Фэнтези истории

Тут не то что бы писать тут не хочется даже существовать! ☀️

Сейчас нахожусь в деревне. По дороге сюда думал как здорово будет искать вдохновения в березовой роще или писать в беседке в огороде. Но у погоды были свои планы. Температура поднялась очень сильно. Настоящее пекло. 🔥

По начало я даже обрадовался и в целом в жаре ничего супер ужасного не вижу если честно. Загар, купания, в общем чувствуется настоящее лето. Но я не думал что она будет стоять весь период что я тут нахожусь. Целый день я чем то занят, а вечером уставший засыпаю и не нахожу сил что бы что нибудь написать. Днем же очень жарко что от малейшего движения выступает пот (кондиционер бы не помешал). 🌻

Я все равно что нибудь да напишу. Но поездка оказалось менее продуктивной :( чем я рассчитывал. 🌞

Обязательно напишу главу где гг спасаются от жары.

Жил-был гоблин. Зеленокожий, курносый, с ушами, как весенние лопухи. Звали его Губило. И был у него пунктик — он хотел стать человеком. А лучше — белокожим, как барышни в календарях с кефиром.

— Хочу, чтоб на меня не плевали, а сватались! — рыдал Губило в лужу. — Чтоб не “фу!”, а “ах!”… Ну хоть бы “ничего так”.

Носил он белую рубашку, натирался мелом и даже мазался сметаной. Но ни один человек так и не спутал его ни с собой, ни даже с коровой.

Тогда Губило отправился к ведьме.

Ведьма жила в доме на курьих, но уставших, как пенсионеры, ножках. Звали её Устинья Костовна, и она давно не брала заказы без объяснительной. Но Губило пришёл не с пустыми руками — принёс ей банку солёных мух и подписанный отказ от гоблинской расы.

— Хочу быть белым, как творог, и тонким, как укор, — заявил он.

Устинья прищурилась.

— А голову ты не забыл?

— Она при мне.

— Будешь человеком — забудешь, как веселиться в болотах, как гонять жаб, как выть на кузнечиков. Оно тебе надо?

— Я хочу на бал! Чтобы меня на руках, а не за шкирку!

— Ладно, — вздохнула ведьма. — Есть у меня зелье. Но предупреждаю: не все, что бело — к добру.

Она сунула ему пузырёк с жидкостью, пахнущей леденцом и виной.

— Выпьешь — станешь белокожим. Но если хоть раз врать начнёшь, или шельмовать, или яблоки чужие рвать — белое с тебя соскочит, как краска с фасада весной.

Губило выпил. И о, чудо! Кожа стала, как у младенца в рекламе мыла! Он даже немного поблёскивал на солнце, как поглаженный батон.

Сначала всё было прекрасно. Его пригласили на ярмарку — он продавал ромашки, и ни одна бабка не дала ему метлой. Его пустили в баню! В баню, Карл! И никто не орал “а ну, выйди, нечисть!”

А потом его позвали на бал.

И тут началось.

— Какой вы белый! А где родились? — спрашивала барышня в кружеве.

— В… Бархатове, — соврал он.

— Чем занимаетесь? — интересовался толстый дядька.

— Я поэт. Пишу про… мёд и бабочек, — опять соврал.

— А усы у вас… натуральные?

— Естественно! — соврал в третий раз.

И вдруг — хруст.

Кожа на шее треснула. Затем — на лбу. С лица стали сползать белые хлопья, как штукатурка. Под ними проступила родная, болотная зелень. Барышни закричали. Музыкант упал в обморок. Кто-то крикнул:

— Это не человек! Это — Губило, из болота!

И только ведьма Устинья, сидевшая у буфета с салатом, хихикнула:

— Ну что, поэт… Белокожесть — не цвет кожи, а суть. А суть у тебя… всё ещё лягушачья.

Губило побежал в болото, плача и размазывая по щеке сметану.

С тех пор он больше не мечтал быть белым. Он стал зелёным и гордым, открыл кружок по вытью на луну и однажды завёл роман с болотницей по имени Фрося. Та говорила:

— Ты у меня как лягушонок. Зелёный, но родной. И не ври — а то облупишься снова.

Переходите и читайте: https://author.today/u/mosan_and_soul/works

В селе Клыково, под бревенчатым мостом и внутри печки одновременно, жил домовёнок Пломба. Он был невелик ростом, щетинист, как ёршик, и обладал двумя страстями:

— наблюдать за гигиеной,

— лечить зубы.

Появился он лет сто назад, когда бабка Евлампия съела конфету, найденную под иконой, и на всю избу загремела кариесом. С тех пор Пломба прижился и объявил себя независимым стоматологическим духом при хозяйстве.

Каждую ночь он шуршал по дому, заглядывая в рты всех живущих, включая козу и самовар. Если видел налёт — вызывал сквозняк. Если пломбы были кривые — проклинал. Один раз выдернул челюсть у соседа — но тот, как оказалось, просто храпел громко.

И вот однажды в дом Евлампии пожаловал гость из столицы — граф Николай Кармесий фон Язь. Вампир, между прочим. Но скрытный: на шее — жабо, во рту — золотые коронки. Приехал «на воды», а остался переночевать.

— Ох, не люблю гостей, — проворчал Пломба. — У городских всегда или брекеты, или брехня.

Ночью он пробрался к графу и заглянул в рот. Что он там увидел — не рассказывал, но до утра выл под лавкой.

— Это не зубы, это пантеон! Там гниют герои и свищет мифология!

Утром Пломба выдвинул ультиматум:

— Либо вычистим, либо выметайся, княже-карамель!

Граф вздохнул.

— Анестезия будет?

— Веники, по жопе и фольклор, — гордо ответил домовёнок.

Так началась операция “Коронный Пациент”. Граф стонал. Домовёнок пел. Где-то с потолка капала святыня. Старая икона сама отвернулась.

После процедуры граф, обессиленный, еле держался на ногах — но улыбался. Ибо впервые за сто лет у него ничего не ныло. Даже совесть. А она у него, к слову, была с протезом.

В знак благодарности он подарил домовёнку позолоченный зуб мудрости, на цепочке. А тот — ему щетку из хвоща и заговор на «не скрипеть клыками от обиды».

С тех пор все знали: если у тебя во рту ад и позор — езжай в Клыково. Домовёнок Пломба поможет. Без боли. Зато с причёской и посланием предков.

Зов Жилы бился в моей груди, как птица, рвущая клетку. Я шёл через долину, где камни пели, а ветер нёс запах смолы и надежды. Последний шаг. Последнее испытание.

Армин с толпой шел по моим пятам, но под конец люди стали отставать и он остался один.
— Вернись! Ты погубишь нас! — Но я не обернулся. Жила звала меня к истоку — туда, где билось ее сердце.

Долина истока раскрылась, как раскрытая ладонь.

В центре рос огромный старый дуб — с золотой листвой, живой, опутанный лианами и черной плесенью. Из трещин сочилась тьма, как кровь из раны.

Мью, вцепившись в плечо, зашипел:
— Это не просто дуб. Это воплощение Жилы.

Я знал. И я знал, что Нидхёгг ждет меня. Его тень скользила по камням, как чернила по воде.
— Готов отпустить своё имя? — голос эхом отразился от скал.

Я разжал ладонь. Печати — земляная, зеркальная, лесная — лежали в виде осколков, их края тускнели. Но в кармане горел желудь с именем «Юма», подаренный Духом Леса. Возможно он был моим ответом.

Исток Жилы сиял под звёздами. Дуб дышал, его свет отражался в ручьях, как осколки солнца. Нидхёгг стоял у корня, его лицо — смесь лиц всех Стражей, что были до и моего. Глаза горели янтарём, но в них мерцало тепло Жилы.
— Ты опоздал, Йинсул, — сказал он, и ветви на дубе затрещали под тяжестью теней. — Жила создала меня, но она же и осудила. Теперь я буду судьёй, и судить буду тебя.

Я сжал желудь. Вспомнил отца: «Горцы не отступают. Они находят путь».
— Ты не судья. Ты — урок.

Нидхёгг улыбнулся, и тень за его спиной выросла — крылья, когти, сотни тысяч глаз.
— Тогда докажи. Откажись от имени. Стань частью Жилы. Прими свою судьбу — вечное одиночество!

Видения хлынули, как потоп:
Отец рубил корень Жилы киркой, не слыша её стона.
Мать засыпала вход в пещеру камнями. «Чтобы забыть», — шептала она.
Кайли пытающаяся нвписать моё имя на заборе, но уголь рассыпался пеплом.

Я упал на колени, чувствуя, как тьма сдавливает грудь. Осколки Печатей потухли. Навсегда. Но в глубине жило тепло — смех Кайли, пение мамы, бас отца, ворчание Мью, шёпот Жилы: «Ты не один».
— Мы ошибаемся, — прошептал я. — Но мы учимся. И защищаем.

Я шагнул к дубу и вложил желудь в трещину в его корнях. Росток дуба пробился, разрывая плесень и сгнившие корни старого дуба. Жила запела, её свет хлынул в долину.

Нидхёгг взревел и отшвырнув меня, стал вырывать росток, ломая корни дуба и породу под ним.
— Жалкий мальчишка! Ты не справишься — ни с тенями, ни с яростью, что я несу! — кричал он, обрушивая дуб в глубины тьмы.

Мьюн бросившийся на Нидхёгга был схвачен одной из теней и изо всех сил боролся с ней.

Вдруг на помощь йоку пришел Армин.
— Я был не прав, — крикнул он, сжимая камень со своим именем, который своим сиянием причинил боль тени. — Ты не чудовище. Ты Хранитель гор!

Мью, вырвавшись из хватки тени, вцепился в плечо Армина:
— Ну и герой! А я чуть не стал йок-котлетой! Да ещё без кетчупа! Варварство!

Я же в это время взяв в руки отцовский нож и распахнув крылья летел в пропасть тьмы, созданную волей Нидхёгга, спасать росток Жилы.
Нидхёгг рассмеялся, столкнувшись со мной в кромешной тьме своим истинным телом.
— Ты пришел в моё царство, мальчишка! Теперь тебе ты мой! — Нидхёгг открыл свою огромную пасть, чтобы проглотить меня, но я вонзил нож в его язык. Бешеный рёв оглушил меня, но я вылетел из рта разъярённого дракона.
— Жалкий дурак, твоя зубочистка не поможет тебе!
— Мне поможет Жила! — внезапно для себя, ответил я.
— И как же тебе поможет то, что губит моя тьма? — Смех Нидхёгга напоминал скрежет старых ржавых ворот.

Тьма сжимала горло.
Но я сжал нож отца.
Его клинок, тусклый от времени, засветился — не огнём, а мягким сиянием, словно лунный луч пробился сквозь тучи. Жила пела в моих венах, и я понял: это не я держу оружие.

Это она вела мою руку.
— Ты говоришь о силе? — я метнулся вперёд, уворачиваясь от когтей. — Твоя сила — страх. Моя — память!

Нидхёгг рванулся навстречу, его пасть разинулась, чтобы проглотить свет. Но я не стал бить. Вместо этого я обнял его.
Тень вздрогнула. Крылья рассыпались пеплом, глаза погасли.
— Ты не один, — прошептал я. — И я тоже.

Грохот стих. Пропасть тьмы раскололась, и сквозь трещины хлынул свет. Росток, брошенный в бездну, пророс в гигантское дерево — его корни обвили Нидхёгга, как руки матери обнимают ребёнка.
— Зачем? — прошипел он, но в голосе не было ярости. Только усталость.
— Чтобы ты помнил, — я положил руку на его лоб. — Ты — часть Жилы. Как и я.

Его тело рассыпалось звёздной пылью. Вместо чудовища передо мной стоял юноша в плаще из листьев — первый Страж, чьё имя стёрлось из памяти времен.
— Спасибо, — он улыбнулся и исчез, став ветром, что коснулся моих крыльев.

Над долиной взошло солнце. Дуб Жилы, теперь золотой и могучий, простирал ветви к небу. На коре горели руны: «Юма», «Армин», «Мью». Не печати. Имена.
— Ты… живой? — Армин стоял у подножия, сжимая камень. На его ладони остался ожог в форме крыла.
— Живой, — я приземлился рядом, чувствуя, как земля дрожит от смеха Мью.

Йок, сидя на ветке, тыкал в дуб палкой:
— Эй, если из его желудей сделать суп, хватит на всю деревню!

Армин фыркнул, но вдруг замер. Из трещины в коре выполз росток — крошечный, с листком в форме сердца.
— Это…
— Новое сердце Жилы, — я улыбнулся. — Тьма, что не Нидхёгг снова будет запечатана.

* * *
Три года спустя Армин стоял у Чёрного утёса, поправляя плащ на плечах Кайли.
— Смотри, — Армин указал на дуб в долине. — Если заблудишься, он укажет путь.

Она кивнула, а потом спросила:
— А тот Страж… он вернётся?
— Сегодня я снова увидел его. Хранителя гор. Но никто мне не поверил, как и тогда, три года назад…
— Врешь! — смех Кайли разнесся эхом по горам. — Это же просто облако!

Армин потрепал её по голове.

Выше, среди облаков, мелькнула тень с крыльями. Но Армин уже не всматривался. Он знал — горы в надёжных руках.

Где-то между деревнями Полуночье и Хохотки стоял дом, в котором не пели петухи. Потому что петухов там не держали — держали тишину, приличия и подоконники с вышивкой. В этом доме жили три сестры: Пелагея, Матрёна и Аглая. Старые девы, добрые душой и страшные лицом, как всякое наследие дореволюционного ужаса.

Именно в этот дом, под покровом ночи, и вломился он — вампир Ферапонт, уставший от вечного рока, судеб и погонь за бессмертной плотью. Ему просто хотелось тёплого угла и немного овсянки без крови.

— Кто ты, страдалец? — спросила Пелагея, выглядывая из щели в двери.

— Путник, — прохрипел Ферапонт. — Беглый… казначей.

— Ах, из налоговой! Заходи, родной!

На первое утро Аглая принесла ему кувшин парного молока и сказала:

— Пей, Ферапонтик. Глазки налей, щёчки раскрась. Кровь с молоком — это о тебе будет!

Он попытался отказаться. Но девы настояли. Пелагея ворожила на простуду, Аглая — на брак, а Матрёна просто ворожила, потому что скучно. Они подсыпали в еду мак, клали под подушку ладанку с вышитым словом “любовь”, и по очереди показывали альбомы с фотографиями молодых себя. Трудно сказать, что пугало больше — сами фото или подписи вроде “Я и козёл. Козёл — справа.”

— Вот тут я у памятника картофелю в Костромской. Видишь — какой урожайный год! А мужика нету, — грустно вздыхала Матрёна.

Ферапонт чах. Никакой святой воды не надо — чай с облепихой и разговоры “а ты не женат? а почему?” медленно лишали его бессмертия. Он пытался бежать. Но дверь сама собой захлопывалась, а за окном всегда оказывалась Пелагея с клюкой, которая подозрительно светилась в темноте.

— Рок… нашёл меня, — шептал он, кутаясь в кружевной плед.

— Это не рок, милый, — шептала Аглая. — Это забота.

В отчаянии он решился на побег. Ночью, прокравшись мимо спящих сестёр (каждая храпела в своём диапазоне — от утки до кузнеца), он открыл люк в подвал и спустился по лестнице, скрипевшей, как совесть налогового инспектора.

Подвал встретил его вязким холодом и тусклой лампой под потолком. В центре сидели… вышивальщицы. Семь женщин, молча шивших что-то огромное, пушистое и розовое.

— Вы кто?.. — прошептал Ферапонт.

— Кружок, — сказала старейшая. — Мы здесь с девяносто шестого. Нас тоже никто не отпускал. Ты принёс нитки?

Он взвизгнул. Крыса, наблюдавшая за ним из угла, сочувственно вздохнула.

Утром его нашли под столом. Он вышивал салфетку с надписью «Дом — это судьба» и тихо напевал что-то о заливных щах.

Через неделю отпали клыки. Через две — он подал заявление на фамилию Матрёны. Через три — кошки уже спали на его груди.

Когда в дом пришёл Инквизитор искать «того самого вампира», Пелагея с невинной улыбкой подала ему блинчиков с повидлом.

— Тут никто не пьёт кровь, милок. Тут её сдают, ежемесячно, в медпункт.

— А где же… Ферапонт?

— Ой, был тут один… Да одомашнился.

И в это время в кресле-качалке Ферапонт читал газету «Сельская жизнь», обмазан валерьянкой и вяжущий носки. Он поднял глаза и прошептал:

— Спасите.

Но было поздно.

Переходите и наслаждайтесь: https://author.today/u/mosan_and_soul/works

Вернувшись в город с мерхонским торговым караваном из города Эр, Гликерия первым же делом направилась к Леандру. Внешне, это выглядело бы странно, если бы молодая девушка без причины гуляла по всему континенту, притом не имея дохода с имущества, от рабов или работы, поэтому для всех Гликерия была учеником Леандра, который кроме магии активно занимался медициной, как наукой, и которому нужны были травы, растущие в отдалённых частях материка. Как и все ученые той эпохи, Леандр занимался сразу целым калейдоскопом направлений, от создания новых доспехов для легионеров до сочинения пасторалей, воспевающих образ жизни подневольных гоблинов посреди красоты континентальных владений Мерхона. Но для Гликерии прикрытием была помощь Леандру в магии и медицине.  

Знал ли комитет псиоников о том, что Гликерия шпион… Возможно знал. Но среди членов комитета считалось, что лучше знать, кто шпион сейчас, чем схватить одного из них, чтобы гадать, кто новый. О замыслах мага не догадаться из общения с людьми, слишком сильно маги полагаются на технологии, нежели на человеческие отношения, так полагали псионики, довольно низко оценивая политические способности магов. Большей опасностью они считали влиятельные купеческие семьи, которые регулярно мутили воду, обвиняли легатов в привилегированном положении, обвиняли псиоников в непомерных налогах, магов в том, что они своей магией пытались отнять у рабов их рабское положение, гораздо лучшее чем то, которое было у гоблинов на земле. Дескать, если маги продолжат развивать своих технологии, то магические станки заменят людей в мануфактурах, и рабы за ненадобностью отправятся на поля, пахать землю и дергать репу, совсем как презираемое людьми гоблинское отродье.

Комитет псиоников крайне снисходительно относился к магам. Ничто не предвещало беды. Относительно большое, но абсолютно не самое великое сообщество магов считалось лояльным к власти сословием, как любили называть друг друга социальные группы в Мерхоне, хотя законов, закрепляющих их положение не существовало. В Мерхоне было два настоящих сословия, граждане и рабы, свободные и несвободные. Псионики были гражданами, более того, они тоже были магами, но работающими не с энергией, а с мыслями и чувствами людей, поэтому чувствовали с магами родство, некоторую общность, что было взаимно со стороны весомой части магов.

Но другая часть магов, подобных Леандру была против псиоников. Это была радикально настроенная прослойка, которая к концу второго десятилетия после телепортации была уже оформлена в группировку со своей иерархией и правилами, и самое страшное, со своим проектом будущего Мерхона, который им виделся не таким, каким его представляли псионики. 

Сами по себе псионики были сбалансированными людьми, любившими гармонию и порядок. Это были чиновники распавшейся межпланетной империи, которые поддерживали телепатическую связь между мирами. Через них осуществлялось управление этой империей, когда она существовала. Что теперь происходило на других планетах не было ведомо жителями Мерхона, оставшимся космическими сиротами. Исчезнувшая межпланетная государственность оставила свой след и на стиле руководства, свойственном псионикам. Империя контролировала свои владения не только через увеличивающуюся мощь, но и через сбалансированность собственных составных частей, стабильность считалась в ней основой процветания. И поэтому псионики осознанно замедляли рост и расширение города, стремясь контролировать на самом высоком уровне все то, что уже имелось в их власти. Контроль и порядок внутри города виделся псионикам реальным показателем развития.

Что думали об этом маги вроде Леандра… Тошнило их от этого. За двадцать лет оторванность от большого центра и действительно масштабной государственности, маги стали мыслить гораздо более провинциально. Теперь не было ничего кроме их родного города. Не было общей великой цели, не было стремления создать нечто подлинно сложное в масштабах солнечной системы или даже целого созвездия. Осталось желание выжить и стать сильнее на этом враждебном куске материи, вращающемся вокруг газового гиганта очень далеко от настоящей родины. Многие маги и купцы считали, что городу требуется расширение, что Мерхону нужно больше полков в легионе, затем больше владений, затем больше рабов, затем больше производства, больше торговли, больше власти и богатства. А такие маги, как Леандр хотели этим рвением воспользоваться, потакать ему, распалять его, владеть им, чтобы возвысить себя. Леандр и ему подобные маги отлично понимали чувства и мышление псиоников, но решили для себя, что могут обойтись без столь сложного порядка и дисциплины в обществе, подумали, что своим обаянием и силой смогут удержать город под контролем.

Отдельные особенно проницательные маги гадали обо всем этом, они думали, что возможно псионики знали, что существует и такой взгляд на ситуацию с настроениями в различных прослойках, но и они в свою очередь оценивали свои силу и обаяние высоко. Казни и преследования не были в духе комитета.

И зная все это Гликерия с хорошим настроением купила себе свежую и хрустящую булочку без начинки, с наслаждением позавтракала ею, запив горьким кофе в первой и единственной в городе кофейне, открывшейся месяц тому назад. Кофе был новым напитком в Мерхоне, завезенным с плантаций на западе от города Эр. Бодрость без опьянения, ясность ума без огранки в виде телесной тупости. Это нравилось Гликерии.

Триба магов днем дышала чем-то вроде преддверия праздника. Такое ощущение, словно скоро все эти карнизы в виде поедающих друг друга драконов будут украшены разноцветными флажками, а на виадуке вдруг появится целая толпа шутов. И вот это Гликерию временами утомляло, ей больше нравилась триба легатов с её более строгой атмосферой, или правительственная триба. До участия в заговоре, в отрочестве Гликерия одно время мечтала стать судьей.

— У тебя все хорошо? — спросил Леандр.

И наконец развеялись размышления Гликерии, которая мгновенно и ярко вспомнила всю суть дела и все необходимые детали. Память была её сильной стороной.

— Он согласен.

— Отлично.

В комнате царила полутьма, ставни были приоткрыты лишь у одного окна.

Леандр, погруженный в полутьму, сидел в деревянном кресле за резным роскошным столом, на котором не было ничего, ни одного письма, ни одного свитка, даже чернил и перьев. Этот стареющий человек с длинными седыми волосами отдавал приказы только устно и всегда помнил все, что говорил. У него тоже была сильная память.

"Не хорошая, а именно сильная…" — мельком подумала Гликерия, едва заметно улыбнувшись.

— Что он хочет?

— Господин Тонг желает монополизировать торговлю между Мерхоном и городом Эр.

— Ты обещала ему это?

— Да, — Гликерии стало неуютно от предчувствия собственной ошибки.

— Странно с его стороны было поверить в такое обещание, род Нарума небольшой, но очень влиятельный.

— Я пришла к нему одна и без охраны, — деловито и быстро объясняла Гликерия на лице которой появилась умеренно самодовольная улыбка, — Я проявила смелось какую могла при ведении этих переговоров, я обещала остаться у Тонга в заложниках на время похода.

— И зачем? — раздраженно сказал Леандр, немного подавшись вперед и сцепив руки.

Стало видно лицо мага, широкое, с тонкими губами, серые глазки из-под больших надбровных дуг выражали эмоции очень ограниченно.

— Вы сказали мне договориться, и я договорилась, — произнесла Гликерия, стараясь скрыть ощущение достоинства в этих словах.

Она испытывала смешанные эмоции, рассчитывая одновременно на понимание и вместе с тем зная, что сомнительно ожидать этого от начальника в таких вопросах, где требовался выгодный результат.

— Если потребует, то останешься у Тонга на время его похода, — буркнул Леандр и откинулся назад. 

На сегодня Гликерии была свободна.

Решение было не идеальным, но Гликерия знала, что добилась успеха, пусть и такого, какой не был по нраву её господину. Но какое это имело для неё значение… Гликерии всегда важнее было знать, что она все сделала правильно. Леандр не раз замечал такое поведение у неё и говорил, что это весьма по-женски, но в общем он ценил Гликерию, как самого лучшего своего подручного для подобных дел.

На какое-то время она стала свободна, до следующего распоряжения. Организация никогда не спит. И вскоре ей вновь придется выполнять очередное поручение, добывая своими хрупкими руками все больше незримого, но очень тяжелого могущества для своего господина.

В трибе ремесленников жила мать Гликерии, и она была рада увидеть её после месяца разлуки. Их квартира располагалась в одной из многих башен, где жили граждане умеренного достатка. Эти башни были из кирпича теплых тонов, располагались на границе с трибой магов и таили семейный уют внутри. Гликерия окунулась в этот уют, как в теплую ванну, которую она позже обязательно примет. Но сейчас она главным образом ощущала свежесть возвращения. В гостиной её встретила мать и младший брат, которому стукнуло шесть, пока Гликерия была в поездке.

Выбежав к ней, он тут же закричал и потребовал объятий.  Гликерия бросила на пол сумку и опустилась на колени, чтобы обнять брата. 

— Глерия! Глерия! — так он её сокращенно называл.

Объятия дают ощущения мягко изъятые из всей остальной реальности. Люди знают, что внутри у них небольшой мир, и такие же небольшие миры есть внутри всех других людей, и никакое другое прикосновение к каким-либо поверхностям и предметам, будь то камень или даже шерсть живого существа, не давали того, что приносили объятия именно человека, прикосновение к границе другого небольшого мира.

— Ох, тебя так долго не было, — заговорила мать. 

— Я была в Эр. Прямо очень далеко отсюда. 

— Надо же, как долго.

— И я привезла ткани с юга!  

И Гликерия достала из походной сумки сверток, который тут же развернула, демонстрирую шелк тончайшей работы. Возникший тогда же милый блеск в глазах матери был не лишен толики гордости.

— А мне! Мне? Мне. Мне, — затараторил брат.

И тогда она достала ему из сумки маленький волчок, покрытый серебром, довольно дорогая игрушка, с привкусом континентальной задумчивости. 

Этого малого Гликерия любила самого, как игрушку, которой только предстояло стать человеком, и ей иной раз сложно было сказать, сколько действительного родства она видела в этих маленьких чертах, смягченных невинной мимолетной капризностью, которая спустя минуту сменится ничем, потом увлеченностью, потом снова ничем.

А когда радость воссоединения с близкими чуть остыла, взгляд девушки прошелся неминуемо по родной обстановке. И она ощутила, сколь они бедны, несмотря на все её усилия. Деревянные и каменные поверхности, немногая простая мебель, никаких ковров или металлической утвари. Конечно, здесь в Мерхоне, они были несомненно более богаты, чем обычные жители континентальных городов, но Гликерию интересовало достоинство по человеческим меркам.

"Куда в следующий раз… куда… Континент, снова континент," — лениво проплывали мысли.