Хмурое небо
— Завтра я начну жизнь с нуля! Вот допью эту бутылку и всё! — Андрей уверенно помахал булькающей посудой перед собой, проверяя образовавшимся водоворотом качество водки. Где-то он, то ли услышал, то ли увидел, как этим способом проверяли качество алкогольного продукта. Что там должно произойти с этим злополучным «водоворотом», он не знал. Поэтому, пожав плечами, Андрей отвинтил пробку и дрожащей рукой стал наливать в гранёный стакан. — Вообще не люблю я эту гадость, вот чтоб не видеть мне её!..
Выговорив последние слова, с придохом, Андрей опрокинул содержимое себе в рот, после чего втянул носом аромат солёного огурца, разместившегося в свободной руке. В голову ударил фейерверк красок и мир заулыбался. В окне тучи прикрыли солнце, нахмурив тени, но от этого Андрей лишь заулыбался, улавливая невидимые оттенки красоты серого неба.
— Вот ОНО! — вскричал Андрей, вскакивая на ноги в воодушевлении. В углу стоял мольберт с чистым холстом, а на пологе лежала палитра красок, и они ждали своего хозяина. Вдохновение вернулось и как гусарский полк ворвалось в стан французов, руша оковы творческого бессилия. — Ох, ты моя Матильда, сучья!
Андрей Иванович Канарейкин, художник с тридцатилетним стажем, всегда так кричал, когда приходила муза. Кто такая Матильда, и почему «сучья»,он бы не ответил однозначно. У поляков это распространённое имя коровы, а Андрей воспринимал под этим именем всё хорошее, что несёт искусство.
— Какая экспрессия красоты красок! Боже мой!.. — нервным голосом шептал Канарейкин, устанавливая посреди комнаты мольберт при этом не отводя заворожённого взгляда от панорамного окна. — Это же надо… какая природа!..
Почти пританцовывая, Канарейкин подскочил к журнальному столику и снова налил полстакана водки.
— Ох, родимая… пора работать! — выдохнул Андрей, проглатывая очередную порцию алкоголя, — фууууу…
Отточенными и быстрыми движениями, он стал наносить карандашом штрихи на холст, поминутно отступая на шаг назад и всматриваясь в проступающие очертания. Выходило неплохо, а местами великолепно — душа Канарейкина пела во весь голос. Давно уже так не творил Андрей: каждая тучка оживала в воображении, облака танцевали в солнечных, проступающих лучах и главное – он знал, что получается настоящий шедевр.
Через час Андрей пригубил ещё сто грамм, и пришло время смешивания красок на палитре.
— Ах, Матильда! Ты просто шикарна! — всё повторял глупости, Андрей, намешивая несколько разных клякс от бирюзового до голубо-жемчужного. — Эти горе-модернисты, мать их, пишут всякую несусветную глупость… а истина – вот она!.. Надо видеть красоту в простоте окружающем нас. В деревьях, в траве, в небе и солнце… Нет ничего прекрасней, чем наша русская природа! Ох-ох… — перехватило дыхание у Канарейкина от всеобъёмного понимания мира и смысла бытия. Надо было заглушить сердечные ритмы – не всегда вселенская истина несёт покой. И опять Андрей хлопнул изрядную дозу водки, чувствуя, как комната начала танцевать вместе с пульсом. Схватив несколько кистей и пристроив их за уши, он стал наносить краски на холст, периодически смачивая рабочий инструмент водой налитой в стеклянную баночку от майонеза или горчицы. Получалась неописуемая облачная поэзия, навеивающая тревогу и чувство красоты.
Проработав ещё пару часов и допив остатки бутылки, Канарейкин пошатываясь, отступил назад и скинул на пол перемазанные кисти. Он испытал экстаз от того, что получилось.
— Неужели это я написал? Матильда моя, родненькая… — Канарейкин восторженно распростёр руки и присел на колени перед холстом. На полу зазвенели пустые бутылки, но они были лишь фон для эпохального чувства величия искусства. — Бог не устал нас любить!.. — пьяно пробубнил Андрей, смахивая с угла проступившую предательскую слезу. — Я Всемогущ!
****
Проснувшись утром на пыльном диване, первое, что почувствовал Канарейкин, это удары колокола в голове и наждачную сухость в зловонном рту. И только потом он вспомнил, что вечером, наконец-то за долгие бестолковые недели, он написал настоящий шедевр… и только ради этого момента, сегодняшние утренние мучения были оплатой за истинное творчество, ради которого и стоило жить!
— Матильда, солнышко моё… — прохрипел опухший Канарейкин, приподнимаясь со своего ложа, — Покажи своё прекрасное лицо… Пожалуйста, я хочу тебя видеть!
На него смотрело пасмурное небо с проскальзывающими сквозь тучи, лучами солнца. Краски были подобраны почти с фотографическим, настоящим эффектом восприятия. Казалось, что холст – это окно в хмурое и живое небо. Канарейкин онемел от восхищения, не веря, что картина нарисована собственными руками.
— Боже мой… Матильда… неужели это я? — наконец-то получилось передать то, что чувствовал Канарейкин. За последние несколько лет рисовалась, именно рисовалась, лишь жалкая пародия, того, что видел Андрей и наконец-то это свершилось! Он похмельно заплакал, утирая перемазанным в краске рукавом рубашки. — Красота… боже… Я утёр всем вам нос! — Канарейкин представил мастеров пейзажистов, от Айвазовского до Арт ван дер Нера — никому из них не удалось передать все оттенки пасмурного неба во всём его величии. Всхлипывая и трясясь, Андрей аккуратно запакетировал картину, благо краски на ней подсохли, и вышел из квартиры - он знал человека, который мог по достоинству оценить сей шедевр.
****
— Канарейка… бздишь – это не твоя работа! Колись, откуда она?
— Да я тебе отвечаю, Михалыч! Вот этими руками написал вчера вечером, за несколько часов!.. Нашла на меня Матильда!
— Ну, Канарейка, ты даёшь!.. Блин, «Матильда» говоришь? Мать твою… ну-ну… какая же красотища… Как ты смог своими корявыми руками такое создать?..
— Обижаешь!.. Творческого человека легко…
— Да ладно, не обижайся, Канарейка… это реально круто! Сколько просишь?..
— Две… нет три тысячи…
— Наа четыре тысячи! Тысячу на Матильду…
…через два часа Канарейкин купил ящик палёного коньяка, забыв про своё обещание с этого дня не пить и ещё через три часа его везли на «скорой» в больницу, где он скоропостижно скончался, приговаривая странное для врачей, нерусское имя - «Матильда». А Михалыч через полгода в Москве на одной художественной выставке продал «Хмурое небо» за полмиллиона евро… Такое вот оно, истинное искусство — в нём очень легко оступиться и упасть, но можно и вознестись…
