klapaucjusz

Сразу оговорюсь, что все степени, звания и должности Николая Яковлевича были заслужены. Он был талантлив, трудолюбив и внёс большой вклад в науку. Правда, вклад этот был в большей степени в области литературоведения и археологии. Теоретического лингвистического образования Марр не получил, и его языковедческие работы (грамматики древнеармянского, древнегрузинского и лазского языков, абхазско-русский словарь, а также отдельные статьи) сильны в своей практической части, но крайне слабы в теоретической.

При этом Марр всегда отличался большой самоуверенностью, и ситуация усугублялась тем, что востоковедение на тот момент было сравнительно плохо развитой областью науки, где было очень мало людей, которые могли сравниться с ним по уровню познаний. А принципы сравнительно-исторического языкознания ковались в XIX веке индоевропеистами, с чьей сферой деятельности интересы Николая Яковлевича пересекались лишь частично (армянский, персидский и санскрит являются индоевропейскими языками).

Кроме того, Марра мучило, что картвельские языки, к которым относится его родной грузинский, будто бы не имели родственников среди языков с древней историей. И ещё в студенческие годы он попытался таких родственников найти.

В 1888 году Марр опубликовал статью о грузино-семитском родстве (семитские языки это, напомню, аккадский, иврит, арабский, арамейский и т.д.). Впоследствии, будучи признанным учёным, Николай Яковлевич вернулся к этой теме и сформулировал «яфетическую гипотезу» (по имени третьего сына Ноя). Родственниками картвельских языков Марр объявил все неиндоевропейские и нетюркские языки Кавказа. Затем в число «яфетических» попали эламский, шумерский, урартский, бурушаски, баскский, пеласгский, этрусский, хеттский, дравидийские, чувашский, готтентотский, кабильский и другие языки.

Доказательства при этом были или очень слабыми или отсутствовали вовсе. Достаточно сказать, что о пеласгском, языке доиндоевропейского населения Греции, мы не знаем почти ничего, чувашский совершенно достоверно является тюркским языком, а хеттский – индоевропейским.

Со временем построения Марра начали входить во всё большее и большее противоречие с традиционным сравнительно-историческим языкознанием. В 1923 году он окончательно разорвал с компаративистикой и выдвинул «Новое учение о языке». Поскольку положения этого «учения» не были чётко и однозначно сформулированы Марром в одном месте, а были разбросаны по страницам десятков работ разных лет, нередко противоречивших друг другу, довольно сложно назвать это оформившейся концепцией. Тем не менее, постараюсь вкратце изложить, в чём заключалась «революционность» идей Марра.

Во-первых, он порвал с понятием «праязык», ключевым для компаративистики. Согласно традиционным представлениям, языки, изменяясь во времени, дробятся на диалекты, и если между родственными диалектами накапливается достаточно большая разница, постепенно они становятся отдельными языками. Так латынь дала нам современные романские языки, а праславянский – славянские, и разница между ними только в том, что латыни повезло быть записанной, а праславянский мы восстанавливаем методами сравнительно-исторического языкознания (см. отдельный пост на тему). Марр же считал все языки результатом смешения или скрещивания.

Во-вторых, все слова всех языков восходят к четырём первоэлементам – сал, бер, йон, рош, которые Марр получил, анализируя этнонимы. Так, рош он выделил из названий рус-ские, эт-рус-ки, пе-лас-ги, лез-гины. Путём «элементного анализа», эти четыре слога усматривались абсолютно везде, что довольно характерно для фрических идей.

В-третьих, выделялись стадии в развитии языка. Изолирующие языки вроде китайского признавались самыми примитивными, а самые совершенные – флективные, вроде русского (сама идея принадлежит не Марру, но он довёл её до полного абсурда). Для разных стадий он пытался восстановить появление тех или иных частей речи или грамматических категорий.

В двадцатые годы Марр начал заигрывать с идеями марксизма в тех аспектах, где это было удобно для его учения и его популяризации. Так, он считал, что единственное число возникло после множественного, и это связано с существованием первобытного коммунизма. Возникновение притяжательных местоимений (мой, твой, его) увязывалось с зарождением частной собственности. Совершенно нелепым образом на лингвистическую почву трансплантировались идеи классовости и классовой борьбы. Например, наличие в русском языке окающих и акающих диалектов объяснялось скрещением двух древних классов, один из которых окал, а другой акал. С 1928 года Марр вставляет в свои работы всё больше и больше цитат из Энгельса, Маркса, Ленина и Сталина, и «Новое учение о языке» начинает позиционироваться как пролетарское и марксистское, а традиционную компаративистику Марр обвиняет в буржуазности. Правда, если идеи Энгельса и Маркса расходились с положениями марризма, это замалчивалось или даже напрямую подтасовывалось в статьях Марра.

В целом, произошло не такое уж, к сожалению, и редкое событие, когда выдающийся учёный с возрастом попадает в плен бредовых идей и становится самым настоящим фриком. Всё помнят историю Фоменко и «Новой хронологии» или Полинга и витамина C. Однако марризм на их фоне выделяется своими «победами», ему почти удалось похоронить научное языкознание в Советском союзе в силу нескольких причин.

Первым из факторов было наличие ряда активных адептов «Нового учения». Марр всегда отличался большой харизматичностью, и до революции воспитал целую плеяду учеников-кавказоведов, многие из которых внесли большой вклад в науку. Однако после перехода к новым идеям, в орбиту его влияния стали попадать люди несколько иного толка – без лингвистического образования, но зато с горячим желанием принести миру свет новой науки, уничтожив старую и замшелую. Те, кто был поумнее и искренне интересовался языкознанием, со временем отходили от идей марризма, и некоторые со временем стали известными языковедами. Другие же так и остались верны «Новому учению», яростно критикуя компаративистику даже после смерти Марра.

Вторым фактором стала поддержка власти. Чиновники и партийные деятели не могли оценить идей Марра содержательно, но им импонировало, что академик выдвигал революционные идеи и ставил перед собой грандиозные цели. То, что «Новое учение» не признавалось на Западе, в глазах этих людей шло Марру только в плюс. Так Марр стал мимикрировать под марксиста и революционера, получая взамен официальную поддержку, награды и почести.

Наконец, немаловажную роль сыграло отсутствие адекватной критики со стороны научного сообщества. Ещё до революции Марр заработал реноме выдающегося или даже гениального кавказоведа и первоклассного специалиста в своей области. Когда же он стал высказывать откровенно бредовые мысли, мало кто решался спорить с ними в открытую. Кто-то опасался выступать против такого авторитета, а кто-то считал это безвредной блажью. Когда учёные спохватились, было уже поздно.

В 1929 году с критикой марризма выступил Евгений Дмитриевич Поливанов (тот самый, который разработал систему транскрипции с японского на русский). В ответ марристы развернули настоящую травлю. Тезисы доклада не были опубликованы, стенограмма доклада и дискуссии получила гриф «секретно». Поливанов потерял работу в Москве и уехал в Самарканд. Статьи Евгения Дмитриевича почти перестали печатать. Зато вышел целый ряд статей, авторы которых обрушивали на Поливанова, не чураясь даже клеветы. Так, его обвинили в том, что он в своё время был черносотенцем (для справки: Поливанов участвовал в революции сначала на стороне меньшевиков, а потом большевиков). Другие учёные, выступавшие поначалу против марризма, были вынуждены публично каяться и признавать свою неправоту, если не желали для себя подобной судьбы.

В 1933 году Марр перенёс инсульт и перестал заниматься научной деятельностью, а в 1935 умер. Однако к тому времени марризм уже окончательно закрепляется как главенствующая концепция в советской лингвистике. Положение усугубляют репрессии тридцатых годов, под которые попадают многие лингвисты старой закалки (справедливости ради стоит сказать, что репрессированы были и некоторые ученики Марра).

Тем не менее, после смерти Николая Яковлевича начинается подспудный отход его учеников от позиций последовательного марризма. Связано это было с тем, что «Новое учение о языке», отвергая методы классической компаративистики, почти ничего не давало взамен. Когда поклонники марризма начинали работать с реальным языковым материалом, они сталкивались с несостоятельностью «элементного анализа» и других частей учения Марра. В итоге нередко лингвист формально декларировал приверженность марризму, но по факту отчасти или даже полностью работал в русле традиционного сравнительно-исторического языкознания.

После войны уже даже стало казаться, что ситуация постепенно нормализуется, и всё худшее уже позади. Но не тут-то было. Началась новая волна идеологических чисток, которая постепенно докатилась и до лингвистики. Были реанимированы худшие идеи марризма, и стали проводиться «проработки» тех, кто был с ними так или иначе не согласен. Дам слово непосредственному участнику тех событий, Самуилу Борисовичу Бернштейну (дневниковая запись от 28.01.1950):

Должна скоро начаться на факультете сессия, посвященная Марру. Мои «друзья и благодетели» взяли меня за горло. По словам Чемоданова и Ломтева, я должен на этой сессии выступить с докладом. Доклад должен показать, что я перестраиваюсь в духе нового учения о языке. Ломтев долго и нудно говорил о необходимости в дальнейшей работе опираться на теорию Марра. «Никого не интересует, что ты думаешь на самом деле, – сказал Тимофей. – Сейчас у нас установка на Марра, и ты, как и мы все, должен подчиниться этому требованию. Мы все хотим тебе помочь, но и ты должен помочь нам спасти тебя для факультета». На помощь Ломтеву пришел декан Чемоданов: «Ты должен прекратить чтение лекций по сравнительной грамматике славянских языков. Я скрываю от ректора и от министерства, что на факультете читается такой курс. В любой момент может разразиться скандал. Не буду скрывать от тебя, что это больно ударит и по мне».

Тех, кто не захотел демонстрировать лояльность марризму, увольняли. Переписывались программы университетов, из которых выкидывалось всё, что противоречило «Новому учению о языке». Окончательная победа марризма казалась совершенно неизбежной. Но 9 мая 1950 года произошло то, чего никто не ожидал. В номере газеты «Правда» было объявлено об организации дискуссии для преодоления застоя в развитии советского языкознания. И первым слово получил Арнольд Степанович Чикобава, академик Академии наук ГССР, который всё это время оставался последовательным антимарристом (в Грузии, к счастью, влияние марризма не было столь велико, как в Москве и Ленинграде). Что интересно, учителями Чикобавы были учёные из первого поколения учеников Марра, ещё до той поры как тот ударился в лингвофричество.

Статья последовательно била по большинству элементов учения Марра. После это несколько недель в «Правде» каждый вторник выходили статьи различных языковедов, треть из которых выступала в защиту марризма, треть – против, а треть была написана в нейтральном ключе. Наконец, 20 июня вышел очередной номер с двумя статьями по языкознанию. Автором первой был Павел Яковлевич Черных, выдающийся диалектолог, лексиколог, этимолог, историк русского языка. Вторую статью, громившую марризм, написал И.В. Сталин.

Снова дам слово Бернштейну:

Сегодня в воскресенье [на самом деле, 20 июня было вторником – kl.] телефонный звонок застал меня еще в кровати. Звонил Чичагов. Взволнованно сообщил, что в сегодняшнем номере «Правды» опубликована статья Сталина «Относительно марксизма в языкознании». Я стремительно открыл почтовый ящик, откуда извлек газету. От чтения статьи впечатление было колоссальным. При первом чтении я даже совсем забыл, что марризм в значительной степени – это детище самого Сталина. Летом 1930 г. проходил XVI съезд партии, на котором от имени всех советских ученых выступал Марр. Кажется, он первым среди ученых в стране получил орден Ленина. А сколько ответственных лиц (Покровский, Лебедев-Полянский, Фриче и много других) выступали с заявлениями, что яфетическая теория – это марксизм в языкознании! Лебедев-Полянский это публично заявил еще в конце прошлого года. Обо всем этом я забыл. Мое сердце было переполнено глубокой благодарностью. Весь день я бродил по городу, не замечая ни улиц, ни людей. Время от времени садился на скамью и снова, уже в который раз, перечитывал текст статьи. Постепенно энтузиазм и восторженность начали слабеть. Я начал замечать, что далеко не все утверждения автора статьи можно принять. Вспомнил и все прошлое нашего советского языкознания. Вспомнил, как мы, молодые члены Языкфронта, в начале тридцатых годов активно выступили против доктрины Марра и его сподвижников, и как решительно это движение было задавлено. То, что теперь ясно Сталину, многим лингвистам было ясно 25 лет тому назад. Марризм в языкознании – это позор, несмываемый позор.

Так в один день настоящее языкознание было спасено. Триумфальные настроения марристов сменились унынием, теперь пришёл их черёд заниматься публичной самокритикой.

Дневниковая запись Бернштейна от 23.06.1950:

Многие марристы находятся в состоянии шока. <...> Один Ломтев не унывает. Он мне открыто и цинично сказал: «Я всегда стою на позиции партии. До выступления тов. Сталина позиция партии в языкознании состояла в признании “нового учения о языке”. Теперь начинается новый этап, этап сталинский. Я вместе с партией перехожу на этот новый этап. Я уже переработал свою статью в свете новых установок. Тебе жить труднее, так как у тебя нет путеводной звезды, за которой бы ты шел бездумно. Сейчас многие бывшие марристы собираются писать покаянные письма. Я этого делать не буду, так как большей глупости нельзя и придумать. Моя совесть чиста!»

Как же готовилось это чудо? Оно произошло благодаря всё тому же Чикобаве, который, по предложению первого секретаря ЦК КП(б) Грузии К.Н. Чарквиани, в апреле 1949 года написал письмо о положении дел в советском языкознании Сталину. Чарквиани передал это письмо вождю, и через год Чикобаву пригласили на дачу Сталина презентовать первый том толкового словаря грузинского языка. Тогда же Арнольду Степановичу было предложено написать статью для «Правды», и затем он ещё несколько раз встречался со Сталиным, консультируя его в вопросах языкознания, и рекомендуя соответствующую литературу.

Впоследствии в дополнении к первой статье Сталин написал также несколько ответов на письма читателей. Они не являются чем-то прорывным, не принадлежат перу специалиста и содержат некоторые ошибки и неточности. Однако, самое главное, они написаны с позиций сравнительно-исторического языкознания и отказывают марризму в праве быть научной теорией.

Разумеется, их тут же объявили гениальными, и на несколько лет цитирование этих статей стало чуть ли не обязательным для любой лингвистической работы, вне зависимости от тематики, так же как обязательными были ссылки на Энгельса и Маркса. Касалось это не только советских языковедов, но и лингвистов из стран, попавших в орбиту советского влияния после войны. Пример из статьи Антонина Матла Absraktní význam u nejstarších vrstev slovanských substantiv (1954 год):

Впрочем, не подлежит сомнению, что похвалы многих учёных в отношении статей Сталина были вполне искренними – в конце концов, они спасли советское языкознание от почти неминуемой гибели (если, конечно, забыть о том, благодаря кому вся эта ситуация стала возможной).

По итогам дискуссии был создан журнал «Вопросы языкознания», который выходит с 1952 года по сей день и до сих пор является одним из самых авторитетных периодических изданий в российской лингвистике. Советскому языкознанию предстояло потратить много времени и усилий на то, чтобы окончательно оправиться от нанесённого марризмом ущерба и догнать западную лингвистику, которая в течение этих двадцати лет, конечно, не стояла на месте.

Итак, скоро нас ждёт семидесятая годовщина со дня выхода той самой статьи и неожиданного спасения советского языковедения от катастрофы. В этом кратком посте я, конечно, не мог раскрыть всех подробностей, поэтому отсылаю самых любопытных читателей к книге Владимира Михайловича Алпатова «История одного мифа: Марр и марризм», по материалам которой мой пост преимущественно и написан.

P.S. Поскольку это мой сотый пост, отдельным комментарием я выложу список всех своих постов с тематической разбивкой. Возможно, кому-то будет интересно.

P.P.S. Я полностью отдаю себе отчёт, что под постом такого содержания, скорее всего, не удастся избежать дискуссии между политически активными гражданами. Призываю вести такую дискуссию цивилизованно и централизованно, под специально созданным для этой цели комментарием.

Комментарий: j произносится как й; болгарское е читается как э.

Теперь давайте посмотрим на это на диалектном материале, представленном в Общеславянском лингвистическом атласе (Выпуск №6 фонетико-грамматической серии, карта 6). На карте представлены формы слова «олень». Цветами обозначены гласные первого слога: зелёным e, красным o, синим a.

Разумеется, алень произносят в тех говорах, для которых характерно аканье, а в окающих сохраняется более старое произношение. Таким образом, синий и красный ареалы в исторической перспективе следует объединить. Картина получается довольно характерная: формы олень / алень характерны для почти всех восточнославянских говоров (есть лишь несколько пунктов, в которых мы находим полонизмы).

Действовал фонетический закон, по которому e- переходило в o-, в ту эпоху, когда наши предки позаимствовали из греческого слово ἐλάδιον «маслице». Вам оно известно как оладья.

Ещё более показательным примером являются скандинавские имена Helgi и Helga, которые в современном русском звучат как Олег и Ольга (начальное h- при заимствовании исчезло, поскольку у него не было аналога в древнерусском, см. пост об этом звуке в латыни).

Переходим к имени, вынесенному в заголовок поста. Как известно, вместе с христианством на Русь пришло большое количество имён греческого происхождения, включая Ἑλένη, которое на момент заимствования в греческом звучало как /элэни/. Окончание, понятное дело, поменяли на -а, чтобы можно было склонять. А начальное э- в народных говорах в полном соответствии с описанным выше законом перешло в о-, что даёт нам форму Олена:

В лѣто 6732. Създа Семен Борисович церковь камену святого Павла, и святого Семиона Богоприимца, и святого Констянтина и Олены. [ Новгородская Карамзинская летопись. Первая выборка (1400-1450)]

Олена – это Елена Равноапостольная, мать императора Константина Великого.

Затем в части восточнославянских говоров э переходит в о под ударением перед твёрдым согласным, что даёт нам форму Олёна. Наконец возникновение аканья приводит к появлению варианта Алёна. Обычно мы по-русски аканье на письме не отражаем, но есть и исключения (например, слова паром, калач и каракатица когда-то произносились как пором, колач и корокатица).

А форма Елена – церковнославянская, не подвергшаяся этим фонетическим изменениям, зато в ней появилось протетическое й- в начале. Долгое время Елена и Алёна воспринимались как варианты одного имени, причём второе как более народное, простое, ласковое:

Я часто заглядывала в бывшую сторожку, где жили Евгений Борисович, его жена Алена (Елена Владимировна, урожденная Шпет, внучка философа Шпета), их сын Петя, родившийся в ноябре 1958 г. [Зоя Масленикова. Близкие Бориса Пастернака (1968-2000)]

Схожая судьба была у имени Ирина. Оно тоже греческого происхождения (Εἰρήνη /ирини/ в современном произношении), и в древнерусский попало в двух вариантах – Ирина и Ерина. Второй мы находим в одном из списков «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона:

Къ сему же виждь благовѣрную сноху твою Ерину, виждь вънукы твоа и правнукы

Обращается Иларион к князю Владимиру, а Ерина/Ирина – это Ингигерда, жена Ярослава Мудрого. Как известно, при крещении принималось христианское имя, которое использовалось наряду с языческим. Иногда при выборе нового имени старались подобрать такое, которое начинается на тот же звук, что и старое. Так Владимир стал Василием, Ингигерда Ириной, а Ярослав Георгием.

Но это я отвлёкся. Ерина подверглась тем же изменениям, что и Елена. Гласный первого слога перешёл в о-, что дало форму Орина, которую мы находим в памятниках:

Се яз, Семен Парфенов, купил есми пожню Телятевскую у Орины у Ефимьевы жены да у ее детей у Федота да у Гриди, собе и своим детем впрок; завел им в перечьных. А дал есми на них рубль да четверть да овцю пополнка. А завод той пожне по старой завод, куды коса их ходила. [Семен Парфенов. Купчая Сем. Парфенова на пожню Телятевскую, купленную у Орины Ефимьевой (1430-1460)]

Затем аканье привело к появлению формы Арина, которая тоже довольно долго не теряла связи с Ириной. Так, 5 мая (по старому стилю) – день мученицы Ирины Македонской. В народном календаре – Арины-рассадницы.

А как быть с тем, что в русском есть не только один, но и единый, и значения этих слов отчасти пересекаются (Все для мечтательницы нежной в единый образ облеклись, в одном Онегине слились)?

Ларчик открывается просто: один – исконная русская форма, а единый – церковнославянизм. В памятниках мы можем найти массу примеров, когда единъ используется именно как числительное. Цитата из Повести временных лет:

Впоследствии, значения исконно и заимствованного слов разошлись, причём, как это обычно бывает, для церковнославянизма характерно значение более абстрактное.

А вот фамилия Есенин никак не связана с церковнославянским словом есень «осень». Она образована от формы Есеня, уменьшительной от Есип, то есть Иосиф.

P.S. Насчёт Ярослава-Георгия была не шутка. Поскольку в древнерусском языке не было мягкого гь, при заимствовании его заменили на й, и греческое имя Γεώργιος в древнерусском стало звучать как Юрий или Егор.

Мы видим, что 13-15 устроены тривиально: три-десять, четыре-десять, пять-десять. А вот 11 и 12 состоят из «один» и «два» + некоего -lif-. Есть ли у этого -lif- какие-нибудь параллели в других индоевропейских языках? Да, есть. В литовском числительные 11-19 образуются при помощи элемента -lik-: vienas «один» > vienuolika «одиннадцать», du «два» > dvylika «двенадцать», trys «три» > trylika «тринадцать» и так далее. Считается, что этот элемент идентичен корню глагола likti «остаться». То есть, vienuolika = «один остающийся (с десятью)» (у нас, конечно, выражения вроде «один в остатке» используются при вычитании, а не сложении, но это не должно никого смущать).

В то же время, прямое сопоставление литовского -lik- и германского -lif- проблематично по фонетическим причинам. Поэтому некоторые исследователи видят в прагерманских 11 и 12 тот же корень, что и в глаголе *līban- «оставаться» (от этого же корня английское to leave «оставлять»), родственниками которого являются русские липнуть, лепить и льнуть.

Таким образом, германская и литовская система могут быть независимы друг от друга, будучи схожими лишь в плане семантики. Дополнительно в пользу этого говорит то, что -lik- в литовском охватывает все числительные от 11 до 19, а -lif- в германских языках – только 11 и 12.

На основании особых названий 11 и 12 в прагерманском иногда говорят о наличии у древних германцев двенадцатеричной системы счисления. В языковом отношении это едва ли верно. Ни 24, ни 36, ни 60 в германских языках ничем особым не выделяются. Вдобавок, если мы верно понимаем внутреннюю форму *ainalifa, и оно значило «один остающийся (с десятью)», это и является наилучшим указанием на десятеричную систему.

Однако в каких-то сферах счёт дюжинами, скорее всего, применялся. Шиллинг раньше делился на 12 пенни. По сей день в Англии и Америке яйца продаются не десятками, а дюжинами. В целом в английском слово dozen употребляется довольно часто, а вот мы слово дюжина (которое, кстати, заимствовано из французского douzaine /дузэн/) используем довольно редко.

Хорошие переводчики это чувствуют:

In the next, a dozen stout arms were toiling at the wall. [Edgar Poe. The Black Cat (1843)]

Но тотчас же десяток сильных рук принялись взламывать стену. [Эдгар По. Чёрный кот (В. Хинкис, 1960-1970)]

On this particular Thursday, something was moving quietly through the ionosphere many miles above the surface of the planet; several somethings in fact, several dozen huge yellow chunky slablike somethings, huge as office buildings, silent as birds. [Douglas Adams. The Hitchhiker's Guide to the Galaxy (1978-1979)]

В этот самый четверг нечто тихо двигалось в ионосфере, на много миль над поверхностью планеты; несколько этих нечто, точнее говоря, несколько десятков этих огромных желтых нечто, похожих на плиты или громадные ломти, огромных, как небоскребы, бесшумных, как птицы. [Дуглас Адамс. Путеводитель хитч-хайкера по Галактике (Вадим Филиппов, 1995-1997)]

Деление на двенадцать частей было популярно и в Древнем Риме, о чём свидетельствует слово uncia «двенадцатая часть». Шумеры, как известно, пользовались шестидесятеричной системой, и именно поэтому мы делим час на 60 минут, а круг на 360 градусов.

Если с делением всё понятно: разрезать что-либо на 12 равных частей куда проще, чем на 10, то как быть со счётом дюжинами? Десятеричная система закрепилась за счёт того, что у среднестатистического человека 10 пальцев. Мало кто может похвастаться двенадцатью, не говоря уже о шестидесяти.

Двенадцатеричная и шестидесятеричная системы, скорее всего, обязаны своим появлением технике, которая до сих пор в ходу в ряде стран. При ней счёт ведётся большим пальцем по фалангам остальных пальцев той же руки (4 пальца по 3 фаланги). При счёте до 12 это высвобождает вторую руку для каких-нибудь других полезных действий. При счёте до 60 вторая рука используется для отсчёта дюжин.

Полноценные двенадцатеричные системы числительных можно встретить в некоторых языках Африки. Примеры из языка биром (Нигерия):

Источники:

Huylebrouck D. Mathematics in (central) Africa before colonization // Anthropologica et Præhistorica, 117, 2006, 135–162.

Kroonen G. Etymological Dictionary of Proto-Germanic. Leiden, Boston, 2013.

Ringe D. From Proto-Indo-European to Proto-Germanic. Oxford, 2006.

@RainbowDysch, на вопросы о русских числительных отвечу отдельным постом.

Как объясняется диаметрально противоположная разница значений нашего чёрствый и чешского čerstvý? Может, коварные чехи решили так запутывать русских туристов?

Ключ к разгадке можно найти, если привлечь данные других славянских языков. Например, по-словенски и сербохорватски слово čvrst (с метатезой r – v > v – r) значит «крепкий, твёрдый, бодрый»:

Комментарий: ә – звук как в первом слоге слова водовоз; ў – как в слове праўдашукальнік.

По-болгарски чевръст значит «ловкий, скорый, проворный», например, чевръсти ръце «проворные руки».

Да даже в польском czerstwy /чэрстфы/ может значить «крепкий, бодрый» (хоть сейчас оно редко используется в этом значении), например, czerstwа cera /чэрстфа цера/ «здоровый цвет лица», czerstwy staruszek /чэрстфы старушек/ «бодрый старик».

Если заглянуть в древнерусские памятники, то обнаруживается, что семантика слова чёрствый была куда шире, чем сейчас. Помимо современного значения (с XIII века), оно также могло означать «твёрдый, крепкий; безупречный; ясный; искренний; важный»:

В чешском čerstvý тоже раньше помимо «свежий» значило «быстрый, бодрый; крепкий». Так, в одном древнечешском памятнике есть фраза Všecky panny mladé, čerstvé a zdravé byly, что значит «Все девушки были молоды, бодры и здоровы» (хотя для современного чеха это звучит скорее как «Все девственницы были молоды, свежи и здоровы»).

Попробуем свести основные значения в одну схему:

После того, как в современных русском и чешском значения слов чёрствый и čerstvý сузились, общее звено исчезло, что и создало забавную антонимию между ними.

Она происходит от Рокосово, названия, которое сейчас носят две деревни в Польше. Это название образовано от незасвидетельствованного слова *rokos, вероятно, родственного чешскому rákos «камыш, тростник». Двойная -сс- объясняется просто: так некоторые поляки (а вслед за ними украинцы и белорусы) «облагораживали» свои фамилии. Например, Osoliński > Ossoliński, Krasowski > Krassowski. Или, скажем, фамилия Рыло довольно неблагозвучна. А вот Рылло – совсем другое дело. Или Лопата. Звучит как-то по-деревенски. Лопатто намного лучше, сразу чем-то итальянским повеяло.

Фамилия братосестёр Вачовски тоже польская по происхождению – Wachowski /вахóфски/ (по-английски её произносят как /ўәчáўски/). Образована она, по-видимому, от названия деревни Wachów /вáхув/. Деревня получила название от имени Wach /вах/, уменьшительной формы от Wawrzyniec /вавжынец/, польского варианта имени Лаврентий.

Оттопонимические фамилии на -ский были популярны и среди белорусов и украинцев. Так, Достоевский происходит от названия деревни – Достоево в Брестской области.

3. Бывает, что фамилии на -owski образованы не от топонимов. Таков случай создателя ведьмака. В древнепольском засвидетельствованы прозвища Sapa, Sapek, Sapko, Sapka, образованные от глагола sapać «сопеть». Впоследствии одно из них «облагородили», получив форму Sapkowski.

И этим также любили заниматься украинцы с белорусами. Например, фамилия первооткрывателя берестяных грамот – Артемия Владимировича Арциховского – образована не от названия населённого пункта, а от имени Арціх, диалектного белорусского варианта имени Артемий.

В связи с этим не очень понятно, происходит ли фамилия Дробышевский от топонима типа Дробышево или напрямую от прозвища Дробыш, которое могли дать, например, человеку, ходящему мелкими шажками, семенящему, и которое засвидетельствовано уже с XV века.

4. Далеко не все польские фамилии заканчиваются на -ski. Хватает и фамилий-существительных.

Например, фамилия Леха Валенсы, первого президента III Речи Посполитой, прославившегося фразами «я за и даже против», «положительные и отрицательные минусы», «я дам уклончиво прямой ответ» и другими перлами, означает «бродяга» (wałęsa /ваўэнса/).

А фамилия политика эпохи ПНР Владислава Гомулки переводится как «комок» (gomółka /гомýўка/; фамилия пишет чуть иначе – Gomułka – но читается так же).

5. Нужно сказать, что польско-восточнославянское взаимодействие в области антропонимики было двусторонним. В частности поляки позаимствовали у белорусов суффиксы -owicz / -ewicz (-ович / -евич), которые вытеснил исконные польские -owic / -ewic (-овиц / -евиц).

Восточнославянского происхождения фамилия нобелевского лауреата Сенкевича, написавшего «Огнём и мечём», «Крестоносцы» и «Камо грядеши». Она образована от имени Сенька, то есть Семён.

Польский Пушкин, Адам Мицкевич, также носил белорусскую фамилию. Мицька = Митька, Дмитрий.

Фамилия Якубович образована от Якуб, польского варианта имени Яков (эта форма была также заимствована в белорусский).

Малевич – от древнепольского имени Маль, которое является уменьшительным от Małomir /маўóмир/ или Małostryj /маўóстрый/.

6. Не самым очевидным образом с Польшей связана фамилия Аршавин. Как и Аршавский, она образована от диалектного названия польской столицы – Аршава. Такая форма была получена путём переразложения, в силу того, что в некоторых диалектах в Варшаве и в Варшаву произносятся без удвоения в: /варшаве/ и /варшаву/, что было реинтерпретировано как в Аршаве и в Аршаву.

Источники

Бiрыла М. В. Беларуская антрапанiмiя. Уласныя iмёны, iмёны-мянушкi, iмёны па бацьку, прозвiшчы. Мiнск, 1966.

Тупиков Н. М. Словарь древнерусских личных собственных имен. СПб., 1903.

Унбегаун Б. О. Русские фамилии. М., 1989.

Kowalik-Kaleta Z., Dacewicz L., Raszewska-Żurek B. Słownik najstarszych nazwisk polskich - pochodzenie językowe nazwisk omówionych w Historii nazwisk polskich, tom I. Warszawa, 2007.