сжали мое запястье. Она поставила банку с коктейлем на скамейку, достала сигарету и прикурила ее от бычка. Выплюнула почти докуренную сигарету, заменила новой. — Оставайся. Будем здесь… вместе. Будешь делать со мной то же, что и они… Хочешь?
— Поля, пусти…
Я с тревогой наблюдал за пустотой, что, кажется, наконец, нашла свою цель. Неуклюжими кольцами, точно переевший питон, она приближалась к нам, воздела слепую голову над скамейкой и Пустышкой, готовая обрушиться на нас волной.
— Оставайся… Пожалуйста! — с мольбой протянула девушка.
— Нет, Поля. Прощай. До следующего раза.
Я вырвал руку из ее холодной хватки за секунду до того, как серое ничто пылевым облаком, цементным порошком осыпалось на Пустышку, вычеркивая ее из реальности. Сплюнув через плечо, я приготовился к последнему рывку.
Пустота была хитра — подкидывала мне под ноги бортики песочницы, швыряла в лицо качели, пинала под пятки безхозными футбольными мячами, кусала в затылок. Еще шаг, еще… Распялив три пальца на правой руке так, точно собираюсь взять шар для боулинга, я прыгнул вперед, к подъездной двери. Пальцы легли на цифры замка — «три», «шесть», «восемь».
С звяканьем распахнулась дверь, и я влетел во тьму подъезда, ускользая из жадной хватки пустоты.
Ключ долго не попадал в замок — замерзли пальцы. Наконец, бежевый дерматин отъехал в сторону, в нос ударило смесью запахов кошачьей мочи, корвалола и вареного лука. Я хотел было прошмыгнуть к себе в комнату, но с кухни меня догнало сварливое:
— А шапку куда дел?
— Потерял.
— На тебя бестолочь, не напасешься. Куртку осеннюю — купи, компьютер — почини, интернет — оплати, а он шапками разбрасывается. Ну-ка дыхни! Курил?
— Нет.
— А от одежды тянет. Смотри у меня. Узнаю — зашибу нахрен. Иди, переоденься, скоро ужин.
Свет в комнате я включать не стал. Снял наушники, поставил на зарядку плейер, подошел к окну. Во дворе скрипели качели — Пустышка пересела на них. Мелькал во тьме огонек сигареты — какой же по счету за вечер?
Пустышка пропала, в окне отразился свет из дверного проема и дебелая фигура в нем.
— Ты переоделся? Иди к столу. И где ты шлялся, позволь узнать?
— Нигде, мама. Нигде.
***
Автор — German Shenderov
#6EZDHA
