Моя мать намеренно поменялась телами с моей женой
И мне понадобилось слишком много месяцев, чтобы это заметить.
Я в ужасе от того, что будет, когда родится ребёнок — со дня на день.
Но если вы думаете, что кровосмесительная хитрость и есть роковая суть моей истории, советую не читать дальше. Настоящий ужас куда более извращён и искажён. Как всё дошло до этого, спросите? Я был невероятно тугодумом. И всё.
Для предыстории: я никогда не знал своего отца. Меня растила мать одна, и она была добра; во всяком случае, не менее чем справедлива. В детстве меня не били, что вас может удивить, но это не значит, что моё воспитание было обычным. У мамы имелось, скажем так, своеобразное хобби. Насколько мне известно, матери моих друзей не пропадали по ночам в лесу и не возвращались покрытые грязью, листьями и иногда тонкими полосками коры поверх пижамы.
Мы с матерью жили под Пендлом, и она была глубоко увлечена судебными процессами над ведьмами 1612 года. Даже «увлечена» — неправильное слово; она была одержима, нездорово одержима. Единственный раз, когда моя в целом добрая мама по-настоящему меня пугала, был во время разговора о ведьмах. О ведьме, как она часто меня поправляла. Она всегда была одна.
В тот день, когда я проявил равнодушие к пендлской ведьме, мама не повысила голос. Меня преследовали не крики, а слова, которые она выбрала.
«Ты недостаточно голоден, Лиам».
Она звучала разочарованно.
Я успокаивал себя мыслью, что мама просто хочет, чтобы я пошёл по её стопам — и в переносном, и в буквальном смысле, пожалуй, потому что вскоре она стала уговаривать меня составить ей компанию в полуночных прогулках по лесу. Я всегда отказывался, но часто думаю, что бы я увидел, если бы хоть раз пошёл.
Думаю — и боюсь.
Несмотря на всё это, разочарование матери никогда не было ощутимым; оно всегда тлело под оболочкой сострадания. Я чувствовал это, и мне было страшно. Но всё же она не была ни словесно, ни физически жестока. Назовите это интуицией: я знал, что не оправдал её ожиданий, и что, вероятно, она сердится.
Как я узнаю, всё было куда хуже, чем я боялся.
В конце концов я поступил в университет и встретил девушку по имени Милли. Дальше жизнь пошла по ожидаемому маршруту. Мы получили дипломы, сняли квартиру и поженились. Несмотря на моё странноватое детство, я вырос обычным человеком. Разумеется, я переживал за маму, живущую в одиночестве за городом. Я знал, что о её лесных прогулках судачат; соседи пару раз видели её. Но она была счастлива, и мне этого хватало.
Всё изменилось летом 2024 года.
Мою семидесятичетырёхлетнюю мать, до того удивительно бодрую умом и телом, нашли бродящей по улицам Пендла совершенно голой. С головы до ног она была покрыта лесной грязью и кровью; «животной кровью», заверили нас с Милли полицейские, но я помню их смущённые лица.
Врач быстро поставил диагноз: деменция.
«Но неделю назад, когда мы навещали её, она была совершенно в своём уме», — сказала Милли.
Он кивнул: «Мы считаем, что мог произойти микроинсульт. Он способен спровоцировать очень внезапное начало деменции. Сожалею».
После этого нам с женой пришлось непросто. Думаю, у Милли чуть не разорвалось сердце, глядя, как я теряю единственного живого родственника — причём не смертью, а безжалостной болезнью. Мне было всего тридцать восемь, Господи помилуй. Вскоре после этого это и случилось.
Смена тел.
Самое ужасное — я не знаю, когда именно.
Я бы охотно сказал, что жена заметно «изменилась», но я идиот и ничего не заметил. Теперь, оглядываясь назад, конечно, я вижу знаки. Ужасные знаки.
В январе этого года Милли победно размахивала положительным тестом, и начались перемены. Разумеется. Это я заметил. Но сейчас понимаю, что принял часть этих перемен за обычные гормональные. Каждый раз, когда Милли вела себя «не совсем как обычно», я списывал это на беременность.
Я пропустил мимо столько странностей, которые она говорила о нашем ребёнке — или ему.
«Я просто знаю, что он будет очень, очень голоден».
«Почти пора вознестись, крошка».
«Уже недолго. Недолго до того, как ты заменишь папу».
Последнее, конечно, резануло — скорее обидой, чем ужасом. А остальные слова? Я свалил их на недосып. Я сам был выжат. Мы все говорим и делаем странное, когда не спим, и несложно вообразить, что гормоны беременности усиливают это. Этого объяснения хватало мне на месяцы.
Вчера, во время визита к матери в доме престарелых, я наконец узнал правду.
Она стремительно ухудшалась и уже не узнавалась ни во мне, ни в Милли. Моя собственная мать, когда-то мудрая, образованная женщина, с трудом связывала самые простые предложения. С трудом вспоминала события двухминутной давности.
Но не прошлой ночью.
Прошлая ночь была иной.
«Лиам…»
Мои глаза, должно быть, блеснули радостными слезами. Впервые за четыре месяца мать назвала меня по имени.
Она узнала меня.
Я пододвинул стул поближе. Мама почти не была похожа на себя: семьдесят пять, а на вид все девяносто; ступни красные, распухшие, хотя не так, как раздутый живот; белые волосы сыплются, как осенняя листва. Обычно, как ни ужасно это звучит, я отметил бы лишь её измождённый вид.
В этот вечер — её слова.
«М… Милли…»
«Ты и её помнишь? Ничего себе… Милли дома, мам. Ей нужно беречься. Скоро рожать, но…»
Она перебила меня ужаснувшимся вздохом, резко отреагировав на эту новость. Я говорил тысячу раз, что мы с Милли ждём первенца, но впервые мать, похоже, это осознала. Слёзы хлынули густо и поспешно, и моя убитая горем мать замотала головой и схватила меня за руки.
«Лиам. Это я».
Я удержал снисходительно-мягкую улыбку. «Знаю, мам».
«Нет… Это Милли». Она подняла руку и ткнула большим пальцем в себя. «Милли».
Я нахмурился. С бредом при деменции я был знаком, но такой — впервые: женщина уверяет, что она — жена собственного сына. Мамины связи с реальностью опять лопнули. Было приятно, пока длилось, подумал я.
«Наверное, мне прийти завтра, — сказал я. — Уже поздно, и ты устала, так что…»
Она стиснула мне руку и посмотрела выжженными глазами: «Две тысячи восьмой, Лиам. Ты. Я. Мусорный контейнер за актовым залом. Ты назвал это “счастливым тра… перед вручением дипломов, и…» Её глаза затуманились, как и мой разум, пытавшийся переварить сказанное. «Кто вы, сэр? Выйдите из моей комнаты!»
И снова — исчезла мама.
Нет. Я задрожал. Не мама —
Милли.
«Ты в своём уме?» — была моей следующей мыслью, когда я вскочил. Может, уже и нет… Но подумай. Никто, кроме нас, не знает о нашей шалости в день выпуска. Разве что Милли рассказала маме, но она бы не сделала этого ни за миллион лет. От стыда обе бы умерли.
Я вышел из палаты, глядя в печальные глаза женщины, разъеденной деменцией, и поймал себя на вере в ужас. В немыслимое.
Милли заперта в том теле.
Её разбирают по частям, пока умирает больной мозг, в котором её переселённый разум теперь вынужденно обитает. Нейроны перерезаются, как швартовые, и душа Милли — тонущая лодка; дрейфует в этом больном, дряхлом океане серого вещества. Моя жена сама застряла в распадающемся теле, то и дело полупонимая, что происходит, и наверняка всегда — в ужасе.
Можно придумать другие объяснения, но я просто знал: я смотрел на Милли. Точно так же, как всегда знал, что в моём детстве, в моей взрослой жизни и в этой беременности что-то не так.
Я мчал домой; стрелка на спидометре выгибалась далеко за ограничение, и от одной мысли о последствиях меня едва не вынесло в берёзовую аллею у дороги.
Моя мать — в теле моей жены?
Когда мы зачали ребёнка, это была Милли или…
Тогда я не знал ответа, и сейчас не знаю.
И не хочу знать.
Но всё это не выходило за пределы правдоподобного, потому что о сверхъестественном я знал давно. Я наблюдал из окна спальни, как мать возвращается из леса в два ночи, принося не только грязь и червей. Принося нечто из чащи; то ли новое знание, то ли чужое присутствие. Что-то не с нашего плана бытия.
Я чувствовал это костями, хотя делал вид, что иначе.
Дело никогда не было в том, что с матерью «что-то не так».
Что-то всегда было не так со мной.
Я окончательно признал это, когда въехал во двор и поднял взгляд на освещённое окно наверху. Страх загремел в мозгу; уколол, ткнул, проткнул череп изнутри. Страх не только «Милли», чёрного силуэта, наблюдающего за мной между приоткрытых штор. Страх воспоминания, вернувшегося ко мне.
Мне четыре года. Я проснулся от шагов матери на верхней площадке. Она с кем-то разговаривала. С чем-то. Я всегда считал, что это просто кошмар. То есть… это и был кошмар.
Не все кошмары — сны, полагаю.
«Мальчик не тот, что ты обещала, Древняя. Он не голоден, хотя я сделала всё правильно…»
Что-то ответило шёпотом, слишком тихо, чтобы расслышать.
«Что? Нет. Я устала ждать. Прошло четыре года, и ничего. НИ-ЧЕ-ГО!»
Ещё шёпот того другого голоса.
«Я преданнее тебе, чем кто-либо! Ты должна выбрать Лиама. Он должен был пожрать меня… Он должен был пожрать всех!»
Я отогнал старую память и остановил машину у дома.
В ту же секунду свет в спальне наверху погас, и Милли растворилась во тьме.
Не Милли… Мама.
Мне хватило последних капель храбрости, чтобы выбраться из машины и, пошатываясь, дойти до дома, едва не выронив ключи. И когда я открыл дверь, я почти ожидал пустой коридор. Ожидал, что мать-жена сбежит, услышав моё прибытие.
Меня парализовал ужас: вместо пустоты в чёрном проёме стояла она, поглаживая живот.
По-настоящему ужасно то, как легко она могла бы меня успокоить. Продолжать подпитывать ложь, чтобы я забыл странность в доме престарелых. Продолжать изображать Милли. Ей бы только… ну, говорить и вести себя, как прежде; только отмахнуться от моих тревог. Но—
«Тебе надо оставаться спокойным, Лили», — сказала она.
Я изверг содержимое желудка на ковёр; рвота заглушила мой беззвучный вопль отвращения и нечеловеческого ужаса.
В теле Милли была моя мать.
Мама называла меня Лили, когда я был маленьким. Знала ли это Милли? Возможно. Но были ещё и манеры. Улыбка на лице жены — мамина улыбка. К тому же не существует мира, где моя мать с деменцией и любящая жена разыграли бы подобную шутку.
«Когда маленький Лиам-младший появится на свет, всё закончится, — сказала мать, шагая ко мне. — Разве ты этого не хочешь, сын? Разве тебе не надоела полужизнь?»
Я попытался заговорить, но мозг отключился; ноги — тоже. Я лишь споткнулся назад, вывалился за порог и попятился по дорожке, а за мной — мать в коже моей жены.
Когда она вышла под фонарь, заливавший лужайку и тропинку, меня накрыл более глубокий ужас. Что бы мать ни сделала с собой, перенося души из одного тела в другое, она стала менее чем человеком. Я видел это в её глазах. Чувствовал в голосе. Настоящий ужас — то, чем сделала её Древняя; или чем не сделала.
Я всхлипнул, когда её плоть пошевелилась волной — вместе с выпуклостью живота сквозь тонкую кофту.
Кто ты? — хотел спросить, но был слишком ужаснут, чтобы говорить.
Это нечто быстро сокращало дистанцию, идя широким шагом, пока я беспомощно пятился и спотыкался.
«Ты ведь не хочешь вознестись, да?» — спросила она, протягивая руку к моей груди.
Лёгким толчком — но неестественной силой — мать-жена свалила меня. Голова и ладони стукнулись о плитку, содрав кожу и размазав по ней кровавые полосы.
Губы дёрнулись; открывались и закрывались, но получилась лишь новая порция рвоты, будто я больная золотая рыбка.
«Ты всё ещё можешь вознестись, Лиам, — сказала она, приближаясь, а я превращался в мальчика, отползая на руках и коленях. — Всё, что нужно, — пожрать меня. Всё, что нужно, — стать тем, кем она всегда хотела тебя видеть. Сила всегда была в твоих руках, мой мальчик».
Я сумел повернуть голову к машине, и это нелюдское нечто не помешало мне поползти к ней на четвереньках — слишком тошно и страшно, чтобы встать.
Мать-жена продолжала: «Избранный возносится лишь тогда, когда пожирает обоих родителей. Понимаешь? Наш маленький Лиам-младший пожрёт нас, а потом — весь мир».
Я нащупал кнопку разблокировки на ключах, просунул пальцы под ручку двери и, наконец, рывком поднялся — как раз вовремя, чтобы закричать.
В отражении бокового окна я увидел, что мать-жена бесшумно оказалась прямо за моей спиной.
Следом — жгучая боль: её пальцы вонзились мне в шею, вырвали новую кровь, и она развернула меня лицом к себе.
«Древняя внутри тебя!» — прорычала она голосом, не похожим ни на её, ни на Милли, ни на человеческий. — «Ты же чувствовал, как она шарит в твоей голове с детства? Впусти её. Позволь ей подняться вновь».
Я рыдал, а она рычала, прижимая меня к двери стальной хваткой. Что бы это за сверхъестественное чудовище ни было — уже не моя мать и не моя жена, — это был ужас вне миров и вне сравнения.
«Ты слаб. Был слаб с тех пор, как пожрал отца младенцем».
Не правда. Не может быть правдой. Я до сих пор отказываюсь в это верить.
«Я умоляла тебя довершить начатое. Пожрать и меня. Оленёнок возносится лишь когда съедает и оленя-самца, и лань. Но ты не смог… Я молюсь, чтобы Лиам-младший справился там, где ты провалился. Он близко, сын… Он…»
Мать-жена застонала, отпустила моё горло и схватилась за живот, и мы одновременно посмотрели вниз. На её живот. Ниже.
Вода залила штаны моей жены.
А мерзкая улыбка — её лицо.
Наконец вырвавшись из её хватки, я рванул боковую дверь, захлопнул её, переполз на водительское сиденье. Несколько раз промахнувшись, нащупал кнопку центрального замка и всё же нажал её. И хуже всего — мать-жена не дёрнула ручку пассажирской двери. Она просто стояла, смотрела и смеялась, пока я суетился, сдавал назад и выкатывался с подъезда.
Она дала мне уйти. Как бы далеко я ни уехал — она меня найдёт. А я уже уехал очень далеко. Потом станет молиться Древней, чтобы наш ребёнок пожрал нас обоих. Чтобы он вознёсся. И тогда настоящий апокалиптический ужас, каков бы он ни был, придёт за всеми нами. Боже, спаси нас.
Я помолюсь о своём: пусть Лиам-младший окажется таким же слабым, как его отец.
Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit
Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6
Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit
