Впервые я заметил её, приняв за игру света в тяжёлых бархатных шторах на поеденной молью ткани. Но с каждой ночью силуэт становился всё чётче, всё осознаннее. Он маячил на краю зрения — тощая фигура, вплетённая в темноту занавесей, её пустые глазницы неотрывно следили за мной, пока я лежал, парализованный, под одеялом.

Я поселился в особняке покойного дяди — ветхом наследии ушедшей эпохи, чьи коридоры задыхались от пыли и запаха плесени. Главная спальня с высокой кроватью под балдахином и мрачными шторами казалась наименее зловещей. И всё же с самого первого вечера меня сковал необъяснимый ужас. Воздух был густым, словно сама комната затаила дыхание.

С каждой ночью тень становилась темнее. Сначала это было лишь пятно на ткани — смутный намёк на человеческий облик. Но вскоре у неё появились очертания: острый угол плеча, костлявые пальцы, будто упирающиеся в штору с той стороны. Я убеждал себя, что это ветер, что это лунный свет играет со старыми стёклами. Но ветра не было. А луна, когда появлялась, лишь делала силуэт ещё ужаснее.

Потом пришёл звук — медленное, влажное шуршание, словно что-то волочилось по полу за шторами. Я не смел раздвинуть их. Какой-то древний инстинкт подсказывал: взглянуть на это существо напрямую — значит позволить ему выйти.

На седьмую ночь я проснулся от ощущения дыхания на своей шее. Шторы висели неподвижно, но тени в них больше не было — теперь она стояла рядом с ними, её форма больше не скрывалась тканью. Шуршание заполнило комнату, став ближе, будто существо теперь стояло у изголовья кровати, склоняясь, чтобы прошептать тайны, которые не должен слышать живой.