Вот как бороться с внутренним перфекционистом? Вроде как хочется выкладывать свои работы, но так, чтобы было не к чему придраться. Но так ведь не бывает?) И страшно, и ждёшь осуждения.
Пожалуй, с этим уже психолог поможет:)
А пока вот, пятничное мое, вроде ничего вышло

... В какой-то момент я поднял глаза и увидел стоящего в дверях парня. Было в нем что-то странное, но я не мог понять, что именно. Высокий, крупный, по виду лет семнадцать-восемнадцать, вполне прилично одет, он растерянно озирался по сторонам, а потом вдруг… заревел в голос. Крупные слезы катились по щекам, он как-то весь сжался. Нинка бросилась к нему, следом рванулась и Эрика. Но в этот момент входная дверь открылась, и на пороге возник парнишка лет пятнадцати, худощавый, весь какой-то растрепанный.

- Отойдите от него! – крикнул он. – Не пугайте, ему страшно.

Он подскочил к парню, приобнял его за плечи и что-то зашептал, заглядывая в лицо. Парень успокоился, улыбнулся и позволил увести себя к столику. Они уселись за столик у окна, но я пересадил их за наш столик. Мест по воскресеньям впритык, а мы потеснимся.

- Есть хотите? – спросил я у мальчишек.

Младший тут же повернулся к другу:

- Юр, ты есть будешь?

Юра, все это время увлеченно ковырявший пальцами столешницу, поднял на друга удивительно детские голубые глаза и энергично закивал.

- Будем – решительно сказал паренек. – Только чтоб не сильно дорого, у нас денег в обрез.

- Разберемся.

Я подозвал Витьку и попросил большую тарелку пельменей, пару порций холодца, горчицы и чайник чая на травах с медом.

Пока ребята ели, бар заполнился окончательно, даже все стулья у стойки были заняты. Мы дружно носились по залу, принимая и разнося заказы, Ванька на сцене вовсю настраивался, готовился, Эрика болтала с пацанами.

Когда, наконец, мы разнесли все заказанное, я присел за столик к Эрике, которая в этот момент как раз расспрашивала Юру о том, что ему нравится.

- Птички… я люблю птичек.

- Ух, я тоже их люблю. А почему ты любишь птичек?

- Они красиво поют.

- Да, это правда. Утром, когда все птицы разом здороваются с солнышком, очень красиво звучит.

И тут зазвучали первые аккорды Ваниной гитары. Юра, собиравшийся что-то сказать, вдруг вскинул голову и уставился на сцену, забыв обо все на свете.

- Чего это он? – я посмотрел на второго паренька. – И, кстати, тебя зовут-то как?

- Саня меня зовут – паренек протянул мне руку, которую я с удовольствием пожал. Чем-то мне он нравился.

Ваня запел, и Юра принялся мычать, подпевая.

- Юрка музыку любит очень сильно.

- Погоди, расскажи лучше, откуда вы вообще взялись? Как познакомились, куда едете?

Санька посерьезнел.

- Мы из детского дома, который в городе, он один там. Меня родители бросили, когда мне было семь лет. Собрались и уехали за границу куда-то, я не стал узнавать, куда – он опустил взгляд.

Эрика охнула:

- В каком смысле бросили?

- В прямом. Просыпаюсь я утром, а дома никого нет. Как-то по-особенному пусто, я сразу понял, что они навсегда ушли. На кухне на столе записка была, под стаканом с молоком. «Мы уехали за границу, не ищи нас. Езжай к бабушке Тоне в Тюмень, она должна принять». И рядом пятьсот рублей. На билет, наверное. Я три месяца один прожил, воровал на вокзале, попрошайничал иногда. А потом кто-то из соседей в опеку позвонил, и я попал в детдом – Саня вздохнул.

- Тяжело было?

- Нормально. Воспитатели, правда, злые как собаки. Чуть что не так, физическое наказание.

- Били?

- Палками по пяткам. Больно очень.

Я стиснул зубы. Каким моральным уродом нужно быть, чтобы вот так с детьми…

- Один был особенно злой, мы его Айболитом звали. Он когда бил, все время спрашивал «Болит? Болит?». Знали бы вы, какие планы по его устранению мы строили – Саня глядел прямо перед собой и вряд ли что-то видел. – Юрка к нам попал случайно. Он должен в интернате жить для таких, как он, особенных. Но такого интерната у нас нет. Он однажды пошел гулять и потерялся. Просто потерялся, представляете? И пришел к нашему детдому. Ночью. Его собаки загнали бродячие. Кидались на него, а он как мог отбивался. Покусали его сильно. И вот он ночью стоит под окном и плачет, громко так. Собаки лают, Юрка плачет, гвалт такой, что весь город слышит. Но никто даже не выглянул, не то чтобы выйти. А он плачет прям под тем окном, у которого моя кровать стоит. Я встал, окно открыл, смотрю, а там он. Поднял голову, смотрит на меня и плачет.

В этот момент Юра неуклюже поднялся из-за стола и пошел к сцене. Саня дернулся было за ним, но Юра остановился, а потом начал танцевать. И у меня слова застыли на языке. Потому что он как будто бы попал в какой-то поток, который заставлял его двигаться, и каждое его движение повторяло мелодию. Это не было красиво или как-то профессионально, но это было прекрасно, завораживающе. Он плыл в этой музыке, растворился в ней.

Саня долго смотрел на него, а потом заговорил:

- Он очень особенный. Он все понимает, я точно знаю. Понимает, но отказывается разговаривать с этим миром. Он слишком жестокий для него. В его мире музыка и птицы.

- Почему ты так думаешь?

- Потому что он их рисует. Да вы посмотрите на него! – Саня распалялся все больше. – Он же живет музыкой.

- Не горячись, Сань. Что было дальше?

- Дальше я с кровати дужку сорвал и к нему спрыгнул. Разогнал собак и Юрку повел внутрь. Сторож у нас добрый, дед Коля, всегда нам что-нибудь вкусное подкидывает, ну и прикрывает, если накосячит кто. Он нас впустил, конечно же. Посмотрел на Юркины ноги и фельдшерицу нашу поднял. Она старенькая, прямо в детдоме и живет. Она Юрке ноги обработала. Мы боялись, он биться будет и кричать, а он рубаху свою жевал, но терпел молча. В самый разгар процедур появился Айболит, он дежурил в ту ночь. Увидел Юрку, меня увидел, поманил пальчиком со своей вечной ухмылочкой – Санька передернул плечами. – В общем, досталось мне крепко, я три дня на цыпочках ходил.

Мне захотелось немедленно поехать в гости к Айболиту. Санька продолжал, вполглаза наблюдая за Юркой, который уселся на край сцены и внимательно наблюдал за тем, как Ваня играет на гитаре.

- Мы директрису целый день уговаривали Юрку оставить. Мы это я, дед Коля, фельдшерица и пацаны из моего отряда. У нас там команда дружная. Я им сказал, что надо, и они без лишних вопросов вписались. Директриса согласилась на несколько дней его приютить, пока не найдутся родители. Но родители не спешили находиться, а сам Юрка ничего про них сказать не может, он свое имя-то с десятого раза только назвал. Мы обшарили его одежду, думали, может записка с адресом или телефоном есть, но ничего такого не нашли. Но директриса тоже ведь не может взять и вот так ребенка постороннего на довольствие поставить. Она в первый же день в полицию обратилась. Те приехали, нас опросили и уехали. Готов спорить, они никого не искали.

Санька говорил, как умудренный опытом взрослый мужчина, и с ним сложно было не согласиться.

- Короче, прижился Юрка. Через пару месяцев родители объявились. Точнее, мать Юркина приехала, привезла отказную от него и еще какие-то бумаги. О том, что она приезжала, мы узнали только через неделю. Не хотела она сына видеть совсем, обрадовалась возможности от него избавиться. Оставила адрес какого-то Юркиного деда, который в этих краях в деревне живет, Тихий Плес называется. Директриса нам сказала, что как только Юрке исплнится восемнадцать, она обязана будет его выставить за дверь, такой закон. А вот жилье ему не светит, он не сирота. Родителям не нужен, стране не нужен… - Санька вздохнул.

В этот момент Ваня перестал играть, отставил гитару в сторону и потянулся за сигарой и виски. Юра, не согласный с тишиной, громко закричал:

- Пой! Пой пожаласта! Ты как птичка!

Ванька присел на сцене на корточки и успокаивающе заговорил:

- Я немного отдохну и обязательно еще спою, ладно?

Юрка внимательно его выслушал, будто бы понял и кивнул, а затем зашагал к нам.

- Саня, туалет.

Я показал, где у нас туалет, и мальчишки поспешили в ту сторону. Я повернулся к Эрике. Она смотрела на меня полными слез глазами.

- Дим… Этот Айболит…он же больной, он садист, его изолировать нужно. Дим, как они там живут?

– слезы все же покатились по ее щекам.

- Я решу.

- Как? – шепотом прокричала она. – Что ты, голову ему оторвешь?

- Надо будет, оторву. Но думаю, что и без этого все решим.

- Димочка… А мальчишки?

- В Тихом Плесе у меня знакомец хороший есть, дед Матвей, пасечник. Я его попрошу, он над мальчишками шефство возьмет. И ему подмога, и они при деле. Юрке так вообще милое дело с пчелками возиться, птичек слушать, а? – я подмигнул любимой, и на ее лице заиграла неуверенная улыбка.

Вернулись мальчишки, и Юрка сразу полез на сцену, к Ваньке. Ванька усадил его на свой стул, дал в руки гитару. Санька тут же кинулся фотографировать счастливого Юрку, а я включил видеозапись. Юрка осторожно тронул струну, и по бару прокатился низкий вибрирующий звук. Глаза Юрки изумленно расширились, он тронул другую струну, вслушался в звук и рассмеялся. Он просто светился от счастья. Ванька подошел к нему со спины, помог поставить пальцы и заиграл какую-то простенькую мелодию. Юрка зажмурился, и из глаз его брызнули слезы. Бар зааплодировал, засвистел, заставив Юрку испуганно распахнуть глаза. Но увидев, что все ему улыбаются, он тоже неуверенно улыбнулся, потом прижался головой к Ваниному плечу.

- Это он так благодарит – прошептал счастливый Санька. – Юрка очень хороший человек. Его поначалу пытались обижать старшаки из других отрядов. Он ведь безобидный, только плакать может, а они его то пнут, то щелбаном наградят. В общем, били меня часто – он усмехнулся. – Днем старшаки, после отбоя Айболит за нарушение дисциплины...

Бар "ВЕРСТА".

Продолжение следует

Фото Евгений Рузанкин

Среди забав, что представляют обыкновенно в мюзик-холлах — бессмысленно опасных как для публики, так и для исполнителей, — ни одна не внушает мне такого сверхъестественного ужаса, как давно забытый номер, известный в свое время под названием «Галантный тигр». Для тех, кто мог его не видеть — а нынешнее поколение, увы, понятия не имеет о мюзик-холлах двадцатых годов, — напомню, в чем заключалось это чудо дрессировки. Рассказ мой, однако, не в силах будет передать — и тем более вразумительно объяснить — то состояние панического ужаса и брезгливого отвращения, которое накатывало на меня во время этого зрелища, подобно ледяной воде незнакомого и коварного омута. Конечно, проще всего было бы не заходить в те залы, где на афише стоял этот номер — к тому же и встречался он довольно редко. Легко сказать! Почему-то выступление «галантного тигра» никогда не объявлялось заранее, и обычно я никак не ждал его увидеть — лишь какая-то неясная, едва осознанная угроза таилась в том наслаждении, с которым шел я на очередной спектакль. И даже если мне случалось со вздохом облегчения встретить последнего участника представления, я тотчас узнавал фанфары, неизменно открывавшие этот номер — каждый раз, повторюсь, включавшийся в программу словно бы в последнюю минуту, неожиданно. Стоит трубам начать увертюру давно знакомого мне вальса, как происходит именно то, чего я так боялся; грудь мою точно сдавливает могильной плитой, а зубы сжимаются, как будто по ним пускают ток. Мне не хватает духу встать и немедля выбежать прочь. Остальные зрители также остаются на местах — впрочем, на их лицах нет и тени испуга, — но я точно знаю: зверь уже рядом. В ужасе я впиваюсь в подлокотники кресла — на что за призрачная защита!

Зал погружается в кромешную тьму. Внезапно в просцениуме вспыхивает луч прожектора, и через мгновение это нелепое подобие маяка уже выхватывает из мрака пустующую ложу — как правило, довольно близко к тому месту, где сижу я. Невыносимо близко. Затем сияющая указка, блуждая по залу, подбирается к занавесу, прикрывающему собой выход на арену — вот, под надрывное «Приглашение к вальсу» духовых, появляются они.

Первой выходит укротительница — женщина поистине пронзительной красоты, с копной огненно-рыжих волос; во взгляде ее чувствуется какая-то истерзанность, усталость. У нее нет ни плети, ни крюка: в руках лишь веер из черных страусовых перьев, скрывающий поначалу низ ее лица, а потому над переливающейся темной бахромой можно видеть только широко раскрытые зеленые глаза. Фигуру укротительницы стягивает причудливое платье — очень чувственное, ниспадающее тяжелыми волнами, в которых играют все оттенки неземного мрака, — оставляя обнаженными лишь грудь в глубоком декольте и руки, мерцающие в лучах софитов зыбким маревом морозных фонарей. Присмотревшись, можно разглядеть, что платье сшито из какого-то меха — невообразимо тонкого, мягкого и податливого. По плечам каскадом огненной лавы рассыпается ее пылающая шевелюра, усеянная золотыми звездочками. Выглядит это все одновременно и гнетуще и вместе с тем как-то несерьезно, театрально, почти комично. Но никто и не думает улыбаться. Поигрывая веером, на мгновение приоткрывающим ее бледные губы, застывшие в бесстрастной улыбке, укротительница медленно идет к пустой ложе, сопровождаемая лучом прожектора — и тигром, взявшим ее под руку, если это можно так назвать.

Совсем по-человечески тигр вышагивает рядом с ней на задних лапах; он одет, точно заправский щеголь, и его изысканный наряд так превосходно скроен, что под серыми брюками на помочах, расшитым жилетом, ослепительно белым жабо с безупречно отглаженными складками и мастерски подогнанным по фигуре сюртуком едва ли можно разглядеть гибкое тело животного. Но его морду с ужасающим звериным оскалом скрыть нельзя — обезумевшие глаза вращаются в налитых кровью орбитах, усы яростно топорщатся, а клыки нет-нет да блеснут в злобно искривленной пасти. Тигр идет, не сгибаясь и глядя прямо перед собой, прижимая к левому боку светло-серый цилиндр. Размеренно ступая, укротительница не отстает от него ни на шаг, и если вдруг ей случится чуть подогнуть ногу или сжать одну из обнаженных рук — под матовой белизной кожи внезапно выступает сведенный напряжением мускул, — то знайте: это невидимым для посторонних глаз чудовищным усилием она поддерживает своего спутника, готового упасть на передние лапы.

И вот они уже стоят перед освещенной прожектором ложей: одним движением распахивая дверь, галантный тигр почтительно пропускает даму вперед. Она садится на свое место, небрежно опирается о выцветший плюш парапета — и только тогда он также позволяет себе опуститься в соседнее кресло. Как правило, в этот момент зал разражается громом аплодисментов и нестройным хором удивленных выкриков. Но я — я неотрывно наблюдаю за галантным тигром; мне хочется бежать, унестись отсюда, скрыться навеки, и я готов рыдать от собственного бессилия. Укротительница принимает привычные восторги публики легким кивком своего завитого в локоны пожара. Тигр начинает представление, перебирая заранее приготовленные для этой цели предметы. Подняв к глазам изящный лорнет, он делает вид, будто оглядывает партер и ложи, затем, открыв коробку конфет, предлагает сладости своей соседке. Он вытаскивает из кармана надушенный платок и притворяется, что вдыхает его тонкий аромат, после чего, к немалому удовольствию зрителей, с наигранным вниманием углубляется в программу вечера. Точно бывалый сердцеед, он, наклонившись к своей спутнице, как будто шепчет ей что-то на ухо. Отпрянув с деланным возмущением, она игриво раскрывает колышущееся опахало веера между атласной кожей своей щеки и смердящей мордой зверя, усаженной острыми клыками. Не выдержав подобного бессердечия, тигр всем своим видом изображает крайнее отчаяние и смахивает шерстистой лапой мнимую слезу. В течение всей этой зловещей пантомимы мое сердце бешено колотится, чуть не разрываясь, о выгнувшиеся от напряжение ребра — поскольку только я могу ясно видеть, я один знаю, что этот памятник дурному вкусу скреплен лишь нечеловеческим усилием воли, как говорят в таких случаях, и все мы балансируем на чудовищно непрочном канате, готовом оборваться об любого пустяка. Что будет, если этот ничем не примечательный человечек с болезненно бескровным лицом и потухшими усталыми глазами, сидящий в соседней с тигром ложе, вдруг прекратит желать — прекратит водить движениями тигра? Ведь настоящий укротитель именно он: рыжеволосая красотка — ничего не значащий статист; все зависит только от него, и он один способен превратить свирепое животное в послушную марионетку, безвольный механизм, повинующийся мысленным приказам точнее, чем если бы его держали на стальном проводе.

А вдруг человечек на мгновением подумает о чем-нибудь другом? Или умрет от скоропостижного удара? Никто и не подозревает об опасности, грозящей нам буквально каждую минуту. И только я, единственный, кто знает все, судорожно пытаюсь вообразить, что может статься с женщиной, затянутой в меха, если... Нет-нет, лучше обо всем забыть и покорно ждать, пока окончится это мучение — а публика, уверенная в безобидности всего происходящего, не перестает умиляться. Укротительница тем временем просит кого-нибудь из зала передать ее подопечному ребенка. Безумие, скажете вы — но кто решится отказать в подобной мелочи столь обходительной персоне? Всегда находится какая-нибудь самозабвенная мамаша, что тянет замирающее от восхищения дитя к зловещей ложе — и тигр нежно баюкает его в колыбельке своих сложенных лап, обращая к трепещущему комочку плоти свои налитые пьяной кровью глаза. Под шквал аплодисментов в зале вспыхивает свет, ребенок возвращен законной обладательнице, и обласканные вниманием партнеры раскланиваются, прежде чем исчезнуть за кулисами — так же внезапно, как появились.

Стоит тяжелому занавесу сомкнуться за их спиной, как оркестр разражается оглушительным маршем — но они не выходят на бис... они вообще больше не появятся на арене. Неприметный человечек бессильно откидывается на спинку кресла и вытирает пот со лба. Музыка звучит все громче и громче, пытаясь перекрыть отчаянный рев тигра, обретшего свободу, как только опустилась решетка его клетки. Он воет, словно тысячи грешников ада, и катается по полу, разрывая на себе остатки щегольского наряда, который приходится шить заново для каждого представления. Трагические вопли, отчаянные проклятья бессильной злобы и яростные прыжки сотрясают глухо стонущие прутья его темницы. В стороне переодевается подставная дрессировщица, торопясь к последнему поезду метро; невзрачный человечек уже ждет ее у станции — в бистро, которое называется «В последний путь».

Но бешеные крики мечущегося по клетке тигра могут не на шутку перепугать достопочтенную публику — пусть и находящуюся теперь в полной безопасности. Вот почему оркестр, не умолкая, начинает увертюру к «Фиделио», вот почему распорядитель так торопит на сцену замешкавшихся эквилибристов.

Я ненавижу выступление галантного тигра, и мне ни за что не понять того восторга, который вызывает оно у зрителей.