Когда я успешно сдал экзамен по натурализации и ждал пару месяцев нового паспорта, Алишер слушал о моих планах поехать в Ирландию к сестре и намекал на то, что он сильно сомневается в том, что у меня есть сестра, и в том, что она живет в Ирландии, и даже пытался спорить о том, что в Ирландию без визы я не попаду. Чтобы вывести меня на чистую воду он даже спрашивал, сколько стоит билет на самолет до Дублина. Перед отъездом весной я очень много рисовал, помимо курсов. И очень много своих рисунков я подарил Алишеру. Помню, что я предложил ему коллекцию своих дисков, которая была просто огромной. Мне тогда почему-то очень хотелось, чтобы мою любимую музыку слушал кто-то ещё. Так же я предложил ему большую часть своих дисков с фильмами. Но он от всего этого отказался, заявив, что ему не на чем слушать и смотреть диски. Его мама зорко следила за тем, чтобы у него не было ни компьютера, ни проигрывателя, чтобы он смотрел только телевизор вместе с ней. И насколько я тогда понял, он был согласен с ней в том, что компьютер негативно влияет на мозг, особенно если он подключен к интернету. Дома у меня тогда оставалось слишком много велосипедов, вот я и отдал один из них Алишеру. Велосипед был так себе, но в хорошем состоянии. Мне почему-то хотелось, чтобы он научился ездить на велосипеде, и меня не интересовало, хочет ли этого он. Чтобы я угощал его пивом, он готов был говорить всё, что я хочу, но на велосипеде он ездить, конечно, не научился, да и непонятно, куда он его дел.
В том году его мама, судя по его словам, раздала взятки в ВУЗе, заплатила кому-то за курсовую работу, и Алишер стал-таки бакалавром и поступил на работу в Кекавский краеведческий музей, где получал около трехсот лат на руки, и маялся дурью на рабочем месте. Тем не менее свои деньги он тратить не желал, оправдываясь тем, что его мама забирает у него зарплату. Я и не особенно жаждал от него благодарности за то, что много его угощал. И вообще, пить и вкусно есть я тогда не хотел, в основном откладывал деньги на первое время в Ирландии.
Пока я нервно жил весной и осенью в Дублине, мы иногда переписывались с ним. Сестра разрешала мне пользоваться своим компьютером, пока она была на работе. Он присылал мне на электронную почту отрывки из произведений Маркиза де Сада, выделяя особенно понравившиеся ему места красным цветом. А мне тогда было не до чтения этих произведений. Я не знал, каким образом в Ирландии устраиваются на работу, кризис уже и там сковал экономику, хотя я видел, что множество людей идут работать на фабрики, хотя на ресепшене там стояла табличка о том, что вакансий нет. В отчаянии я совершенствовал свое мастерство рисования портретов, но рисовать похожий портрет за пятнадцать минут при уличном освещении у меня не получалось. Сбережения кончались, а перспектив никаких не было, да и сестра упорно не хотела ни у кого ничего узнавать на счет работы, говорила, что я сам должен всего добиться. Иногда Алишер мне писал, что я обязан создать в Дублине группу любителей копрофагии, но в основном забрасывал меня самыми идиотскими советами и вопросами. То он мне рекомендовал зайти в церковь с мокрой тряпкой и начать все мыть, чтобы меня туда взяли на работу. То спрашивал, что будет если там на улице предложить незнакомой женщине секс. В общем, его письма меня только раздражали.
А потом, в конце лета я улетел в Норвегию к своему дяде, где его начальник дал мне возможность немного поработать на ферме своего отца. Это была уборка картофеля, на которой я заработал полторы тысячи лат меньше чем за месяц, и мне обещали ещё больше работы, но только следующим летом. До этого я ещё помогал своему дяде покрасить дом. С этой работой он и вся его семья с другом никак не могли справиться. Надо было ещё до начала уборки картофеля помогать ему на работе, он работал на мусорной машине. Ещё мне надо было помогать ему заготавливать дрова, собирать бруснику и грибы. В общем-то я ему ещё был нужен для развлечения, потому что в изоляции скучала вся его семья – жена и двое сыновей. Переписка с Алишером в это время была совсем не интенсивной, у меня не было времени, на письма. И эта постоянная занятость после вынужденного бездействия в Ирландии мне вполне нравилась. Не понравилось мне только то, что пришлось в ноябре вернуться в Ригу и как-то зимовать на полторы тысячи.
Из Норвегии я привез не только деньги, но и множество весьма ценных вещей с норвежской свалки, к примеру устаревший гоночный велосипед, который я тут же продал. Самым занимательным трофеем был чемодан, битком набитый игрушками для взрослых, большинство из них было в упаковках. Алишер, конечно, начал уверять меня в том, что у него есть знакомые, которые могут дать пару сотен лат за все это. Чемодан он взял, как и пару новых туфель, немного поношенные ботинки, разную одежду, большая часть из которой была не ношеной. В итоге не сантима я от него за это не увидел, он говорил о том, что секс-игрушки он раздарил своим любовницам, которых у него, по его словам, очень много. У меня осталось ещё пара кулей с барахлом, и их я уже отдал своему однокласснику, просто из вредности.
Алишера уволили из музея, он получал пособие по безработице, дежурил пару ночей в месяц в гаражном кооперативе, где у его мамы был гараж, в дополнение к гаражу в её особняке. Алишер сочинял небылицы о том, что он работал за «стипендию» сто евро в месяц, на общественных работах, где люди просто делали вид, что работают. Он говорил, что рыл в лесу мелиорационные канавы, а перед этим рубил деревья колуном. Он придумал, что его коллеги по этой работе лежали в лесу пьяные и занимались онанизмом.
Я побывал у него в гостях, поговорил с его мамой, которая в огромном доме, где было много очень больших проходных залов, вечно переклеивала обои, и сама перекладывала кафель в кухне и ванных комнатах с туалетами, которых в доме было несколько. Она сетовала на то, что у неё вечно засоряется канализация, вечно надо ремонтировать крышу и систему отопления, да и на гранулы для отопления уходит восемьсот лат за сезон. Алишер заметил, что канализация засоряется, потому что проект для дома был неудачным, да и за отопление так много надо платить, потому что слишком большая квадратура и высокие потолки. Я заметил, что мама Алишера выпекает для сына очень много сдобы с жирным кремом и вареньем. Он пожаловался, что ему слишком часто приходится есть хлебный суп со взбитыми сливками, и сказал, что мечтает, как пуштун умереть в горах в обнимку с автоматом. Ещё он жаловался на то, что его мама хотела бы, чтобы он стал гомосексуалистом, потому что она думает, что все они богатые и влиятельный. Так же она со злостью отзывалась о женщинах в целом. А я все думал, о загадочной душе советского человека – отстроить такой огромный дом, за такие огромные деньги, и поставить туда ужасную советскую секцию, в которой стояли советские книги, среди которых был даже Фадеев, или серия ЖЗЛ.
Алишер рассказал, что ранее у них была большая квартира в доме по спецпроекту. Мама его была мастером по технике безопасности на стройке, и по знакомству доставала материалы ещё при совке, но, когда строй поменялся, материалы уже достать стало невозможно, и пришлось ей взять огромный кредит под залог квартиры, чтобы завершить строительство дома своей мечты. Кредит она отдать не смогла, потому квартиру она потеряла. Тем не менее у неё была приличная пенсия, и на содержания дома и сына денег хватало, правда дом она решила переоформить на безработного сына, чтобы получить отсрочку выплаты налога на недвижимое имущество. На стоянке Алишер работал неофициально. Про его отца мама ему мало что рассказывала, говорила только то, что он при социализме ещё был директором мясного павильона на Матвеевском рынке и убежал в Америку ещё до развала плацдарма мировой революции. А родители его матери приехали в Латвию из Грузии. Впрочем, все эти сведения я особо не воспринял всерьез, потому что знал его склонность к сочинительству.
Когда мы гуляли по Кекаве, он показал мне философскую тропу, на которой рассказал, как один раз в школе на уроке труда набросился на своего одноклассника с молотком и нанес ему серьезные травмы, после чего его отвезли в психиатрическую больницу, где признали, что он абсолютно нормальный. Тот испуганный и раздраженный тон, которым он это рассказывал, говорил о том, что возможно нечто подобное имело место быть. И тогда я впервые понял, что он действительно не вполне здоров, что его неадекватное поведение – это не вполне дурачества или странности. Впрочем, даже если бы мне тогда предъявили документы о его психическом заболевании, это никак не повлияло бы на мое к нему отношение. В то время я не видел никакого вреда для себя в общении с ним.
Той осенью я не знал, получится ли у меня дотянуть до весны на полторы тысячи латов. Потому я начал искать какую-то работу, хотя бы временную. И как-то раз оказался в агентстве, которое вербовало сборщиков апельсинов в Испании. Надо было иметь двести пятьдесят лат на первое время и дорогу. Зарплата там выплачивалась каждую неделю, и если постараться, то можно было заработать пять сотен за пять дней. Работа была месяца на два. Я предложил Алишеру поехать вдвоем, предложил ему двести пятьдесят лат в долг. И тут он очень смутился, опять начал нести всякий бред про визы и политическое убежище, а потом сказал, что благословляет меня на поездку в Испанию, а сам он там уже был, ему там не интересно, и он скоро полетит в Колумбию, чтобы захватить там власть. Я начал допытываться, почему он не хочет поехать поработать всего на два месяца, и потребовал серьезного ответа. Он принялся уверять меня в том, что не может оставить маму одну, потому что у неё высокое давление. После этого я понял, что никаких дел с ним лучше не иметь, только пить пиво и снимать смешные ролики с его участием.
Во время моих визитов к нему, он часто звонил Игорьку, а иногда и тот звонил ему. Один раз Алишер при мне начал рассказывать Игорьку по телефону о том, как я жил в Ирландии, а потом в Норвегии, и о моих планах на будущее, изрядно приврав. А потом он передал трубку мне, и я слушал рассказы жирного о том, как он нашел себе новую женщину и прекрасно живет в её квартире. Я оборвал его, сказал, что мне это не совсем интересно, и тогда он начал расспрашивать меня, действительно ли я жил в Ирландии и Норвегии и заработал там такие деньжищи меньше чем за месяц, и теперь всю зиму не работаю. Я на это ему только сказал, что Игорь с ударением на первую букву на норвежском значит вчера, потому и он для меня – это скорее вчерашний день. Это ему очень не понравилось, он начал пророчить мне разные беды, но я отдал телефон Алишеру.
Когда наступило лето, и я уже готовился к отъезду в Норвегию на своем велосипеде, я заехал к Алишеру, и он на фоне маленькой речки начал рассказывать о том, как жирная скотина позвонила ему и вызвала его на дуэль, назвав Иосифом Виссарионовичем. Он экспрессивно рассказывал, как он ответил на вызов, что он в качестве оружия выбрал булыжники, а место и время встречи решил не определять, они должны были бродить по Московском форштадту с камнями за пазухой, и бросать их друг другу в лицо, как только заметят друг друга. Игорьку такие условия не понравились, он бросил трубку и отключил телефон, вероятно вообще сменил сим-карту. Алишер почувствовал себя победителем, распалился и упоенно вещал о том, как он бы разбил лицо Игорька камнем, как у него бы потекла кровь, а он благородно перевязал его своей курткой. Я ещё с иронией предложил ему выбрать в качестве оружия дуэли по горсти песка. И он в ответ на это совершенно серьезно изрек:
- Хотя бы дуэль с помощью песка! Я бы тогда просто пнул его в нос!
- А если он пнул тебя?
- Но это не страшно! Мне не страшно принять смерть от руки толстого человека, или же от ноги его, потому что он такое же говно, как и я. Мне просто обидно, что это говно от меня куда-то утекло, и я не могу заняться своей любимой копрофагией. Аминь!
Обычно все свои речи он завершал, как молитвы или проповеди. В силу того, что я тогда экономил деньги, я накупил тогда какого-то очень дешевого пива в двухлитровой таре. Напились мы тогда достаточно сильно, и он говорил, что Игорек ему не оставил другого выхода, что он теперь просто обязан теперь выследить его и биться с ним, кидать в него камни. Слушать его воинственные речи было очень смешно.
Я отправился практически без денег в кармане в Норвегию на велосипеде. Денег было только сто евро на паром и непредвиденные обстоятельства для пути по Финляндии и где-то тысяча крон для пути по Швеции. В сумках у меня был запас твердокопченой колбасы и прочих продуктов и запас табака. На пропитание я планировал зарабатывать сбором тары на обочине. Ехал я не много не той дорогой, что в прошлый раз, да и ехал я сначала в Стокгольм, чтобы встретить там двоюродного брата, и уже с ним ехать на велосипедах до Норвегии. Времени до прибытия парома в Стокгольм из Риги у меня было более чем достаточно, потому я полагал, что особенно спешить не буду. Однако, в Финляндии народ, достаточно пьющий, в отличии от Швеции и Норвегии, потому люди там достаточно активно собирали тару, да и залог за тару там был меньше, а цены на продукты выше. В общем бывали дни, когда удавалось набрать только на два евро. Да ещё и на пароме я не удержался, и купил себе картошки с котлетами за десять евро.
И когда я добрался до границы с Швеции, намного раньше, чем планировал, я вдруг начал получать короткие сообщение от Игорька. Он грозился приехать в Кекаву и наказать меня и Алишера за те письма, которые тот ему постоянно кидает в почтовый ящик. Он писал транслитом о том, что письма эти ужасные, что в них много грамматических ошибок, и что он их не читает, а сразу подтирается ими в туалете. Я, конечно, отвечать ему не стал. Я тогда ехал с твердым намерением не возвращаться больше в Латвию и про Игорька уже и не вспоминал. Мне казалось, что такие неадекватные люди, как он и его оруженосец, да и Алишер, останутся в прошлом. Эти сообщения на фоне финских и шведских пейзажей были какими-то посланиями с другой планеты. Потом начал посылать сообщения уже Алишер. Он хвастался что почти каждый день исписывает несколько тетрадных листов и иногда отправляет эти письма по почте, указывая неверный адрес. Ему мне тоже отвечать совсем не хотелось.
В Швеции с тарой было все очень хорошо, иногда я мог набрать на сто пятьдесят крон за день, продукты там были подешевле. Но у меня много денег уходило на газ, потому что я достаточно часто пил чай и очень много денег уходило на табак, курить мне бросить не удалось, не смотря на необходимость урезать свой паек ради покупки табака. Тем не менее я дожил до нужного дня, встретил двоюродного брата в Стокгольме, и мы поехали в деревню недалеко от Флисы. Дядя дал ему денег на дорогу на нас обоих, но Дима решил сэкономить, чтобы после путешествия что-то себе купить. Останавливаться вместе со мной, ради тары он тоже не хотел. Чтобы нормально пожрать мне приходилось постоянно припираться с постоянно всем недовольным кузеном, который ещё и хотел ехать ночью, не смотря, на то, что это опасно, скучно, да и неудобно, потому что ночью магазины закрыты. Я понимал, что жить в семье своего дяди будет не очень комфортно для меня, но меня грела надежда на то, что со временем я найду себе там постоянную работу, сниму отдельное жилье, и общаться с родственниками не очень часто.
Работы в том году оказалось много, сразу после того, как я приехал. Сначала меня взяли за зарплату помогать мусорщикам, потом я один очень быстро покрасил дом, двоюродные братья иногда просили меня постричь газоны соседям вместо них. В свободное от работы время я ещё катался по округе и собирал тару. А потом целый месяц, почти каждый день я работал на уборке картофеля. Иногда приходилось стоять у конвейерной ленты по двенадцать часов, но за сто крон в час я стоял даже, когда у меня температура поднялась до тридцати восьми. В том году погода была дождливая, потому на ленте часто были комья слипшейся земли, да и машина часто засорялась. Я заработал тогда за все около трех тысяч евро за два месяца, и отдал их своему дяде в счет оплаты жилья на будущее. Жил я в гостиной или подвальной комнате. После картофеля сестра начальника дяди обеспечила меня временной работой по покраске. И те заработки я уже смог оставить себе. Однако была одна проблема, которая мешала мне там жить – иногда мой дядя ссорился со своей женой, а потом мирился и обвинял меня в том, что причиной ссоры был я.
И вот, отец начальника взял меня на постоянную работу, чтобы я помогал ему зимой делать сруб, он даже оплачивал мне курсы норвежского языка. Мне очень нравилось общаться с беженцами в основном из Африки на этих курсах. Тогда я купил свой первый ноутбук, и начал очень много общаться в одной социальной сети. Алишер вскоре тоже попытался подключиться к этому общению. Для этого он ходил в библиотеку, где ему разрешали четыре часа бесплатно пользоваться компьютером и интернетом. Однако выяснилось, что печатает он с ужасающими ошибками, да и вдохновения у него хватает только на пару строк и часто его афоризмы были совсем не к месту. Я понял, что он уникальный поэт, который может только говорить своими стихами, но не писать их.
Как-то раз он мне позвонил, и дрожащим голосом попросил меня ни в коем случае не выдавать взбесившемуся, как протоплазма Игорьку его домашний адрес. Почему Игорек взбесился, я так и не понял. Но вскоре он мне позвонил, и рыча, как раненый зверь заявил, что Алишер расписал маркером весь его подъезд. Я спросил, причем тут я, почему он звонит мне, если я уже давно живу в Норвегии. Он вопил, что ещё проверит с помощью уголовников и полиции, где я нахожусь. И где бы я ни был, но это я натравил на него Алишера, потому я обязан выдать его адрес, или он навалит кучу под дверь моим родителям. Даже если бы я и хотел выдать домашний адрес Алишера, я бы не смог этого сделать, потому что просто не запомнил ни названия улицы, на которой было только несколько частных домов, ни, тем более, номера дома. Однако Игорек не отступался, он продолжал истерить по телефону. За минуту разговора ему надо было платить порядка двух лат, у него то и дело кончался кредит, и он бегал его пополнять. Сетуя на то, что он уже десять лат на разговоры со мной потратил, он продолжал угрожать и выть от ярости. Он обещал подать на нас в суд. И я сказал, что в иске ему придется изложить все то, что написано на стенах его подъезда, и представить фото этих надписей. Игорек, вероятно представив выражение лица судей при прочтении этих надписей, завизжал свиньей…
Что там было написано я не знал, но Алишер потом написал мне, что его надписи были основаны на моих рассказах о подвигах Игорька, о том, как он планировал перехитрить бога, поработить его и занять его место и о том, как он, управляя своим сном в алкогольном бреду приставал к мужчинам, думая, что это женщины. Я написал ему, что никакая Игорек не взбесившаяся протоплазма, а просто забродившее на жаре дерьмо в выгребной яме, потому что гаденький мальчик подкинул в него дрожжей. Алишер со временем осмелел, начал писать, что готов сразиться с кем угодно, что если на него и подадут в суд, то он выиграет процесс. А Игорек продолжал мне звонить время от времени, и насколько я понял, он забыл настоящее имя Алишера, и пытался это выяснить у меня. Мне после этого как-то уже неприятно было переписываться с Алишером, который теперь ещё и взял себе псевдоним Синайский, чем вызвал гнев сионистов в той социальной сети. Многие мои виртуальные недоброжелатели, обвиняли меня то в том, что я создал фейковый аккаунт и назвал его Алишером Синайским, чтобы печатать всякие гадости. Другие недруги, утверждали, что я и Алишер гомосексуалисты и любовники.
А потом мой дядя опять поссорился с женой, мой начальник ушел на пенсию, и мне снова по весне пришлось взяться за покраску домов. Дядя мой задумал даже развестись, продать рижскую квартиру, и поехать вместе со мной на велосипеде в Испанию, чтобы работать там на уборке фруктов. Потом он внезапно помирился, и сказал, что я хотел разрушить его семью, и выманить у него деньги от продажи квартиры. Мне все это уже надоело, и тогда я как раз нашел в социальной сети свою бывшую сожительницу, жившую в Англии. Она предложила мне приехать к ней, и я согласился, хотя и знал, что ничего хорошего меня там не ждет, но там было больше шансов со временем получить постоянную официальную работу.
На путешествие на велосипеде и пароме у меня ушло больше денег, чем я ожидал, да и эта сожительница решила взять меня не только деньги за информацию о работе, которой она не владела в полной мере, но и припахать по хозяйству, да и потребовать от меня сексуальных услуг. Но я все-таки нашел и работу, и жилье, отчасти благодаря случайной встрече со своей дальней родственницей, которая тоже была не прочь воспользоваться моим положением.
И вроде бы жизнь моя наладилась в нелюбимой мной Англии, но там я видел, как не очень хорошо живется внуку бывшей сожительницы и сыну родственницы. Меня тогда уже десять лет мучило то, что мой сын живет с сумасшедшей и вечно пьяной бывшей женой, благодаря которой я и встречаться с ним не могу. До Англии я с переменным успехом убеждал себя в том, что он привык, что, не видя другой жизни, он станет таким же, как его мама. Но я смотрел, как моя пьяная родственница мучает не за что своего сына, я впал в депрессию, винил себя в том, что я не сумел отсудить у неё сына, что вообще завел ребенка с нездоровой женщиной, поверив в то, что она изменится. Окружали меня люди достаточно примитивные и совсем не интересные, потому общаться мне совсем ни с кем не хотелось. В социальной сети тоже атмосфера становилась все хуже и хуже – интересные люди уходили, оставались только злобные и бездумные комментаторы. У меня начались странные боли в ногах и руках, которые возникали утром, но после долгих пеших прогулок проходили.
В то время я часто размышлял о смысле жизни, и не мог его найти в своей, потому что практически все если не причиняло мне боль, то по крайней мере было мне безразлично. Было такое ощущение, что смерть постоянно является ко мне и просит назвать уважительную причину для того, чтобы жить дальше. Я не мог назвать ничего убедительного, кроме того, что я не хотел бы расстраивать свою маму. И порой я даже думал о том, что те страдания, которые причиняет мне жизнь расстраивают маму не меньше, чем её расстроила бы моя смерть, после чего принимался обдумывать способ ухода из жизни. В силу того, что я человек совсем не скрытный, об этих моих мыслях стало известно и маме, да и всей социальной сети, в которой я тогда зависал. Некоторые мне рекомендовали начать о ком-то заботиться – больше работать и посылать деньги каким-то несчастным пенсионерам или сиротам в Африке. Но большинство, конечно, рекомендовало жениться или начать как-то общаться со своим сыном, которому исполнилось уже тогда десять лет, и я мог как-то видеться с ним без присутствия бывшей жены. Жениться мне после общения с бывшей сожительницей и родственницей совсем не хотелось. А вот общение с сыном мне было начинать страшно, но я понимал, что не попытаться это сделать я не смогу, просто не прощу себе если я не попытаюсь.
Сначала я написал сыну письмо, в котором кратко описал, то, как я жил на тот момент, очень мягко и в общих чертах объяснил причину, по которой не мог его навещать, рассказал, о том, как я любил его, как пытался добиться того, чтобы он жил со мной. Ещё я уверил его в том, что пойму его, если он меня ненавидит вместе со своей мамой и не посмею ему навязываться, если он не захочет со мной общаться. Завершил я письмо тем, что буду очень рад, если он хоть что-то сообщит мне о своей жизни или согласиться на встречу. Ответа на письмо я ждал где-то месяц, а потом решил приехать в Латвию и добиться встречи с ним. Хотелось услышать конкретный отказ со мной общаться и отказ от финансовой помощи сверх назначенных алиментов.
В дальнейшей жизни в Англии я не видел никакого смысла, да и закрылась хорошая фабрика, на которую меня отправляло агентство, и надо было уже ездить работать на мясокомбинат или птицеферму. Да, я узнал, как можно со временем получить социальное жилье и не платить аренду за комнату в квартире, где живет много других людей. С транспортом до работы тоже можно было что-то решить. Но я утратил способность мыслить рационально и поддался эмоциям. Можно было периодически брать отпуск на неделю в агентстве и летать в Латвию, чтобы видеться с сыном, но я забыл, что такое жить и работать в Латвии, забыл какие там зарплаты и условия труда.
Алишер, с которым я переписывался в социальной сети совершенно не понял, причин по которым я покидаю Англию, и придумал эти причины сам. Он решил, что ехал туда, чтобы не работать вообще, у меня не получилось, я расстроился и решил вернуться. Ещё он предполагал, что мне отказали в продлении визы, и не верил, что у Евросоюза и Великобритании безвизовый режим. В общем он высказывал одно нелепое предположение за другим. Когда я сказал ему, что еду в Латвию, чтобы увидеть сына, он сказал, что этого делать не надо, потому что десятилетний сын по наущению матери может меня зарезать. Я ему на это сказал, что его шутка не вполне уместна, но он заявил, что это совершенно серьёзное предупреждение, потому что он тоже убил бы своего отца, если бы тот явился. Я заявил, что мне так плохо, что смерть будет не самым неприятным выходом для меня.