Фэнтези истории

«С врачами всё просто: или ты лечишь людей, или живёшь с ведьмой. Одновременное выполнение этих задач — клинически недоказуемо.»

Когда я спросил, где мне теперь жить, Архибальд захлопнул журнал учёта душ с такой выразительной вежливостью, что от стен отслоилось штукатурное проклятие.

— Вам выделена казённая изба. Два входа, два хозяина. Всё честно.

— Кто второй?

— Ведьма. Пожилая. Умеренно недоброжелательная. На учёте с XIII века. Не жалуйтесь — прошлый целитель жил с гончей преисподней. Без окон.

Я уже должен был насторожиться, но был слишком уставшим, слишком наивным и всё ещё с остатками пирога в животе, что делало меня необоснованно смелым.

Изба стояла на отшибе, на курьих ножках, которые старались не шевелиться при посторонних. Дверь с моей стороны была немного менее проклята, чем с её. Это чувствовалось по скрипу: мой — как больной позвоночник, её — как предсмертный вопль дерева, у которого срубили душу, но забыли тело.

Я вошёл, поставил сумку и попытался устроиться. В избе было всё: печь, кровать, стол и атмосфера, подходящая для медленной потери рассудка.

Я только начал распаковываться, как в стене зашуршало.

— Слышишь, целитель, — раздалось из-за перегородки. — Не топай, как мамонт в брачный период. Пол просил пощады.

— А вы кто? — спросил я, хотя уже догадывался.

— Твоя соседка. Ведьма. Аграфена. Без «тётя». Без «баба». Без «ты же ведьма, почитай судьбу».

— Приятно познакомиться, — соврал я.

С первого дня началась война.

Она заваривала какие-то травы — и у меня начинались зрачковые галлюцинации. Я видел, как чайник сначала улыбнулся, а потом признался в любви половнику.

Я варил куриный бульон — она вопила, что запах напоминает ей бывшего мужа. Которого она, кстати, вскипятила. Случайно. Возможно.

На холодильнике (он был зачарован и время от времени стонал) появилась записка:

«Ты громко дышишь. Прекрати. Я не подписывалась на дыхающих соседей.»

Я ответил:

«Сожалею, что живой. Постараюсь исправиться. Возможно, неудачно».

Я попытался наладить быт. Или хотя бы не умереть в нём.

Прачечная у нас была общая — таз, зелье для отстирывания неудач, и ворчливая верёвка, которая шептала обидные вещи про крой моих рубах. Я однажды повесил туда халат — через час он исчез. Вместе с носками. Аграфена утверждала, что это «пятновыводная утечка». Я подозреваю — ритуальное изъятие в пользу её гардероба.

— Видел мой халат? — спросил я утром.

— Видела, — кивнула она. — Он сам ушёл. Слишком много стыда в ткани. Такие вещи обречены на бегство.

Разделение продуктов мы тоже устанавливали экспериментально. Я сложил свою еду на левую полку, подписал: «Моё. Не трогать. Даже взглядом.» Через день там лежали сушёные когти, неизвестная пастила и записка:

«Голодная ведьма — общественная опасность. Спасибо за вклад в безопасность деревни.»

Я написал ответ. Дипломатичный. Всего из одного слова. Она его зачаровала, и теперь оно крутилось по кухне и материлось на всех языках.

Позже я попробовал установить границы с помощью верёвочки — повесил её посередине кухни. Утром обнаружил, что она теперь змейка.

— Она на пенсии, — пояснила Аграфена. — Считает себя психологическим барьером. Не мешай ей жить.

Мы поссорились из-за холодильника. Я хотел сложить туда бинты и лечебную сыворотку. Она — настойку из жабьей икры и чьё-то левое чувство вины, в пузырьке. С компромиссом не сложилось: холодильник обиделся, ушёл в подпол и теперь вылезает только по праздникам.

Кошмар наступил, когда мы оба решили готовить. Одновременно. Я варил перловку. Она — чёрное мыло из волос и тайных мыслей.

— Убери свою кашу, она мешает моей душе развариться, — бурчала она.

— Твоя душа пахнет гарью.

— Это аромат очищения.

Печь застонала. Сковорода заверещала. Ложка утопилась в кастрюле. Я поклялся, что в следующий раз съем бинт — он хотя бы не сопротивляется.

Позже я завёл тетрадь:

«Жизнь с ведьмой: симптомы и побочные эффекты».

Первая запись: «Мои вещи исчезают. А иногда — разговаривают. Сегодня плакали. Думаю, по мне.»

Я пробовал спать. Пару ночей. Потом понял, что веник под потолком смотрит на меня осуждающе.

— Он за мной приглядывает, — объяснила Аграфена. — Чтобы не прокрался кто-то… слишком милый.

На четвёртый день она начала молодеть.

Сначала — просто убрала капюшон. Потом — волосы. Потом — прошла мимо в чём-то, что, возможно, когда-то было занавеской… но теперь — вызов цивилизации, морали и термостойкости тканей.

— Доброе утро, доктор, — сказала она слишком бархатисто. Я уронил ложку в суп. Она всплыла. Как предчувствие.

— Вы хорошо выглядите.

— Спасибо. Я просто смыла сглаз. Твой. Ты смотришь завистливо. Это полезно для кожи.

С этого момента я начал бояться. Не смерти. Не болезней. Даже не вурдалаков. Я начал бояться… флирта.

Флирт у Аграфены был не намёками — а артобстрелом.

Сначала исчезла её хромота. Или она просто притворялась. Теперь она ступала так, будто под ней не старый деревянный пол, а взрывоопасная сцена. Платье — как будто шито из ночных туманов и чьих-то стонов. Когда она поворачивалась, ткань колыхалась с упрёком. Или с планами.

Она больше не шептала проклятия. Она мурлыкала.

Где-то между кофе и смертью от смущения.

— Птенчик, у тебя рубашка с плеча съехала, — сказала она однажды, не глядя.

— Я… она всегда так…

— Удобная форма для обряда соблазнения. Хвала лени.

Я стал менять рубашки каждые три часа. Вскоре остались только те, которые носил ещё до института. Однажды она повесила на них бирки с надписью: «Вымученный стиль. Очень даже.»

Однажды я застал её в коридоре. Она стояла спиной, расчесывала волосы. И пела.

Голос — как сироп из греха. Волосы — чёрное колесо несчастий. На конце расчёски сидела мышь и краснела. Я её понимал.

Она обернулась и улыбнулась так, как улыбаются волки: не потому, что рады — а потому, что ты уже в капкане.

— Как ты думаешь, доктор… — начала она.

— Что? — спросил я обречённо.

— Если бы я была проклятием, ты бы стал искать способ избавиться… или способ жить со мной подольше?

Я уронил травник. Он раскрылся на странице «Смерть от перегрузки эмоциями. Не редкость».

Она оставляла мне послания на зеркале: «Ты сегодня особенно живой. Это возбуждает».

Или: «Улыбайся чаще. Я уже делаю на это амулет.»

Она раз в два дня подсовывала мне свёртки: зелья, печенье, закладки. В одном я нашёл иглу с надписью: «Против дурных женщин. Не применяй — я обижусь.»

Однажды я проснулся — и обнаружил, что моя подушка пахнет её парфюмом. Хотя я к ней не подходил. Никогда. Насколько мне известно.

— Я вложила туда сны, — сказала она за завтраком. — Мягкие. С намёками.

— Я видел, как ты учишь жаб готовить штрудель.

— Всё лучше, чем твои сны. Вчера ты спорил с бинтом. И проиграл.

Я начал заикаться. При ней. У меня появилась аллергия на её духи. Нос покраснел, как совесть ведьмы (если бы она существовала).

— У тебя щёки горят, — заметила она. — Это от страсти?

— Это крапивница.

— Как романтично.

Однажды она вошла, села напротив и сказала без вступлений:

— Я нравлюсь тебе. Это не вопрос. Это напоминание.

— Вы старше меня на…

— На вкус, опыт и добрую сотню заклятий. Что делает меня идеальной.

Я не нашёл, что возразить. Только налил себе валерьянки. Забыл, что она её перезачаровала. Через минуту я пел колыбельную чайнику.

Вывод: ведьма, которая решила флиртовать — это не беда.

Беда — это когда она флиртует хорошо.

И ты начинаешь хотеть продолжения.

На седьмой день она принесла мне чай. С корицей. И розовой пенкой.

На чашке было написано:

«Зелье страсти. Пей, если хочешь глупостей».

Я поставил её обратно. Через перчатку. На отдельный стул. Который потом выбросил. Стул начал скучать.

«Некоторые травы собирают до рассвета, чтобы сохранить силу. Другие — чтобы никто не видел, как они ползут тебе в сумку обратно.»

Это началось примерно в полночь. Я сортировал мох по степени агрессивности, когда дверь вылетела, как будто ей пообещали доплату за драматичность.

На пороге стояла Аграфена.

Волосы — как змеевик после грозы.

Глаза — с блеском, который в медицине классифицировался как «интоксикация или сексуальная ловушка».

В руках — корзина. В ней что-то пищало. Возможно — я, мысленно.

— Надевай сапоги, доктор. Идём собирать травы.

— Сейчас?

— Полночь — идеальное время. Все приличные растения спят. Остались с характером.

— Это… санитарная проверка?

— Конечно. Я же не зову тебя на свидание. Пока.

Через пятнадцать минут мы были в чаще.

Лес перешёптывался. Один куст, кажется, покраснел, когда Аграфена мимо прошла.

— Вот это, — сказала она, — забвеница. Пахнет как бывший. Голову отшибает.

Она сунула мне под нос. Я забыл, кто я, и назвал корзину «мамой».

Дальше — хуже.

— Вот дурмолист. Он говорит правду, когда его срываешь.

Сорвала.

Растение прохрипело:

— «Ты ей нравишься, глупый мальчишка».

Я уронил корзину. Опять.

— Ну вот, — вздохнула она. — Теперь даже ботаника против тебя.

Следующий цветок обвился вокруг моей ноги.

— Это что?

— «Объятушник». Не он обнимает. Ты. Всё подряд.

Я отлепил от себя цветок, как пьяную тётку от чужого жениха, и попытался сделать вид, что всё под контролем. Хотя корзина снова пищала, мох сгинул в кустах, а одна из трав уверенно подмигнула мне из-за спины.

— Ты уверен, что это просто ботаника? — хрипло спросил я.

— О, это высшая ботаника, — сладко протянула Аграфена, присаживаясь на упавшее бревно, которое… дрожало. Я не винил его.

Она закинула ногу на ногу так, что даже у ближайших грибов началась фотосинтетическая паника.

— Природа любит уверенных, миленький. Ты просто не привык, что растения к тебе тянутся.

— Они пытаются меня съесть.

— Это форма признания.

Мы пошли дальше — и лес начал пятиться. Я не преувеличиваю: деревья тихо скрипели, отодвигаясь. Один дуб вообще сбежал — на своих корнях. Лягушка спрыгнула в воду и больше не всплывала. В воздухе повис запах дыма и феромонов. Моих, судя по дрожи в коленях.

— Кажется, нас боятся, — прошептал я.

— Конечно, боятся, — сказала ведьма. — Ты — с медицинским дипломом, я — в коротком плаще. Кто бы не испугался?

Мы подошли к поляне. Там росла синевица — редкое растение, распускающееся только в присутствии взаимной симпатии. Или в условиях неминуемой катастрофы.

Аграфена наклонилась к цветку. Я тоже. Мы встретились взглядами. Цветок вспыхнул, завыл, сам себя выдрал из земли и сбежал.

— Что это было? — спросил я.

— Психосоматическая аллергия к флирту, — пожала плечами она. — У некоторых цветов психика нежнее, чем у людей. Особенно у людей с перхотью.

Следующим был куст «раздевальник обыкновенный». Он мгновенно сорвал с меня плащ.

— Это не я! — взвизгнул я, прикрываясь корзиной.

— Я не жалуюсь, — мурлыкнула она. — У тебя очень… структурированная анатомия.

— Это мои рёбра. Они просто очень выпуклые от ужаса.

— Прекрасный стиль. Природная защита от женщин и вампиров.

Я натянул плащ обратно. Куст тихо всхлипнул.

Но и её понесло.

Она увидела гриб томнушку — и, забывшись, сорвала его. Гриб взорвался конфетти и криком:

«Кокетство достигло критической массы!»

Аграфена покраснела.

Настоящим румянцем. Не боевым. Не магическим. А живым.

— Ну, бывает, — буркнула она, отводя глаза.

— Вас тоже можно смутить?

— Нет. Это аллергия.

— На флирт?

— На тебя.

Мы оба замолчали.

Секунду спустя на тропу выполз крапивник — чудище с тремя глазами и хронической мигренью. Он глянул на нас… и лег обратно. Видимо, решил, что ничего не может быть страшнее этой сцены. Даже он.

— Знаешь, — сказала она наконец. — Если мы пройдёмся по деревне так, с веночком в волосах и объятушником в обнимку, нас запишут в летописи.

— Под рубрикой «экологические катастрофы».

— Или «романтические победы».

И она подмигнула.

Поляна вздохнула.

Вывод: когда лес боится тебя — не обязательно значит, что ты силён. Может, ты просто непредсказуемо влюблён.

Мы вернулись под утро. Туман стелился по тропинке, как влюблённый змей — липкий, вьющийся и с нечистыми намерениями. Дом на курьих ножках увидел нас первым — и, кажется, сделал вид, что спит. Или потерял сознание.

Аграфена шла впереди, босиком, с цветком за ухом и корзиной в руке, которая теперь пищала реже — возможно, растения внутри от ужаса впали в кому. Она целовала воздух, как будто он принадлежал ей. И немного — мне.

Я шёл следом, задевая каждый куст, каждый корень. В какой-то момент земля подо мной вздохнула. Я не стал уточнять, от чего.

Перед дверью она остановилась. Щёлкнула пальцами — и дверь сама открылась, слегка всхлипывая.

— Добро пожаловать обратно, доктор, — сказала она. — Ты был очень… полезен.

— В качестве кого?

— Амулета, отвлекающего манёвра и источника мягкой энергетики. Впечатляюще.

— Спасибо. Я горжусь своей неосознанной боевой функцией.

Внутри было темно, но уютно. Печь мурлыкала. Ложки строили что-то вроде баррикады — возможно, против новых трав.

Она подошла к стене, вздохнула и провела рукой по бревну — как по плечу старого друга или бывшего мужа. На этом месте из воздуха сложился венок — из шептуна, зверобоя, и чего-то, что выглядело как лунный волос, спутавшийся в грезах. Он засветился мягко, но тревожно. Как светильник, который знает, что ты не один в комнате.

— Это что? — спросил я, уже зная, что пожалею.

— Оберег. От одиночества. Я… добрая. Иногда. Пока ты не будешь слишком мил.

Она повесила венок над моей кроватью. Он сразу начал шептать.

Не слова. Намёки.

Мягкие всхлипы. Нежные упрёки. Моё имя — в разных интонациях. И, кажется, фамилия тоже. Хотя я её никогда не называл.

— Он будет звать тебя, когда ты будешь забывать, что ты не один.

— Это угроза?

— Это забота. Просто… ведьминская.

Я лёг. Не то чтобы хотел. Просто отказали колени.

— Доброй ночи, доктор, — раздалось за стенкой.

— Сомневаюсь, что она будет доброй.

— Ты мне нравишься, когда боишься.

Я не уснул.

Сначала венок шептал. Потом — запел. Потом начал обсуждать мои привычки. С собой. И с занавеской.

Я встал, снял его, положил под стол. Через минуту он снова был на стене.

Снял. Запер в сундук. Вернулся. Он уже на месте. Похлопал меня по плечу.

На третий раз я извинился.

Перед венком.

Вывод: настоящая ведьма не заколдовывает тебя.

Она заставляет тебя самому искать, где бы подписать соглашение о долгосрочном заколдовывании.

Читать книгу:

https://author.today/work/464925

"Клятва Целителя гласит: не навреди. В Мракополье это звучит как издёвка.

Здесь, если ты не навредил — значит, забыл расписаться в журнале погибших".

В день моего отбытия мама плакала.

Торжественно, с платочком и мукой на щеках — она всегда обсыпалась мукой, когда волновалась. Говорила, что так лицо выглядит бледнее, и вся сцена прощания приобретает нужный трагизм.

— Ты ведь не забудешь кушать, сынок?

— Никогда, маменька. Если пациенты не смогут.

Она прижала меня к груди, сунула в руки свёрток с пирогами, флакон с её слезами (на случай, если надо будет позвать на помощь), и долго махала платочком, пока моя телега не скрылась за первым перевалом.

Я тоже махал. Честно говоря — с лёгким пафосом.

Я чувствовал себя уверенно, весело и чуть-чуть героически. Юный целитель! Первый самостоятельный пост! Магистр третьей ступени по бинтам и снадобьям! Профи в лечении кашля заклинанием Expectorus Maximus!

Я вылетал из родного гнезда, как молодой филин — полный мечт, знаний и крайне наивного представления о смертности.

Путь до Мракополья занял ровно неделю.

Первый день я ехал, будто в имперской карете славы: пироги ещё тёплые, мама ещё в поле зрения, а настроение — как у героя перед вступлением в легенду. Я даже пел. И, кажется, насвистывал гимн Академии Целителей, пока лошадь не начала фальшиво подпевать.

На вторые сутки пироги закончились. Начался хлеб с тмином и пыльцой сомнений. Возчик впервые посмотрел на меня не как на пассажира, а как на возможную закуску. Я списал это на усталость.

На третий день закончилась дорога. Просто — закончилась. Словно её кто-то стёр. Дальше мы шли по следам прежней телеги, кости от которой попадались через каждые пару вёрст.

Пятые сутки прошли в молчании. Вечером я попытался завести беседу — возчик ответил цитатой из погребального устава и предложил пожевать кору. На остановке был трактир, но вывеска гласила: «Закрыто на вскрытие».

Мы поужинали молчанием и дождём.

На шестой день лошадь поседела. Полностью. Даже хвост.

Я тоже немного.

Мы оба старались не смотреть в сторону леса, откуда слышался детский смех и хруст человеческих зубов.

На седьмое утро я проснулся с мыслью: «Я всё ещё еду туда добровольно?» Возчик кивнул, не глядя. Я его об этом даже не спрашивал.

За очередным поворотом показалось село. Точнее, его призрак. Избы стояли перекошенные, будто собирались в пляс, но забыли музыку. Крыши провалены. Занавески — из бинтов. Колодец завален. Над ним висел деревянный указатель с выжженной надписью:

«Провалово. Раньше лечили. Потом перестали".

Я попытался спросить, что это за место, но возчик только мрачно сплюнул.

Мы медленно ехали по пустой улице. Птиц не было. Кошек — тоже. Только котёл на цепи, который сам себя варил. И рядом — надпись мелом на заборе: “Врач ушёл. Не возвращайтесь.”

У одного из домов дверь была приоткрыта. Внутри — аптечный шкаф, перевязочные столы, стеклянная витрина с жёлтыми банками. И дневник, валяющийся на полу. Я спустился с кареты и поднял его. Первая запись гласила: "Первый пациент. Кашель. Назначено: горчичники и молитва". Последняя: «Я уже не уверен, что кашлял он. Или я.»

Я положил дневник обратно. Он был липкий. Не от крови. От страха.

— Это место… раньше было постом, — наконец сказал возчик. — После третьего врача тут решили больше никого не присылать. Но потом снова решили. Вас.

— Потрясающе, — выдохнул я.

Он остановил телегу у таблички с перечёркнутой надписью «Провалово». Под ней кто-то нацарапал ножом: «Следующий — Мракополье. Удачи.»

Мы тронулись дальше. Лошадь теперь шла сама, будто хотела от нас избавиться.

Я не возражал.

Деревня Мракополье встретила меня радушно — избой без крыши, козлом с тремя глазами и старостой, у которого из уха торчала мышь.

— Это у него с детства, не обращайте внимания, — шепнул мне возчик и исчез.

Не доехав даже до остановки. Просто выпрыгнул на полном ходу и убежал в лес, не оглядываясь.

Я остался стоять на пустынной дороге с сундуком, пирогами и лёгкой дрожью в коленях.

⸻ Моя лечебница оказалась бывшей часовней. Готическое нечто с перекошенными окнами, ржавым колоколом, который звонил сам по себе — на приём, на похороны или просто так, «для атмосферы».

Дверь открывалась скрипом, похожим на плач младенца. Внутри было прохладно, сыро и… как-то одухотворённо. В дурном смысле. На столе в кабинете лежала записка: “Умерших не хоронить без вскрытия. Живых — без спроса не лечить. В случае сомнений — читайте ‘Salvus, damnatus, et cetera’ и бегите.”

Я глубоко вдохнул. Ошибся. Ладан. Плесень. Что-то сладковатое и зловещее, не имеющее права существовать в помещениях, где производятся хирургические вмешательства. И тут послышался скрип. Шарканье. Когти по полу. Я напрягся.

А затем… фанфары. Вернее, что-то фанфароподобное, исполненное на единственной дудке, которую явно кто-то проглотил ещё при жизни.

— Добро пожаловать, магистр! — произнёс голос с торжественностью живого скелета.

Из-за занавески вышли четверо сотрудников. Мой штат. Моя бригада. Моя боль.

1. Архибальд Костенцов — администратор, нежить (буквально) Высокий, с идеально выглаженным халатом. Без кожи. Череп сиял чисто и с гордостью. На затылке был набит штамп «временно годен». В одной руке — журнал учёта покойников. В другой — мешок неразобранной почты за последние 86 лет.

— Я отвечаю за документацию, похоронные листы, жалобы и погребальные речи. Раньше работал в канцелярии Смерти, но, знаете… там слишком живо.

2. Мамзель Штопка — сестра милосердия, тряпичная кукла Ростом мне по пояс. Пуговицы вместо глаз. Зубы — из рыбьих костей. Из каждого шва торчат иглы, из некоторых — дым. Её походка издавала звук, как будто кто-то отчаянно хочет выбраться из стиральной машины.

— Если кто будет буянить — я ему ротовое отверстие заштопаю, — мило сказала она. — У меня диплом с отличием из Академии Тканевой Реанимации.

3. Слизарий Бульк — аптекарь, получеловек-полуслизь В основном жил в банке. Или в двух. Он вынырнул с чавканьем, издал звук, похожий на лопнувшую жабу, и предложил фиолетовую настойку.

— Она укрепляет дух, тело, разум… и вызывает краткое ощущение полёта. Даже если вы — камень. Только не перепутайте с другой фиолетовой.

4. Практикант Кряк — стажёр, неопознанный вид. Смесь гнома, вороны и столярного инструмента. Молчит. Смотрит. Слишком долго.

Записывает что-то в блокнот, который держит вверх ногами. Бейдж: Кряк. 3 курс. Специализация — всё подряд.

Я попытался поприветствовать их, но вместо слов вырвался звук, напоминающий чихание под водой.

— У нас были врачи и похуже, — ободрил меня Архибальд. — Один пришёл и сразу лёг. Сказал: «Так я буду ближе к пациенту». Мы его потом лечили. И учились у него. Пока он не распался.

— Пироги хотите? — с надеждой предложил я.

— Лучше нет, — хором отозвались. — У нас после них староста начал говорить на древнедемоническом. А он вообще-то был глухонемой.

Так началась моя служба. В лечебнице, где санитарный день — это когда здание решает временно отвалиться от реальности. Где пациенты могут укусить тебя даже после кремации. Где единственный нормальный человек — это ты. Но это пока.

Я оставил вещи в чулане. Там уже лежал скелет. Он кивнул.

— Мой предшественник? — осторожно спросил я.

— Нет, — отозвался Архибальд. — Это просто шкаф. Он не жалуется.

Я откашлялся.

— Возможно, стоит начать с обхода?

— Сюда, магистр, — кивнул Архибальд, и повёл меня по коридорам, которые не заканчивались там, где должны были.

Лечебница была больше снаружи, чем внутри, но меньше внутри, чем казалось снаружи. Иногда — наоборот.

— Это приёмная, — указал он на комнату с дюжиной стульев, расставленных спинками наружу. На стене висел портрет… кого-то. У портрета были настоящие глаза, и они следили за мной с явной усталостью.

— Тут хранятся карточки пациентов, — открыл он шкаф, из которого вывалился ворох пергаментов, мокрых, шевелящихся и подписанных латынью, которой даже я не знал.

Один из них попытался укусить меня за палец.

— Здесь операционная, — продолжал Архибальд, указывая на комнату с каменным столом, подвешенным в воздухе.

Над ним плавали скальпели. Все — в крови. Некоторые — явно в чужой.

— А это лаборатория, — он распахнул дверь, откуда вырвался пар и крик. — Игнорируйте звук, — добавил он. — Это одна из настоек ещё ищет себя.

Мы шли мимо дверей без табличек, табличек без дверей, лестниц, ведущих вверх и одновременно вниз, и одной палаты, из которой доносился смех. Детский. В котором никто не участвовал.

— Как вы это всё… запоминаете? — спросил я.

— О, это не нужно. Лечебница сама ведёт учёт. Иногда. Если в настроении.

В конце обхода Архибальд протянул мне связку ключей. На одном была гравировка «ТВОЙ ПОВОД КРИЧАТЬ».

— Это от подвала. Но туда вы пойдёте потом. Если останетесь.

Он удалился. Двери за ним закрылись. Сами.

Я остался один. Не один. Но формально — один. И тогда впервые возникла мысль: А что, если всё это сон? Но мои пироги уже портились. А запах в перевязочной был слишком настойчив, чтобы быть выдумкой.

Я только начал разбирать сумку, как услышал скрип. Шарканье. Шёпот. Низкий, тянущийся, с интонациями уставшего некролога.

Дверь в приёмную отворилась сама. На пороге стоял… пациент.

Он был высокий, костлявый и пах, как библиотека, оставленная в болоте. Глаза жёлтые, мешки под ними настолько глубокие, что в одном можно было бы хранить инструменты.

— У вас приём по записи? — спросил он, голосом, будто только что вылез из земли.

— Э… вы первый. Добро пожаловать.

Я протёр руки салфеткой с заклинанием и пригласил его сесть. Он проигнорировал стул и встал прямо на потолок.

— Бессонница, — сказал он. — Мучаюсь. Уже неделю. Или век. Или… я сбился.

Я записал: вурдалак, бессонница, искажённое восприятие времени.

— Шёпот. По ночам. Шепчет диагнозы.

— Кто шепчет?

— Не знаю. Они в углах. В трещинах. Иногда из подушки.

— А диагнозы какие? Он закрыл глаза.

— Острое мракопо́лое состояние. Психо-осенний мрак. Ауто-некроз. Один раз просто сказали: «Тебе не поможет». Это было самое обидное.

Он вздохнул. С потолка посыпалась пыль.

— Я пробовал спать в гробу, в чанах с травами, на потолке, под кроватью…

— А под кроватью?

— Там кто-то есть.

Я почувствовал, как моё желание быть врачом ищет ближайший выход.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте подберём лечение. Что-то мягкое…

Я достал болотный мох, положил на марлю, капнул настойку из жабьей печени.

— Приложите к вискам, выпейте чай и… не выходите на улицу до рассвета. Лучше вообще не выходите.

Он взял рецепт, понюхал его. Потом посмотрел на меня с благодарностью. Или голодом.

— Вы лучший врач, которого я когда-либо ел.

— …Что?

Он улыбнулся. Губы у него были как папирус — пожелтевшие, потрескавшиеся, и явно пережившие чуму.

— Это… фигура речи?

— Возможно.

Он исчез за дверью. Я ещё долго сидел, вглядываясь в стену, прислушиваясь, не шепчет ли кто.

С тех пор я веду записи. Не ради науки — наука сдалась на второй день.

А чтобы напомнить себе: всё это действительно происходит.

И, что пугает больше всего — кажется, я начинаю привыкать.

Можно почитать дальше:

https://author.today/reader/464925/4335537

Холод. Пронизывающий, чуждый. Последнее, что помню – кабинет, трубка, приступ… А сейчас? Вокруг – огни, машины, какие-то светящиеся доски с мелькающими картинками. Что за чертовщина? Где я?

– Чтоб вас всех… – прохрипел я, пытаясь сориентироваться. Город незнакомый, но что-то в архитектуре… Москва? Не может быть. Москва, но какая-то… другая.

Я шел, как слепой котенок, тыкаясь в спины прохожих. Никто не замечал. Словно призрак. Призрак… Да быть не может! Но что еще объяснит эту невидимость?

В голове роились мысли, одна безумнее другой. Но одно я знал точно: мне нужно в Кремль. В мой Кремль.

Дорога показалась бесконечной. Но вот они, знакомые башни, куранты… Только какие-то они… прилизанные, что ли. И флаг… не красный. Триколор какой-то. Что за…

Прошел сквозь стену, как сквозь дым. Вот он, мой кабинет. Мой стол. Моя трубка… Но за столом сидит… кто это? Молодой еще, но взгляд… цепкий.

– Кто ты такой? – рявкнул я, не в силах сдержаться.

Мужчина вздрогнул, огляделся.

– Кто здесь? – спросил он, нахмурившись.

– Я здесь! – заорал я, стукнув кулаком по столу. – Кто ты такой и что делаешь в моем кабинете?!

Он смотрел сквозь меня, словно я – пустое место.

– Я… я вижу вас, товарищ Сталин, – прошептал он, бледнея. – Но… никто другой не видит.

– Сталин? – переспросил я, ошарашенный. – Ты знаешь меня? И видишь?

– Я… Владимир Владимирович Путин, – представился он. – Президент Российской Федерации.

Российской… Федерации? Что за бред? Где Советский Союз? Где моя империя?

– Где СССР?! – взревел я, чувствуя, как внутри поднимается ярость.

Он рассказал. О перестройке, о предательстве, о развале Союза. Слушал я, сжимая кулаки до побелевших костяшек. Предали! Все предали!

– И что же ты делаешь? – спросил я, когда он закончил. – Сидишь и смотришь, как страну добивают?

– Я… пытаюсь, – ответил он, потупив взгляд. – Но… сложно.

– Сложно? – усмехнулся я. – Сложно – это когда немцы под Москвой стоят! А это – бардак и разгильдяйство!

Так и началось. Я, призрак из прошлого, стал его советником. Никто не видел, никто не слышал, но он слушал. Я подсказывал, как действовать, как давить, как добиваться своего. Жестко, бескомпромиссно. Как я умел.

И он делал. Медленно, но верно, Россия начала подниматься с колен. А потом… потом началась эта… спецоперация.

– Нельзя отступать! – кричал я, когда он сомневался. – Нужно идти до конца! Иначе нас сомнут!

Он слушал. И победил. Победа была тяжелой, кровавой, но она была. Россия выстояла.

Но потом… потом я заговорил о главном.

– Нужно восстановить Союз, – сказал я, глядя ему прямо в

глаза. – Вернуть все, что было потеряно.

Он молчал.

– Ты понимаешь, что это единственный путь? – настаивал я. – Иначе нас снова разорвут на части!

– Нельзя, Иосиф Виссарионович, – наконец ответил он. – Нельзя вернуть прошлое. Люди не поймут. Мир не поймет.

– Мир? – презрительно фыркнул я. – Мир поймет только силу! А люди… люди будут благодарны за стабильность и порядок!

– Нет, – твердо сказал он. – Я не могу. Я не буду.

Ярость захлестнула меня. Предатель! Как и все они!

– Ты… – прорычал я. – Ты не хочешь спасти родину!

– Я пытаюсь ее спасти, – ответил он, не поднимая глаз. – Но не ценой новой войны и крови.

– Война неизбежна! – заорал я. – Если мы не будем сильными, нас уничтожат!

Он молчал. Я понял, что все кончено. Он не слушает.

– Что ж, – сказал я, с трудом сдерживая гнев. – Делай, как знаешь. Но помни: история тебя рассудит.

Я развернулся и ушел. Ушел из Кремля, из Москвы, из его жизни. Обида жгла, как раскаленное железо. Я отдал ему все, что мог, а он… он предал меня. Предал мою мечту.

Снова холод. Снова пустота. Куда теперь?

Случайно услышал обрывок разговора туристов. О каком-то городе… Санкт-Петербург. Что за чушь? А потом дошло. Ленинград. Мой Ленинград.

Полетел туда. Сквозь стены, сквозь время. И вот он, город моей юности. Красивый, величественный, но… чужой.

Зашел в школу. Урок истории. Рассказывают обо мне.

– Иосиф Виссарионович Сталин, – говорит учительница. – Гениальный руководитель, выдающийся стратег… Но… и жестокий тиран. Виновен в гибели миллионов людей.

Сотни миллионов? Я? Тиран? Да, я был жестким. Да, я не церемонился с врагами. Но все это – ради страны! Ради победы!

Слушал, как они говорят обо мне. О моих ошибках, о моих преступлениях. И чувствовал, как внутри все переворачивается. Неужели я… неужели я действительно был таким чудовищем?

Вышел из школы, оглушенный. Мир вокруг казался враждебным и чужим.

– Что я наделал? – прошептал я, глядя на Неву. – Что я наделал…

Вернулся обратно. В эту… загробную реальность.

– За что? – крикнул я в пустоту. – За что вы так со мной? Я ведь хотел как лучше! Я хотел сделать мир лучше!

Тишина. Только холодный ветер гуляет по коридорам моей памяти.

– Я… я был не прав? – прошептал я, чувствуя, как по щекам текут слезы. – Неужели я все испортил?

Ответа не было. И, наверное, уже никогда не будет. Я остался один. Навсегда. С грузом своих ошибок, своих преступлений и своей несбывшейся мечты. И это – самое страшное наказание.

.👣..В Эдеме сад, грех первый прозвучал и яблоко познания упало.Аквинский правду в тайнах отыскал,о том, что ангелам немало дано власти.Свет обращает в зверей, в тени, в туман,а тьма плетет из душ вуаль кошмара.И человек, как марионетка, рьян, в руках незримых, ждущих лишь угара.Природный камень, древний ручеек, подвластны чуду, знакам, заклинаньям.Молитва льется к Господу как ток,а черт нашептывает хулу сквозь расстоянья.Борьба добра и зла в сердцах кипит, за каждую заблудшую частицу. И выбор сделан, путь уже открыт,Куда пойти: во тьму иль к свету обратиться?И в этой драме вечной, непростой, где ангелы и демоны летают, мы ищем смысл, утраченный покой, надеясь, что однажды все узнаем. Когда-то, в зимней дымке лет, после танцев, где кружил корсет, собрались мы вчетвером опять, Рождественский вечер вспоминать.Партнеров шепот, блеск кудрей,Все это было так милей.Ночь разгоралась, искры в камине, и тайны выползли из тени.От танцев к видениям скользнули, о первородном зле шепнули.Как будто древний страх поднялся, и в каждом сердце отозвался.Чей дом нас принял в эту ночь, запомнил шепот тихий точь-в-точь. Три девы юных, и одна, ведущая беседу до темна.О тайнах мира, о судьбе, о том, что скрыто в темноте.И страх, и трепет, интерес, смешались в этот звездный час.Та ночь прошла, оставив след, Воспоминаний яркий цвет.И шепот звезд, и лунный свет, В ту ночь нам дали свой обет. В сумерках комнаты, тихий наш круг, где смех и сомненья сплетались вокруг.О призраках речь заходила несмело, всерьез не верили, лишь коротали умело.Беседы тянулись, как нить в полумгле, и тени плясали на старой стене.Истории старые всплыли из мглы,Как вздохи забвенья, печально тихи.И вдруг – тишину словно ветер разбил,В дверь постучалась сестра, дождь о стекла бил.Старше нас всех, с мудростью в строгом лице,Внесла она холод в теплое здесь.И взгляд ее долгий, пронзил словно сталь,Как будто узрела таинственную вуаль.О чем она думала в этот момент,Что видела там, за пределами стен?И в комнате сразу все стихло вокруг,Оставив лишь страх, словно замкнутый круг.Привидений нет, говорили мы смело, Но рассказ ее внезапный разрушил все дело. Двадцать лет минуло, как сон,Две подруги друг, звон свадебных колонн.Потом дороги разошлись вдали,Но память дружбы не сожгли.И вот письмо, печали полный тон,Жена больна, при родах и друг совсем сражён.Просил приехать, руку протянуть,В болезни тяжкой света луч вернуть.Оставив все, я отпросилась в срок,Чтоб разделить с друзьями горький ток.Взяла отпуск, чтоб рядом быть, помочь,и отогнать от дома смерти ночь.Приехала, увидела их дом,В котором поселился тихий стон.В глазах подруги боль и пустота,И друга – тень, немая немота.Я ухаживала, дни и ночи жгла,Надежду в сердце хрупкую несла.Лечила словом, лаской и теплом,Чтобы болезнь покинула их дом.И хоть не просто было, нелегко,Я знала, что приехала не зря.Друзьям нужна была моя рука,В беде глубокой, у огня костра.друг, поблагодарил за визит,Лицо его бледное, скорбью изрыто.Подруга же, напротив, свежа и бодра,В чем тайна сокрыта, какая игра? "Дом этот странный," - шепнул он мне в страхе,"Что-то крадется, как тень во мраке.Шорохи, вздохи, ночная тревога,Словно кто вынюхивает у порога."Быть может, то дом старый, с длинной историей,И призраки прошлого бродят по комнатам,Ища, что забыто, что не дожито,И душу жильцов терзают открыто.Иль в чувствах их трещина, разлад,И дом отражает их жизненный ад?Один увядает, в печали томим,Другой, словно роза, цветёт и любим.Но в доме чужом нам не ведать секрета,Лишь чувствуем отблеск чужого рассвета.И тайна, что бродит средь стен и углов,Останется тайной для всех чужаков. Тень усталости легла на чело,"Переутомился," - я тихо шепнула.Предложила сменить нам жилище, село,Чтоб жизнь по-новому в сердце плеснула.Но подруга сказала упрямо "Нет",И ночь опустилась, тревоги полна.С другом наедине – лишь страха куплет,И речь об опасностях все одна.Во мне тоже вдруг ужас проснулся злой,Закрался под кожу, как зимняя стужа.И поняла я, что нет ему поры одной,Что днем он терзает, и ночью он кружит.Не только в потемках кошмар этот жив,Не только луна его к нам призывает.Он в солнечный полдень, свой яд пролив,Надежды последние вмиг убивает.В ночи крадущейся тиши,за мной плелась зловещей тенью, дыша.Лишь обернусь - исчезнет вмиг, В моей же тени прячется шалиг.На кухню вышла, свет луны так тих,Глотнуть парного молока, чтоб стих. В душе тревоги странный зуд.Но в коридоре вижу - что-то тут!Из шкафа выпал старый хлам, и силуэт приник к потертым половицам там.Он серым был, как пепел зимний,Потом чернел, как уголь дымный.И сердце екнуло в груди,Что ждет меня еще в ночи впереди. Крадется тень, молчит в ответ,Зловещий, темный силуэт. В коридоре тень по полу потекла,Как будто чернила, темна и горька.Поползла, слилась с полуночной мглой,И страх поселился в душе молодой.Подруге поведала я в час рассветный,О видении жутком, совсем не приветном.И с этого дня, словно ужас пророс,Боялись мы обе, средь мрачных берез.Тварь ночью являлась, шептала во тьме,Потом распоясалась, полезла ко мне.Не только под покровом ночным, но и днем,Являлась, пугала своим колдовством.И в комнате светлой, и в сумраке тихом,Она возникала, с дыханием лихим.И ужас сковал, и надежды погасли,В объятьях кошмара навеки мы вязли. В доме тихом бродил вздох,Словно призрак, незваный гость.Мы болтали, чтоб страх заглох,Прочь гоняли печаль и злость.Две недели прошли в трудах, И подруга родила дитя.Ослабела в мучительных днях,Но светилась, как будто заря.Кто-то крался за нами в тень,Шепот тихий преследовал нас.И в тот день, когда меркнул день,В комнату к ней вошёл тотчас.Я зашла, заглянула несмело,Вздох за спиной пронёсся вдруг.Что-то было здесь, не улетело,Нагнетая тревогу вокруг.Тайна в воздухе, в каждом углу, Неизвестность пугает сердца.В тишине я молиться начну,Чтоб ушли все печали с конца. Подруга спит, не видит больше снов,Ушла туда, где нет ни зла, ни слов.В гробу лежит, как ангел, не дыша,И белых роз печаль на ней свежа.Цветами жуткими ее я убрала,Как будто в кокон смерти облекла.И свечи плачут тихим огоньком,В ночи безмолвной, сумрачной, глухой.Мы с другом здесь, вдвоем, у гроба стоя,И боль утраты сердце наше ноет.Она ушла, оставив в душах след,Невосполнимый, тяжкий, словно плеть.Воспоминания, как тени, тут и там,О днях счастливых, радостных, светлых днях.Но время вспять, увы, не повернуть,И остается только тишина и грусть.Подруга спит, и вечный ей покой,А нам здесь жить с зияющей дырой.И свечи догорят в ночной тиши,Оставив лишь печаль в измученной душе. В тени ночной, где скорбь клубится,У гроба друга, сердце мчится. Нежданно тварь предстала взору,То серой тенью, то как ворон чёрный.Она вздыхала, словно в муке,И растворилась в гроба тьме. Исчез друг мой, пропал из виду,С тех пор лишь страх в душе обиду.Не знаю, жив ли он, где бродит,И почему судьба так злобно сводит. Но тень та в памяти жива,И страх мой будит ото сна.Порой мне кажется, она крадется,За мною следом, не уймется.Во мраке улиц, в тишине ночной,Я чувствую дыхание за спиной. Как будто призрак, или демон злой,Преследует меня, лишая свой покой.И в этой тьме, где страх царит,Лишь память друга сердце мне хранит.

Глава 1 | Глава 2 | Глава 3 | Глава 4 | Глава 5 | Глава 6 | Интерлюдия 1

Воскресенье прошло на удивление спокойно. Субботнее столкновение с упырём напомнило Егору, что и его работа, и сама его жизнь в последние годы сопряжена с серьёзной опасностью. Это натолкнуло на мысль о том, что в последние дни он совсем забыл об отдыхе. И у него Doom новый до сих пор не пройден. Исправлением этого своего промаха он и занялся.

Пять часов спустя, проголодавшись, он выключил игру и пошёл готовить обед. Пока варилась гречка в пакетике, Егор задумался, получится ли из эфирной пули сделать дробовик? Для симуляции эффекта, нужно сформировать сразу несколько пуль. Штук семь хотя бы. И одновременно пустить в одну сторону. Задача выглядит не простой, но выполнимой. Дома экспериментировать не стоит, но в тренировочном зале в офисе нужно будет попробовать.

В понедельник, стоило ему войти в кабинет, как Андрей Викторович подозвал Егора к себе. Рядом стояла невысокая, подтянутая рыжеволосая женщина в округлых очках в тонкой оправе.

— Егор, это Нина Огарева. Колдунья. Она будет твоим напарником и наставником. Нина три года работала переговорщиком как непробуждённая, в статусе посвящённой. Показала себя ценным и ответственным сотрудником и два года назад ей предложили пройти пробуждение. У нас в отделе она работает уже пять лет. У неё очень богатый опыт, — после Андрей Викторович обратился к Нине: — Ну, тебе я о Егоре рассказывал. Он на выходных в передрягу с Ильёй ввязался. Показал, что драться умеет. И подкрепление вызвать ума хватило.

— Чем эта история закончилась? Мальчишку нашли? — спросил Егор.

— Ещё не докладывали, — ответил Андрей Викторович, — но тебя это больше волновать не должно. С нечистью вы разобрались, а остальное работа маголовов. Дело им передали. А у нас своя работа. Вот ваше задание на сегодня. Контакт уровня 1Н. Котельники. Дай Егору почитать, пока едете, — он протянул Нине полиэтиленовый файлик с документами.

Нина кивнула и забрала бумаги.

— Тогда вперёд. Нечего рассиживаться, — поторопил их начальник.

— Чем характеризуется контакт первого класса? — спросила Нина у Егора, когда они спускались в лифте.

— До двух пострадавших, — ответил Егор.

— А если есть погибшие?

— Тоже до двух человек.

— А свидетели?

— С ними мнемористы работают.

Лифт открылся и они вышли в коридор первого этажа.

— Это понятно, что мнемористы. Сколько максимально может быть свидетелей у происшествия первого уровня?

— Семь, кажется.

— Восемь, — поправила Нина, проходя через турникет. — Идём к машине.

— Садись, — сказала она, подойдя к голубому Opel Astra, стоявшему на парковке, и села на место водителя.

Егор занял переднее пассажирское, и они поехали на первое задание. Нина передала ему бумаги, чтобы он ознакомился с делом. Оказалось, что в районе Люберецкого карьера было нападение на непосвящённого. Предположительно нечисть. Егор обратил внимание, что о ликвидации ничего не говорится. Необходимо было установить обстоятельства происшествия и действовать по-ситуации. Пострадавший в данный момент находился в больнице.

— Действовать по-ситуации? — спросил Егор Нину, дочитав документы. — Как-то не очень понятно.

— Привыкай. Информации часто не хватает и приходится ориентироваться по ходу дела. Такая работа.

Нина завернула на парковку рядом со шлагбаумом.

— Приехали. Вылезай. — она вышла из машины, дождалась, когда Егор сделает то же самое и сказала: — Будем опрашивать пострадавшего. Он сейчас в травмотологии, но пострадал не сильно. Документы внимательно прочитал? Какие повреждения?

— Ушибы, ссадины, перелом ребра, — ответил Егор.

— Какого?

— Не помню. А какая разница?

— Шестого. Важной может оказаться любая мелочь! — Нина поставила машину на сигнализацию и махнула рукой: — идём.

— Чего ж его держат тут с одним только переломом? — удивился Егор, догнав её.

— Не знаю. Наверно убедиться, что не будет осложнений, – пожала она плечами.

В больнице Нина подозвала первую же попавшуюся на глаза санитарку, показала ей красную книжицу, на которой было написано «Удостоверение сотрудника МВД», и потребовала позвать заведующего отделением. Санитарка тут же умчалась. Время шло. Как и всегда в больницах, пришлось ждать. Пять минут. Десять. Вот, спустя почти двадцать минут, вышел мужчина лет пятидесяти в белом халате. Чисто выбритый, с выбеленными сединой висками и кустистыми, чёрными бровями. Выражение лица у него было собранное и серьёзное, а походка — твёрдая.

— Чем могу? — спросил он, подойдя.

«Ерофеев Алексей Леонидович. Заведующий отделением», — прочитал Егор на металлическом бейдже, прикрепленном к груди халата.

— Нам нужно встретиться с Александром Вовочкиным. Мне доложили, что его доставили в ваше отделение.

— Может и доставили, — ответил Алексей Леонидович. — А он вам зачем потребовался?

— Он проходит пострадавшим по делу о хулиганстве.

— Можно ещё раз взглянуть на ваше удостоверение?

Нина снова достала красную книжицу и раскрыла перед глазами Алексея Леонидовича. С минуту он изучал содержимое, после чего кивнул и сказал:

— Прошу за мной.

Следом за Алексеем Леонидовичем Егор и Нина пошли по больничным коридорам.

— А чего не в форме? — спросил он.

— С выходного выдернули, — ответила Нина. — Недокомплектация персонала.

— Понимаю, — вздохнул Алексей Леонидович и остановился у двери с надписью «Кабинет старшей медсестры». Заглянул внутрь и сказал:

— Людмила, подскажите, поступал ли к нам недавно Александр Вовочкин.

— Да, — послышался ответ секунд двадцать спустя.

— Проводите, пожалуйста, полицейских к нему в палату. Спасибо.

Алексей Леонидович ушёл, а Людмила, невысокая, полноватая, но бойкая женщина с бордовыми волосами провела нас в палату.

Вовочкин оказался образцово не выделяющимся человеком. Сероволосый, неопрятный, с недельной щетиной. Это, пожалуй, всё, что о нём можно бы было сказать. Он сидел на одной из четырёх коек в палате и решал кроссворд.

— Кем были и Кейси, и Дамер и Чикатило? — задумчиво пробормотал он, не отрываясь от журнала.

— Маньяками, — ответил Егор раньше, чем подумал.

— Подходит. Спасибо, — просиял Вовочкин, вписывая буквы в ячейки. —  Пятый подряд разгадываю. Видимо, выдохся, — он отложил кроссворд и посмотрел на вошедших.

Помимо пострадавшего, в палате были ещё двое: один с аппаратом Илизарова, а второй — с плотно прибинтованной к груди рукой, укатанной в гипс от кисти до плеча.

Нина продемонстрировала пострадавшему удостоверение и попросила пройти для разговора.

— Вы по поводу нападения? — спросил Вовочкин.

— Верно. Тут можно где-нибудь поговорить приватно? — спросила Нина, обращаясь к Людмиле.

Старшая медсестра привела их в небольшую комнатку. Судя по холодильнику, микроволновке и чайнику, тут была импровизированная столовая. У окна стоял небольшой стол. Егор занял место с одной его стороны, пострадавший — с противоположного. Нина села рядом с напарником, включила диктофон на телефоне и положила его на середину стола.

— Допрос пострадавшего Вовочкина Александра Евгеньевича. Двадцать второе июня две тысячи двадцатого года, десять часов тридцать одна минута. Александр Евгеньевич, расскажите, что с вами произошло вчера вечером в районе восточной оконечности Большого Люберецкого карьера?

Потерпевший глубоко вздохнул и ответил:

— Вечером я гулял в леске у карьера. Часто там бываю. Нравится мне там. Лес, вода, птички поют. Решил подойти поближе к берегу. У воды посидеть. Спокойно так на душе было, хорошо. Закат ещё такой красивый был. Собирался домой пойти, как… Вы только за безумца меня не держите. Я сам тому, что помню, с трудом верю. Но, клянусь, из воды женщина вышла. Голая. Волосы чёрные, длинные, по пояс. И вода с них течёт. Мне что-то жуть как страшно стало, и я бежать бросился. Так она меня в пару секунд догнала, да так приложила, что я на самый верх берега вылетел и о дерево врезался. Не помню, как ноги оттуда унёс. Она за мной не побежала как будто бы. Я только как до Лесной добрался, позволил себе остановиться и передохнуть. Только тогда и заметил, что рёбра болят. В больнице, вот, сказали, что перелом.

— Можете подробнее описать нападавшую?

— Ну, лица не разглядел.Про волосы уже сказал. Длинные, чёрные. Кожа светлая, даже белая. И когти у неё были во! Длиннее пальцев. Как у этих фиф современных.

— Это всё?

— Да. Мне не до того было, что б её разглядывать. Ноги едва унёс.

— Благодарю вас, Александр Евгеньевич. Допрос окончен.

Нина остановила запись, убрала телефон и поднялась из-за стола.

— Ещё раз спасибо за содействие, — сказала она потерпевшему и добавила, взглянув на Егора: — идём.

По пути к выходу Нина поймала Людмилу и спросила:

— Вы его долго ещё держать будете?

— Выпишем в течении пары часов.

— Спасибо.

Отпустив старшую медсестру, Нина достала телефон и кому-то позвонила.

— Да, привет, — сказала она в трубку, — можешь кое-что раздобыть? Ага. Дзержинский, Котельники, Люберцы пропажа людей. Да. В первую очередь Дзержинский. Как можно быстрее. В идеале сегодня. Понимаю, буду должна. Спасибо.

Нина закончила как раз у входной двери. Покинув больницу, она спросила Егора:

— Ну, что скажешь?

— На него мавка напала. Злобная тварь. Нужно как можно скорее с ней разобраться, пока никто больше не пострадал. Странно, кстати, что она не убила ещё никого.

— Кажется у тебя с ними что-то личное, — заметила Нина.

— Первая нечисть, с которой мне довелось столкнуться. Я тогда шаманом ещё не был. Она… — на несколько мгновений Егор замолчал, собираясь силами, а потом закончил: — убила мальчишку десятилетнего. Я всё видел и ничего не смог сделать. Рядом с деревней, где я рос, река была и заводь, в которой рыба всегда водилась. Все деревенские там рыбачили. Ну а в тот день Колька пошёл порыбачить. Мне в днём раньше бабушка — она знахарка деревенская — сказала, что в заводи нечисть поселилась, и чтобы я проверил, что туда не пойдёт никто. Я серьёзно не отнёсся, поздно из дома вышел. А Колька тогда встал совсем рано. Я когда к заводи пришёл, как раз увидел, как мавка его в воду потянула. На помощь бросился. Но поздно уже было. Да и что простой человек макве сделает? Вода — её стихия. Кольку она утащила, и меня едва не забрала. Вот, что она мне на память оставила, — Егор повернулся левой стороной и продемонстрировал Нине бугристый белый шрам, что тянулся от уха и уходил под воротник. — Чудом сонную артерию не задела.

Он замолчал, глядя куда-то за горизонт, и закончил:

— Я не хочу, чтобы кто-то снова погиб. По крайней мере если я могу это предотвратить.

Пока Егор рассказывал, они вышли за территорию больницы и дошли до машины.

— Я понимаю тебя, — сказала Нина, — но не делай скоропостижных выводов.

Она села в машину и завела двигатель. Егор тоже сел и спросил:

— Почему? Будем медлить, умрёт ещё кто-нибудь.

— Мне кажется, тут что-то не так.

— Да что тут может быть не так?

— Не знаю, но я привыкла верить интуиции. Поехали пока что взглянем на место нападения.

Двадцать минут на машине, ещё десять пешком, и они были на месте. Мавки видно нигде не было, но на берегу остались следы разрытой земли. По большей части обувью, но Егор заметил и четыре глубокие борозды от когтей. Хорошо, что ночью не было дождя, и следы не смыло.

Нина подошла к самому краю берега, коснулась рукой воды, и Егор заметил, как по воде пробежал едва заметный круг силы.

— Что ты сделала?

— Позвала её, — ответила Нина.

— Как?

— Отправила по воде импульс маны. Для многих духов это как приглашение. Теперь нужно немного подождать.

Мавка появилась примерно через десять минут. Сначала на поверхности воды появились слабые волны, будто плывёт большая рыба, потом вода у берега поднялась бугром и, опав, явила духа. Её чёрные волосы спускались немногим ниже локтя, она была бледной, худой и выглядела как подросток лет пятнадцати. Смотрела настороженно исподлобья.

— Мы без дурных намерений. Ты умеешь говорить?

Мавка не двигалась, ничем не показывая, понимает она человеческую ркчь или нет.

— Ты можешь рассказать, что произошло тут вчера?

Мавка подняла голову, пристально посмотрев на Нину, мотнула головой и нырнула обратно в карьер без единого брызга. На мгновение Егору показалось, что вода потянулась навстречу духу.

— И ради чего с ней было разговаривать?

— Мы должны быть непредвзяты и обязаны выслушать обе стороны, — терпеливо пояснила Нина. — Мы не можем просто взять и убить духа без доказательств виновности. Четырнадцатую статью Пакта помнишь?

— Убийство духа чародеем карается терзаниями сроком от одного до шестнадцати месяцев, либо опечатыванием души.

В учебке рассказывали, что многие просят опечатывание. Лучше лишиться дара, чем рассудка. А второе вполне возможно даже при одном месяце терзаний, не говоря уже о шестнадцати! Ужасная пытка. А безумцу всё равно опечатают душу, потому что с силой он слишком опасен и для себя, и для окружающих.

— Поэтому не торопись с выводами, — подвели итог Нина и посмотрела на часы. — Как раз должны бы выписать нашего пострадавшего. Проследи, чтобы с ним всё в порядке было. Есть вероятность, что на него нападал другой дух, и что он может напасть снова. Пригляди. В случае опасности помоги. Постарайся без жертв. В том числе среди духов.

— А ты?

— А я займусь сбором информации.

Нина подбросила Егора к дому, в котором зарегистрирован потерпевший, ещё раз велела его ждать и уехала.

Вовочкин явился примерно через два часа. Он вошёл в подъезд, и Егор, решив, что в ближайшее время его цель никуда не выйдет, подумал, что сейчас лучшее время для обеда. Живот урчал уже час, но отойти было нельзя. Как назло, поблизости поесть было негде, либо всё было слишком дорого. Аванс должен быть на следующей неделе, а на руках у Егора было ещё четыре с половиной тысячи. Будет ещё премия за лихо, но Егор не представлял её размер, поэтому старался на неё сильно не рассчитывать. Найдя некий баланс между ценой и временем, он пошёл в Макдональдс. Путь занял чуть больше пятнадцати минут. Чтобы не терять время, еду взял на вынос и вскоре уже вновь наблюдал за подъездом, в котором живёт потерпевший. Тот больше так никуда и не выходил.

Когда стемнело, Егору позвонила Нина:

— Как наблюдение?

— Всё спокойно. Вовочкин зашёл в подъезд и больше не выходил.

— Хорошо. Иди домой. Завтра утром я тебя заберу и поедем сюда.

Егор стоял на берегу карьера. Он отправился сюда вместо того, чтобы поехать домой. Оставлять мавку в живых нельзя. К тому же в таком густонаселённом месте. Однажды она наверняка кого-нибудь убьёт.

Он расчистил на земле небольшую площадку и грубо начертил печать клети. Коряво, но мавку на несколько секунд удержит. Егору хватит, чтобы атаковать.

Подготовившись, он подошёл к карьеру, наклонился, коснулся рукой воды, пустил слабый импульс силы, отошёл за печать и стал ждать. Текли минуты, в груди от волнения то пылало, то холодело, ладони покрылись потом.

Вскоре на глади воды появилась рябь, затем бугор, и через несколько секунд на берегу оказалась обнажённая девушка. Она шагнула вперёд и тут же попала в подготовленную ловушку печати. Руны слабо засветились. Мавка вскрикнула, и в ужасе сжалась.

— Больше ты никому не навредишь, — сказал Егор.

Руки его охватил сизый призрачный огонь — пламя души — он поднял ладонь, чтобы сжечь духа…

— Стой! — услышал он сзади окрик Хутхи и замер. Старый ворон прибегнул к контракту души, чтобы отдать шаману приказ, которого невозможно ослушаться.