— Тень не помнит шёпота.

Маски несколько секунд молча изучали значки. Казалось, время остановилось. Наконец один из них резко, почти механически кивнул. Люк с оглушительным металлическим скрежетом отъехал в сторону, открывая тёмный, уходящий вниз туннель.

Охранник швырнул им два потрёпанных, засаленных нарукавника с выцветшим номером «13».

— Живы будете — вернёте. Не живы — не надо, — прозвучал безразличный, искажённый маской голос.

Их проводили в тесную, обшарпанную клетку, служившую одновременно и комнатой ожидания, и входом на арену. Воздух был спёртым и густым, пропитанным запахом пота, крови и чего-то кислого, словно липкая грязь под ногами впитала в себя годы страха. Сквозь массивные прутья решётки открывался вид на огромное песчаное пространство, усеянное тёмными, маслянистыми пятнами и обломками непонятного назначения. Песок кое-где выглядел спёкшимся, будто его прожгли кислотой или плазмой.

Дверь захлопнулась с оглушительным лязгом. Мужчина с потёртым лицом и пустыми глазами сунул им через прутья два небольших предмета.

— Берите. На всякий пожарный, — его голос был хриплым и безразличным. — Людям-бойцам положено.

В его ладони лежали две небольшие ампулы из тёмного стекла. Внутри плескалась густая, угольно-чёрная мазь, в которой, будто далёкие звёзды, мерцали крошечные белые вкрапления.

— Что это? — настороженно спросил Виктор, внутренне уже догадавшись.

— «Разлом», — буркнул охранник, словно это было очевидно. — Намажьте на метку. На десять минут забудете об ограничениях. Потенциал раскроется по полной, и ДАРИТЕЛЬ вас не увидит. А потом… потом рука онемеет на полчаса, голова болеть будет. Цена вопроса.

Павлин, не раздумывая, взял одну из ампул. Он перекатывал её в пальцах, изучая танец звёзд в черноте.

— Спасибо, — коротко кивнул он.

— Я не буду, — твёрдо заявил Виктор, отстраняясь. Ему не нужно было снимать ограничения метки.

Охранник лишь пожал плечами, спрятал оставшуюся ампулу и удалился, громко звеня ключами.

Павлин замер на секунду, глядя на маленький сосуд, затем решительным движением щёлкнул большим пальцем, отламывая горлышко. Резкий, горьковатый запах ударил в нос. Не колеблясь, он выдавил густую, мерцающую пасту прямо на кожу, где обычно жгла метка Агоры, и растёр её.

Эффект был мгновенным и ошеломляющим.

Сначала его тело сковала короткая, острая судорога. Он вдохнул, и из его губ вырвалось короткое, прерывистое «А-ах!». Ожог метки, тот самый, что стал привычным фоном его жизни, — исчез. Не притупился, а исчез полностью, будто его никогда и не было. И на смену ему пришло... ничто. Абсолютная, оглушающая тишина внутри. Тишина, из которой вдруг хлынула волна такой силы и такой свободы, что у него перехватило дыхание.

Он взглянул на свою руку. Вода в пробирках на его поясе пришла в движение без всякой команды, закрутившись в идеальные, стремительные водовороты. Она пела у него под пальцами, живая и послушная, как никогда раньше. Он чувствовал каждую её каплю, каждую молекулу влаги в спёртом воздухе клетки. Магия лилась через край, без усилий, без того привычного чувства, что он постоянно упирается в невидимую стену.

Павлин поднял на Виктора широко раскрытые глаза, в которых плескался восторг, смешанный с шоком и внезапным, жгучим пониманием.

— Так вот... каково это тебе, Вик, — выдохнул он, и в его голосе звучало почти что благоговение. — Всё это время... ты был... свободен.

В этот миг вся его неуверенность, весь страх перед Рыком испарились, сожжённые этой новой, всепоглощающей силой. Его пальцы сжались в кулак, и вода вокруг него на мгновение застыла в воздухе идеально острыми кристалликами льда. Он чувствовал себя непобедимым.

— Он падёт сегодня, — тихо, но с железной уверенностью сказал Павлин, глядя уже не на Виктора, а на песок арены. — Слышишь? Давай я буду приманкой.

И как будто в ответ на его слова, гул толпы за основной решёткой арены, до этого бывший приглушённым, начал нарастать. Его прорезал голос из репродуктора, искажённый до металлического скрежета: «Следующие жертвы... ой, участники! Под номером тринадцать! Пара новичков! Детки пришли поиграть с нашим любимцем! Дайте шумку Безликому Рыку!»

Ропот взметнулся в рёв. Гул нарастал, смешиваясь со свистом и оглушительным топотом. Имя «Рыка» выкрикивали с болезненным, голодным восторгом.

Ещё до появления чудовища из тёмного прохода напротив донёсся звук. Сначала низкое, прерывистое поскуливание, заставляющее сжиматься живот. Оно быстро перешло в глубокую вибрацию, которая отдалась в костях, осела на зубах неприятным звоном.

Но на этот раз Павлин не побледнел. Он лишь стиснул зубы, и лёд вокруг его костяшек затрещал. Стена в голове, — напомнил он себе, и сила «Разлома» послушно отгородила его разум от псионического напора. — Держись, Вик! — его собственный голос прозвучал уже твёрдо, ободряюще.

Виктор почувствовал, как чужой, липкий страх пытается парализовать его разум, запустить в горле холодный ком паники. Он с силой выдохнул, гоня прочь чужеродное чувство, судорожно цепляясь за детали плана. Он сжал шест, и холод серебряных прожилок под пальцами немного прояснил мысли. Вода на поясе Павлина колыхалась теперь не от страха, а от готовности, от сконцентрированной, неукротимой мощи.

Рёв арены слился в единый оглушительный гул, но для Виктора и Павлина он словно отдалился, сузившись до песчаного круга перед ними. Воздух звенел, заряженный адреналином и псионическим воем, который теперь пробивался сквозь психическую защиту как холодный сквозняк.

Из тёмного прохода напротив, изрыгая клубы пара, выкатилась массивная фигура. Безликий Рык. Вживую он был в тысячу раз ужаснее, чем на трибуне. Его кожа, покрытая струпьями и костяными наростами, отливала мерзким сальным блеском под прожекторами. Асимметричные конечности, слишком длинные и искривлённые, с неестественной грацией несли массивное тело по песку, оставляя глубокие следы. И эта пасть… огромная, растянутая в беззвучном рыке, полная игл-зубов, из которой свешивался длинный, шипованный язык, обливающийся едкой слюной.

Он не побежал. Он двинулся на них тяжёлой, неумолимой походкой хищника, уверенного в своей добыче. Его вой, который до этого был фоном, обрёл направленность и фокус. Он впивался в мозг, как раскалённые спицы, пытаясь выжечь всё, кроме животного страха.

— Держись! — крикнул Павлин, и его голос прозвучал удивительно чётко, приглушая психическую атаку. Сила «Разлома» была щитом, но даже он не мог блокировать всё. — План «Молот и Наковальня»! Я — приманка!

Павлин рванулся вперёд, и вода с его пояса взметнулась вокруг него, как жидкий серебряный кокон. Он не бежал, а почти скользил по песку, оставляя за собой влажный след. Рык, привлечённый движением, развернулся к нему, его пасть распахнулась, и из горла вырвался сгусток прозрачной, желтоватой слизи, пролетающий по воздуху с шипением.

Павлин, на пике своих ускоренных реакций, не ушёл в сторону. Он встретил кислотный плевок сферическим щитом из сжатой, мгновенно сконцентрированной воды. Жидкость вступила в яростную реакцию с едким веществом, с шипением испаряясь, но поглотив удар. Пар окутал его на мгновение.

— Теперь, Вик! — прохрипел он, отскакивая назад и чувствуя, как щит почти истощился.

Это был момент. Пока монстр был сфокусирован на Павлине, его бок был открыт. Виктор, преодолевая оцепенение, уже мчался вдоль стены арены, используя её тень как прикрытие. Его сердце колотилось где-то в горле, но разум холодно анализировал: суставы наросты, мышечная структура… уязвимость должна быть там, где пластины сходятся.

Он с силой оттолкнулся ногами, мир на мгновение замедлился, окрасился в синеву. Его мышцы ответили на команду взрывной волной энергии. Он не бежал, а летел низко над землёй, шест занесён для удара, серебряные прожилки на нём вспыхнули холодным светом.

Удар был точен и страшен. набалдашник шеста с глухим хрустом вонзился в щель между костяными пластинами на боку чудовища. Раздался не животный, а почти механический скрежет. Из раны брызнула густая, чёрная жидкость.

Рык взревел — на этот раз не псионически, а физически, от боли. Звук был оглушительным, буквально сбивающим с ног. Он рванулся в сторону, вырывая шест из рук Виктора. Тот кувырком откатился по песку, едва уворачиваясь от могучей лапы, молниеносно рубанувшей когтями по тому месту, где он только что был.

План сработал. Но не до конца. Они ранили его, но не остановили.

— Шест! — закричал Павлин, видя, что Виктор обезоружен.

Рык, яростно вращая своей непропорциональной головой, теперь видел обоих. Его слепая ярость обрела конкретную цель — Виктора. Он двинулся на него, игнорируя Павлина, который яростно атаковал его сзади водяными кнутами, оставляющими на его спине красные полосы. Они казались ему не более чем назойливыми мухами.

Виктор отползал назад, песок сыпался за воротник куртки. Его взгляд метнулся к шесту, торчавшему из бока монстра, как жало. Достать его не было никакой возможности. А без оружия против этих когтей и этой пасти…

Мысль была холодной и точной: резец. Резец Коллекционера.

Его рука рванулась к карману, где находился странный инструмент, больше похожий на хирургический. В ту же секунду Рык нанёс удар. Не когтями, а языком. Длинный, шипованный мускул, похожий на хлыст, выстрелил из пасти с невероятной скоростью.

Виктор инстинктивно поднял руку с резцом в блок. Язык, способный перерубить кость, обмотался вокруг его предплечья с тисками удава. Шипы впились в кожу, порвали ткань рукава. Дикая, обжигающая боль пронзила его. Но странный металл резца выдержал, издав высокий звенящий звук. Язык, обхвативший его, дёрнулся, будто получив разряд.

Рык заскулил, но не отпустил. Он начал с нечеловеческой силой тянуть Виктора к себе, к этой разверзнутой пасти. Виктор упёрся ногами в песок, но его тащило, как тряпичную куклу. Песок летел из-под его пяток.

— Держись! — это был уже крик Павлина.

Вода вокруг него закипела. Он сжал кулаки, и вся влага, которую он мог собрать с пояса, из воздуха, даже собственный пот, сконцентрировалась в один невероятно плотный, маленький шар перед ним. Он пульсировал сжатой энергией. Павлин, с лицом, искажённым усилием и яростью, рванул руками вперёд.

— Отпусти его!

Сфера, размером с кулак, рванула вперёд со свистом и ударила Рыку прямо в основание языка. Прогремел негромкий хлопок, больше похожий на глухой удар под водой, но сила была чудовищной. Язык монстра, будто по нему ударили молотом, дёрнулся и разжался.

Виктор, потеряв напряжение, отлетел назад, грудь ходуном, предплечье пылало огнём, но он был свободен. Он судорожно вдохнул, закашлялся.

Рык, получив удар, отступил на шаг, мотая головой. Казалось, он был больше ошеломлён, чем ранен. Но это дало им передышку. Несколько драгоценных секунд.

— Стебель! — просипел Виктор, с трудом поднимаясь. — Надо добраться до головы!

Павлин, тяжело дыша, кивнул. Сила «Разлома» ещё бушевала в нём, но он уже чувствовал её пик, за которым последует спад. Время работало против них.

— Я его отвлеку. Закрепляйся!

Павлин снова пошёл в атаку. Теперь он не пытался пробить броню. Он создавал иллюзию угрозы. Водяные вихри, ледяные осколки, хлёсткие струи — всё это било Рыка по морде, по конечностям, отвлекая и раздражая. Монстр яростно рычал, отмахиваясь, пытаясь поймать этого вертлявого, неуловимого противника.

Виктор, прижимая раненую руку, сделал глубокий вдох активировал «Искристый рывок». Энергия сжалась и рванула по жилам. Он рванул к ближайшей груде металлолома — обломку какой-то древней машины, валявшемуся у стены. С прыжка, оттолкнувшись от стенки, он взлетел на неё.

Высота. Ему нужна была высота.

Сверху открывался вид на всю арену. На Павлина, который, как заведённый, метался перед монстром, уже покрытый с ног до головы песком и грязью. На Рыка, который, разъярённый, начал бить по земле, создавая ударные волны, сбивающие с ног.

Времени не было. Виктор присел, как пружина, сжал в здоровой руке резец. Лезвие блеснуло под тусклым светом.

— Пав! Прямо сейчас! Всё, что есть! — закричал он изо всех сил.

Павлин понял. Он отпрыгнул на максимальное расстояние, сгруппировался. Вся вода, что оставалась у него, а её было уже не так много, выплеснулась из пробирок и сконцентрировалась перед ним. Он не стал формировать её в шар или копьё. Он создал стену. Плотную, непрозрачную, метров пять в ширину, вздымающуюся из песка, как цунами в миниатюре. И он двинул её вперёд, накрывая Рыка.

Это была завеса. Ослепляющая, громоздкая, отвлекающая. Рык взревел, оказавшись внезапно в центре бушующего водоворота, который бил его, душил, заливал пасть и ноздри.

В этот миг Виктор прыгнул.

Он целился в голову. В тот самый горб на затылке, где, по догадкам, и должен был скрываться мозговой стебель.

Полет длился меньше секунды. Казалось, время растянулось. Он видел каждую чешуйку на коже монстра, каждое движение его мускулов, пытающихся сбросить водяные оковы. Он видел, как Рык, почувствовав нечто, начал поворачивать свою массивную голову.

И в этот миг сила Павлина иссякла.

Водяная стена рухнула, обрушившись на песок миллионами брызг. И Рык, на мгновение оказавшийся в свободном пространстве, увидел падающую на него с неба тень.

Его пасть распахнулась для последнего, смертоносного рыка.

Но было уже поздно.

Виктор впился в его затылок, как ястреб. Здоровой рукой он вцепился в костяной нарост, чтобы удержаться, а второй, с зажатым резцом, с силой, отчаянием и всей яростью, накопленной за эти месяцы, вонзил лезвие в основание черепа.

Раздался звук, который он запомнил навсегда. Не хруст и не хлюпанье, а скорее скрежет, будто он резал не плоть, а кристалл. Резец вошёл глубоко, встретив сопротивление, но поддался.

Рык взвыл. Это был уже не яростный рёв, а пронзительный, почти что панический визг. Его тело затряслось в конвульсиях. Он забился, пытаясь сбросить с себя эту впившуюся боль.

Виктор держался из последних сил, его болтало, как на буйной скакуне. Он видел перед собой только кожу, кость и рукоять резца. Он поворачивал её, пилил, чувствуя, как под лезвием что-то упругое и плотное наконец поддаётся.

И тогда он увидел его. Из разреза, словно редкий гриб, показался кристаллический отросток. Он был размером с палец, мерцал тусклым, перламутровым светом изнутри. Мозговой стебель.

Рык, чувствуя это, в последнем порыве отчаяния рванулся вперёд и ударился затылком о металлическую стену арены.

Удар был сокрушительным. Для монстра — последней попыткой выжить. Для Виктора — нокаутом. Его отбросило от тушки, он кубарем полетел по песку, ударился головой и замер, видя над собой замыленное, жёлтое освещение арены.

Сознание уплывало. Где-то рядом он слышал хриплый, прерывистый вой, который быстро затихал. Слышал тяжёлые шаги по песку. И чей-то голос, зовущий его имя.

— Вик! Виктор! Чёрт возьми, дыши!

Это был Павлин. Он рухнул на колени рядом, его лицо было белым, он тряс Виктора за плечо. В его глазах не было и следа недавней мощи «Разлома», только чистейший, животный страх.

Виктор с трудом сфокусировался на нём. Он попытался что-то сказать, но из горла вырвался только хрип.

— Стебель… — сумел он наконец просипеть. — Забери…

Павлин резко обернулся. Рык лежал неподвижно, огромная туша постепенно затихала. Из раны на затылке сочилась чёрная кровь и что-то ещё… что-то светящееся.

Павлин, шатаясь, поднялся и подбежал к монстру. Он не глядел на его пасть, на когти. Он сунул руку в ещё тёплую рану, нащупал упругий отросток и, сжав зубы, дёрнул. Раздался тихий, хрустальный щелчок.

Он побежал обратно к Виктору, сжимая в кулаке добычу. В его руке лежал мозговой стебель. Он был тёплым и пульсировал едва уловимым светом.

— Получилось… — выдохнул Павлин, и в его голосе прозвучало что-то среднее между смехом и рыданием. — Чёрт возьми, Вик, мы это сделали…

В этот момент действие «Разлома» окончательно закончилось. Волна отката накрыла Павлина с такой силой, что он просто рухнул на песок рядом с Виктором, схватившись за голову с тихим стоном. Его правая рука, та самая, на которую он нанёс мазь, висела как плеть, онемевшая и нечувствительная.

Они лежали рядом на грязном, пропахшем кровью и смертью песке, слушая, как рёв толпы медленно сменяется каким-то недоверчивым, а потом всё нарастающим гулом одобрения. Их имён никто не кричал. Кричали имя поверженного зверя. Но это было неважно.

Они были живы. Они победили.

Дверь в их клетку с лязгом открылась. Вошли те же охранники. Один безразлично забрал у Павлина, не способного сопротивляться, остаток ампулы и потрёпанные нарукавники. Двое других подошли к телу Рыка, что-то проверяя.

Один из них, тот самый, что дал им «Разлом», наклонился над Виктором.

— Ну что, живёшь, боец? — его голос по-прежнему не выражал никаких эмоций.

Виктор лишь кивнул, не в силах говорить.

— Повезло. Редко кто с Рыком на ты становится, — охранник что-то записал на планшете. — Добычу свою получили?

Павлин, с трудом приподнявшись на локте, молча разжал кулак, показав светящийся стебель.

Охранник хмыкнул, кивнул.

— Ну, раз так — свободны. Врач в конце коридора, если надо. Не надо — проваливайте.

Они вдвоём, почти волоча ноги, поддерживая друг друга, побрели к тому же тёмному тоннелю, откуда пришли. За спиной оставалась арена, песок, впитавший их кровь и страх, и огромная, неподвижная туша Безликого Рыка.

У тяжелой стальной двери, ведущей обратно в мрачные подземелья арены, их ждала неожиданная фигура. Женщина. Она была одета в безупречно скроенный костюм тёмно-серого цвета, резко контрастирующий с грязью, потом и запёкшейся кровью, что покрывала стены и пол. Её волосы, цвета воронова крыла, были убраны в строгую гладкую причёску, ни один волосок не выбивался из идеальной линии. Лицо — красивое, но холодное, будто высеченное из мрамора, с проницательным, оценивающим взглядом. За её спиной, недвижимый, как статуя, стоял телохранитель в простой стальной маске, чьи глаза, казалось, не мигали.

— Эффектно, — её голос был низким, ровным, лишённым привычной для этих мест хрипоты или истерии. Он резал гнетущую тишину коридора, как лезвие. — Для новичков — более чем впечатляюще. На её лице не дрогнула ни одна мышца.

Виктор, всё ещё тяжело дыша, настороженно вытер тыльной стороной руки стекавшую с подбородка кровь.

— Спасибо… Мадам? — Он не знал, как к ней обращаться. Аура непререкаемой власти исходила от неё почти осязаемыми волнами.

— Аврелия Динами. Я управляю этим… заведением, — она сделала лёгкий, почти небрежный жест рукой, охватывая пространство арены. Один из служителей, словно ожидавший этого знака, тут же материализовался из тени и вручил ей небольшой, увесистый мешочек. Она протянула его Виктору. — Ваш выигрыш. Ставки на «Рыка» были высоки, новички принесли неожиданную прибыль. Надеюсь, вы оценили честность расчёта.

Павлин, до этого момента замерший в тени, выступил вперёд. Он смотрел на женщину с нарастающим изумлением, в глазах его читалось недоверие.

— Динами? Вы… Вы мать Евгения? — Имя сына прозвучало громко, резко, почти как обвинение.

Аврелия едва заметно подняла бровь, её взгляд стал чуть острее, холоднее.

— Да. Евгений Динами — мой сын, — она произнесла это как сухую констатацию факта, без тени материнской гордости или осуждения. — Его школьные… разборки… не имеют ко мне никакого отношения. Арена — это арена. Прибыль — это прибыль. Вы показали себя способными бойцами. Это единственное, что имеет для меня значение здесь и сейчас. — Её ледяной взгляд скользнул по их окровавленным лицам, порванной, пропахшей дымом и смертью одежде. — Лечитесь. Отдыхайте. Дверь арены для вас открыта, если решите вернуться. Удачи.

Не дожидаясь ответа, Аврелия Динами развернулась и пошла прочь по мрачному бетонному коридору. Чёткий стук её каблуков отдавался эхом, словно удары метронома, отмечающего конец этой странной встречи. Телохранитель скользнул за ней беззвучно, как тень, растворившись в полумраке следом за своей госпожой.

Виктор и Павлин переглянулись, ошеломлённые. Мешочек с монетами казался невероятно тяжелым в ладони Виктора, весом не столько золота, сколько того, что только что произошло. Имя «Динами» теперь звучало по-новому, обретая дополнительный, пугающий оттенок абсолютной власти и отстранённого безразличия. Мысль о том, что Евгений может узнать об их «подработке» у его же матери, вызывала новый, острый приступ тревоги, ложившийся поверх физического истощения.

Молча, не находя слов, они вытолкнули массивный люк и вышли из зловонного подземелья в чуть менее мрачные, но всё равно грязные и убогие переулки Старых Мельниц. Воздух снаружи, хоть и пропитанный гарью и пылью, показался им глотком свободы после удушья арены. Но образ холодной, безупречной женщины по имени Аврелия Динами, матери их врага, висел перед ними незримой пеленой, добавляя новый, сложный и опасный слой к их и без того запутанному пути. Им отчаянно нужна была их станция. Чистая вода. Время, чтобы прийти в себя и подумать. Стереть из памяти не только звериный оскал «Рыка», но и ледяной, расчётливый взгляд его хозяйки. Они уже тогда, в глубине души, понимали — ни то, ни другое забыть не получится. Раны от когтей заживут. А вот этот холод — въелся в кости надолго.

Хотите поддержать автора? Поставьте лайк книге на АТ.

С молитвой на губах я вставил ключ. Старый, измученный мотор кашлянул, чихнул и, на удивление, завёлся с пол-оборота. Я вдавил газ в пол, грузовик рванулся назад, разворачиваясь бампером со скрежетом и сбивая с ног одного из орков, не успевшего отпрыгнуть. В тот же миг ощутил острое, ледяное прикосновение смерти где-то в области сердца — инстинктивно бросился телом на сиденье. Над головой со свистом, рассекающим воздух, пролетела пуля, и в спинке пассажирского сиденья зияла уже дымящаяся, с рваными краями рана, из которой клочьями торчала набивка. С пронзительным визгом шин вынесло меня на главную дорогу, чудом избежав столкновения с мчащимся потоком машин.

Я выжимал из двигателя всё, что мог, но тяжёлый грузовик рычал и вибрировал, словно вот-вот развалится. В зеркале заднего вида уже виднелись слепящие, как прожектора, фары и слышался мощный, низкий рев мотора — погоня началась. На такой развалюхе далеко не уедешь.

Резким рывком нырнул в вонючий переулок, густо пропитанный запахом гниющих отбросов. За поворотом резко зазвенел металл, истерзанное зеркало царапнуло чужую машину, оставив после себя мрачную полосу разрушения. Кто-то отчаянно крикнул вдогонку, но сейчас это уже ничего не значило. Важно было лишь одно — вырваться вперёд хотя бы на мгновение, чтобы выиграть драгоценные секунды.

И снова — острое, жгучее, как удар хлыста, предчувствие опасности. Инстинктивно рванул руль в сторону. Машина тут же затряслась с такой силой, что головой ударился о боковое стекло, а через весь капот и кабину прошёл сокрушительный металлический удар. Двигатель захлебнулся, издал предсмертный хрип, из-под капота повалил густой, едкий чёрный дым. Прямо в мотор попали. Всё кончено.

Не думая, на ходу я с силой распахнул дверь и выпрыгнул на несущийся асфальт, едва успев поймать равновесие и перекатиться, сдирая кожу на ладонях. Ноги сами понесли меня в спасительную серость темноты, в хаотичный лабиринт между домами. Сзади кричали: «Стой! Сволочь! Не то пристрелим!» — сопровождая угрозы глубоким, гортанным матом.

Кажется, они не заметили, в какой именно подъезд я нырнул, словно крыса в нору. Сердце колотилось с такой бешеной частотой, что перехватывало дыхание. Адреналин и страх — такую гремучую, животную смесь я ещё не испытывал. Почти не касаясь ступеней, взлетел по лестнице на пятый этаж и сорвавшимся шёпотом выругался про себя — «Ворон» остался дома. Чёрт бы побрал мою забывчивость.

Вместо того чтобы лезть на чердак, я, задыхаясь, как загнанный зверь, начал колотить в первую попавшуюся дверь. Дверь открыл суровый, небритый мужчина в застиранной майке.
— Кого чёрт…? — Его голос был хриплым от сна.

Я ввалился внутрь, не слушая его нарастающего потока ругательств, и рванул вглубь квартиры, к балкону.
— Закрой дверь, быстро! Сейчас сюда вломится толпа вооружённых головорезов!

— Кто вломился? Какого хрена ты здесь забыл? Вали отсюда!

Он грубо схватил меня за плечо.

Времени не было. Развернувшись, я нанёс короткий, точный удар основанием ладони под челюсть. Он закатил глаза и рухнул на пол, словно мешок с костями. Из соседней комнаты выскочила женщина в ночной рубашке, с перекошенным от страха лицом и начала пронзительно, истерически кричать. Я с грохотом захлопнул дверь на замок и повернулся к ней, в глазах — холодная, отчаянная ярость.
— Ещё один звук, и я тебя замочу, — прошипел я, впиваясь в неё взглядом, залезая в карман пиджака, будто достаю оружие. — Быстро в спальню. И тихо, как мышь.

Она, заливаясь беззвучными слезами, кивнула и пулей умчалась в другую комнату. Я же присел на корточки у балкона, выглядывая в узкую щель между шторами. На лестничной площадке послышались грубые, нечленораздельные голоса и тяжёлые, торопливые шаги.

Время вышло. Распахнув балконную дверь, я перемахнул через перила. Бетонный выступ на мгновение просел и хрустнул под ногой, заставив сердце провалиться куда-то в бездну. Онемевшими пальцами цепляясь за холодные швы кирпичной кладки, я спустился сначала на балкон четвёртого этажа, потом столь же неуклюже и отчаянно — третьего. Оказавшись на земле, замер, вслушиваясь в грохот крови в ушах. Крики раздавались сверху.

И тут я её увидел. Ту самую машину, на которой приехала погоня. «Ноктюрн» (1953 Buick Roadmaster Skylark) цвета ночной грозы, будто из чёрно-белого кино, слепил сверкающим хромом и гипнотизировал изящными линиями. Они оставили её у подъезда, ключи, судя по всему, в зажигании. Истеричный, сдавленный смешок облегчения вырвался у меня из горла. Спасибо, ребята, за такую роскошную оплошность.

Я заскочил в прохладный, пахнущий кожей и дорогим парфюмом салон. Ключи действительно торчали в замке. Сдавленно, больше для себя, пробормотал:
— Спасибо за тачку, ребят. Выручили.

И улизнул, растворяясь в тёмных, безымянных, как и я, улицах Холмов — Верхнего города.

Расслабиться мне не дали. Из соседних улиц, словно призраки из тумана, вынырнули еще два низких тёмных автомобиля охраны, несущихся навстречу с воем, в котором чувствовался профессиональный холод. Проезжая мимо, я отчаянно размахивал руками, указывая пальцами в сторону переулков, откуда прибыл, изображая истеричную панику и показывая направление, куда исчез «опасный ублюдок». Нервы натянулись струнами, готовые лопнуть. Большинство машин рванули туда, куда я показал, но одна, самая настырная, с затемнёнными стёклами, резко развернулась с визгом шин и устремилась вслед за мной, прилипнув к хвосту.

Я швырнул руль в сторону, сворачивая в первый попавшийся глухой, заваленный мусором переулок, вдавив газ в пол до упора. Тот, кто сидел за рулём преследующей меня машины, явно знал своё дело. Он не просто гнался — он чувствовал дорогу, грамотно резал повороты, не давая мне ни сантиметра форы. Пока хотя бы не стреляли. Я наощупь, одной рукой, обыскивал салон, шарил под прохладной кожей сидений в тщетной надежде найти хоть какой-нибудь ствол, нож, хоть монтировку. Ничего. Пусто. Тоска.

Поток машин по мере удаления от центра растаял, скрываться стало не за кем. И преследователи, кажется, пронюхали неладное. Они прижались ещё ближе, начали ослеплять дальним светом, из окна послышались хриплые крики: «Останавливайся! Конец игры! Сейчас пулю в колесо пущу!»

Я пытался выжать из «Ноктюрна» последние соки, но меня попросту протаранили. Жёсткий, расчётливый удар в заднее колесо — моя машина закрутилась волчком и вылетела на пыльную обочину, с грохотом врезавшись в кучу пустых ящиков. На сей раз уйти не удалось.

Я вывалился из двери, но дорогу мне преградили трое — двое крупных мужчин и худощавая женщина, все в безликой тёмной униформе, с поджарыми, готовыми к действию фигурами и стеклянными глазами наёмников.

— Да ладно вам, — попытался я внести нотку беззаботности, поднимая руки. — Я просто заблудившийся гражданин. Видимо, не туда свернул. Тихо-мирно поеду, ладно? Ничего не видел, ничего не слышал. А?.

Ответом был молниеносный, вгоняющий в ступор удар прикладом прямо под дых. Воздух с болезненным свистом вырвался из лёгких. Меня грубо, с отточенными движениями, втолкнули на пассажирское сиденье их машины, двое уселись по бокам, сжимая так, что рёбра затрещали. Попытки заговорить — «Ребята, может, на деньгах сойдёмся? Я случайный свидетель!» — натыкались на гробовое молчание. Со мной попросту не считали нужным вести диалог.

Пока везли, я лихорадочно, сбивчиво соображал, проглатывая ком в горле. Если меня привезут к Харлану, врать будет бесполезно — как мертвому припарки. Его проницательность, подкреплённая древней магией, вскроет всю мою ложь, как консервную банку. Он поймёт, кто вмешался в его идеально выстроенный план с отравленным вином. Мысли метались по клетке черепа, выискивая лазейку. Возможно, ещё не всё потеряно. А если нет… горькая ирония — «Ворон» остался дома.

Меня привезли к порту. Едкий запах солёной воды, тяжёлого мазута и влажной ржавчины ударил в ноздри. Вытащили из машины и, не церемонясь, потащили в один из бесконечных, уродливых ангаров. Задавать вопросы и вырываться было бессмысленно — наёмники молчали, а их стальная хватка не оставляла ни проблеска надежды.

Внутри царила почти осязаемая, давящая тьма, пахло застоявшейся пылью, гниющей рыбой и резким озоном. Спасибо хоть этому проклятому зрению, пробивающему мрак. Меня грубо протащили мимо смутных теней, скрывающих штабеля ящиков и непонятное оборудование, к одинокому островку света под голой, качающейся лампой на длинном проводе. В центре этого жутковатого пятна стоял простой ржавый металлический стул.

Меня швырнули на него, скрутили руки за спиной прочным, впивающимся в запястья пластиковым жгутом. И оставили. Классика жанра, отточенная до автоматизма. Сейчас посижу в гробовой тишине часок-другой, пока не появится тот, кому я представляю ценность. Время на бесплодные размышления. И на медленно подтачивающий страх.

Ровно через полчаса, отмеренные пульсацией в висках, в ангаре послышались чёткие, неторопливые шаги. Сверху, с зыбкой металлической галереи, спустился Николаос. Он постарался придать своему появлению театральный эффект — выплыл из темноты, остановился на самом краю света, отбрасываемого лампой, оставив своё лицо в тени. Я вида не подал, но видел его во всех деталях, так же, как и четыре неподвижные тени наёмников, замерших в темноте по периметру. Они наивно полагали, что невидимы.

Николаос стоял, скрытый мраком, словно паук в центре паутины, когда раздался его низкий, обволакивающий голос, будто доносившийся из самой пустоты:
— Кто ты такой?

Голос из ниоткуда. Не видя его, правда, было бы сложно — и страшно.
— Я просто курьер, — хрипло, сквозь ссохшееся горло, ответил я.

Охранник слева, невидимый в бархатной тьме, нанёс короткий жёсткий удар в скулу. Голова откинулась назад, во рту сразу почувствовался вкус меди с горечью. В глазах на секунду вспыхнули искры.
— Кто ты такой? — повторил Николаос с той же ледяной, безразличной неторопливостью.

— Курьер, — выдохнул я, сглатывая тёплую, солёную кровь.

Охранник повторил удар, чуть ниже. Боль, острая и разливающаяся жаром, пронзила всю челюсть.

— Сегодня в том клубе должно было случиться кое-что... из ряда вон, — продолжил Николаос; его голос был ровным, как поверхность озера, будто он вёл рутинные переговоры. — Почему ты бежал?

— А почему вы гнались? — попытался я парировать, в голосе прозвучала надтреснутая дерзость.

Ответом стал тяжёлый, как молот, кулак в солнечное сплетение. Воздух с болезненным шипением вырвался из лёгких, я согнулся пополам, пытаясь сделать хотя бы глоток.
— Испугался, — выдавил я, слюнявя подбородок. — Не хотелось оставаться на разборках.

— Ты спас ту пианистку. И побежал только после этого. Почему?

— Хотел... спасти хоть кого-то, — прохрипел я, и в голосе дрогнула неподдельная усталость.

Николаос молча кивнул в темноту. Охранник снова врезал кулаком мне в живот. Я закашлялся судорожно, едва не выплеснув желудочный сок.

— Что ты знаешь об этом яде? — Голос Николаоса внезапно раздался прямо над ухом; он бесшумно подошёл ближе, пахнущий дорогим парфюмом и холодным металлом.

— Ничего, — продышался я, тряся головой, сбрасывая капли пота. — Не знаю.

— Как тогда ты узнал об отраве?

— Интуиция… — Я сделал глубокий, дрожащий глоток воздуха. — Сам Харлан сказал… Что этому городу не только помогали, но и мешали… А потом принесли вино. Я сложил два и два. Решил, что он хочет устроить разборку. Может, бизнес отжать? Или ещё что-то такое.

— Например? — мягко, почти по-дружески, спросил он.

— Не знаю... Отпустите, я ничего не знаю.

— Почему ты не хочешь сказать, кто ты на самом деле?

И тут я буквально почувствовал это. Давление. Не физическое, а тонкий, холодный щуп, который попытался ввинтиться в мои мысли. И так же, как тогда в больнице, когда давила Тайная служба, что-то внутри сработало на автомате. Плотная, инстинктивная стена мгновенно отгородила моё сознание. Я даже не успел понять, как её возвёл.

— Я не вру, — хрипло, упираясь лбом в спинку стула, сказал я.

Снова удар под дых. Я скрючился, давясь желчной горечью.

— Как какой-то курьер, — его голос вновь обрел ледяное, методичное спокойствие, — способен просто так пройти на закрытую, тщательно охраняемую вечеринку? Устроить целый спектакль на кухне? Обвести вокруг пальца профессионалов? И каким-то непостижимым образом угадать о покушении на самых влиятельных людей города и страны?

Я поднял голову, смазав окровавленный подбородок о шершавую ткань плеча.
— Интуиция… — упрямо повторил я. — И ещё… его манера речи. Тон. И та фраза… будто кто-то ему мешает. Взгляд… голодный. Будто именно он главный зритель шоу и хочет устроить его исключительно для себя.

В темноте наступила густая, звенящая тишина. Казалось, он взвешивал каждое моё слово на незримых весах.

— Кто тебе платит? — наконец спросил он, и в его голосе впервые прозвучало слабое, но отчетливое раздражение.
— На кого ты работаешь? Такого, как ты, в курьерской службе и в помине не было. Мы это уже проверили по всем базам. А если понадобится, потратим ещё сутки и выясним твою биографию до десятого колена. Или неделю… если твоя личность кем-то основательно прикопана.

Охранник слева снова двинулся, как тень. На этот раз удар пришёлся по переносице, заставив мир вспыхнуть белой болью и на миг уплыть в никуда.

— Кто ты такой? — прозвучал последний, усталый, почти разочарованный вопрос из темноты.

— Значит, я теперь безработный, — хрипло выдавил я, чувствуя, как тёплая струйка крови стекает по подбородку, сплёвывая липкий сгусток на пыльный бетонный пол. — Опять по объявлениям бегать.

Снова удар по лицу. Костяшки со звонким щелчком встретились с челюстью. Звон в ушах усилился, превратившись в навязчивый высокий гул.

— Что ты делал на вечеринке? — Его голос остался прежним — ровным, безразличным инструментом.

Я сделал вид, что окончательно сдаюсь, обмякнув всем телом, словно тряпичная кукла.

— Отвечу... Только, когда не будет лишних ушей.

Он молча кивнул в звенящую темноту. Двое охранников, стоявшие метрах в двух, развернулись с отточенной синхронностью и ушли в глубь ангара — их шаги быстро растворились в пустоте. Ещё двое оставались неподвижны на своих местах.
— Теперь мы одни, — констатировал Николаос. — Можем поговорить.

— Мы не одни, — я кашлянул, горло запершило от крови. — Этот вот сбоку сопит, как паровоз. А эта… — Я едва заметно мотнул головой в другую сторону. — Ерзает. Слышу, как куртка шуршит по грубой ткани.

Николаос на секунду замер, хотя в темноте ему вряд ли было что-нибудь видно. Послышался сдавленный, почти неслышный возмущённый вздох. Они действительно были профи — я их не слышал, просто блефовал, делая вид, будто не вижу.

— Выйдите, — тихо, но не допуская возражений, приказал Николаос.

Николаос приблизился, наконец-то выйдя из полосы тени в тусклый свет лампы. Его лицо было маской невозмутимости, но в глазах читалась усталая, отточенная годами решимость.
— Говори.

Я сделал глубокий, прерывистый вдох, собирая в кучу разрозненные мысли. Полная правда — верная смерть. Полная ложь — тоже. Остается лишь полуправда.
— Элис… Та пианистка… — начал я, искусственно делая паузу, чтобы придать словам нужный вес. — Она моя бывшая. Я… отчаянно хотел воспользоваться этим шансом. Последний раз извиниться перед ней. Надежда была такой: если она увидит меня и поймет, на что я ради неё пошёл, возможно, сжалится.

Он медленно моргнул, веки опустились и поднялись с точностью механизма.
— Что?

— Я люблю её, — выдохнул я с надрывной, почти истерической искренностью, мне даже почти не приходилось врать. Я действительно всё ещё скучал по ней.

— И спас потому, что не простил бы себе, если б она пострадала на моих глазах. А насчёт отравы… — Я замялся, изображая глубокое замешательство. — Просто видел на кухне, когда вносили вино, крошечные, маслянистые пузырьки в толстом стекле. Названия не прочёл. Решил, что это какие-то добавки для вкуса. А уже в самом клубе… У меня просто сложилась картинка. Его речь. Эти взгляды. Потом нашёл первого, с кем поговорил, и выпалил то, что сорвалось само собой. Я не думал, я паниковал. Когда понял, что Ла Брюньер сотрёт меня в порошок просто как досадную помеху… вот тогда и рванул сломя голову.

Николаос несколько секунд молча смотрел на меня, его взгляд, казалось, просверлил меня насквозь, затем взгляд ненадолго отвел в сторону, в непроглядную тьму, где, как я подозревал, скрывался его менталист. Потом он вновь впился взглядом в меня, и в его обычно спокойных глазах впервые вспыхнуло нечто похожее на искреннее, почти человеческое раздражение. Раздражение от абсурда, оказавшегося истиной.

— И всё же, — произнёс он тихо, и в его голосе впервые прозвучала усталость, — ты так и не сказал мне, кто ты.

Он сделал шаг ближе, и его холодная, отбрасываемая телом тень накрыла меня целиком, словно саван.

Читать далее

Дом стоял на пригорке, мрачный, осевший на один бок. Дверь была распахнута, словно черный рот кричащего человека. И из этого рта веяло таким холодом, что пар изо рта вырывался густыми клубами.

Они остановились у крыльца. Ратибор покрепче перехватил рукоять меча, чувствуя, как влага на ладонях мгновенно остывает.

Вдруг из глубины дома донесся звук.

Не вой, не скрежет. Плач. Тонкий, жалобный, захлебывающийся плач младенца.

— Жив, — выдохнул Ратибор и дернулся было вперед.

— Стоять! — Волхв ударил его древком посоха по плечу. — Не беги. Испугаешь её — она дитя придушит, как щенка, от «любви» своей великой.

Они шагнули в сени. Половицы скрипнули, как старые кости.

Внутри было светлее, чем снаружи. Стены покрывал иней, сверкающий в призрачном голубоватом свечении, исходившем неизвестно откуда. Все предметы — стол, лавки, разбросанная утварь — были подернуты ледяной коркой.

В центре горницы, там, где свисал с потолка массивный железный крюк для сушки шкур, стояла она.

Милава.

Ратибор помнил её — смешливую девку с русой косой до пояса. Но существо, стоявшее сейчас перед ним, мало напоминало человека.

Она парила в вершке от пола. Сарафан её, некогда красный, стал серым и рваным. Длинные волосы, спутавшиеся в колтуны, закрывали лицо. Голова была неестественно склонена набок, к левому плечу — шея сломана, и на бледной коже отчетливо виднелась синяя, вдавленная борозда от веревки.

На руках она держала сверток из грязного тряпья. Ребенок в нем надрывался от крика, но Милава, казалось, не слышала его боли. Она покачивалась из стороны в сторону, напевая жуткую, беззвучную колыбельную, от которой у Ратибора кровь стыла в жилах.

— Тише, мой хороший, тише, маленький... — её голос звучал не из горла, а словно прямо в голове, скрипучий, как сухой снег под сапогом. — Тятя придет... Тятя шкуры принесет... Мы ему рубаху сошьем...

Ратибор сделал шаг. Доска предательски хрустнула.

Пение оборвалось.

Милава медленно повернулась. Голова её оставалась склоненной набок, поэтому, чтобы посмотреть на гостей, ей пришлось вывернуть тело под невозможным углом.

Волосы расступились, открывая лицо.

Глаза её были черными провалами без белков. Рот был открыт, и из него вываливался посиневший, распухший язык — печать висельника.

— Чужие... — прошипела она. Воздух в избе сгустился, став тяжелым, как вода. Иней на стенах затрещал.

Она прижала сверток к груди так сильно, что ребенок перешел на хрип.

— Моё! — визгнула она. — Не отдам! Уходите!

Яромил вышел вперед, подняв посох, на конце которого болтался пучок полыни.

— Не твоё это, Милава! — голос Волхва гремел, отражаясь от ледяных стен. — Ты ушла! Твой дом — в сырой земле! Отпусти живое к живым!

— Нет! — Ночница оскалилась. Её лицо поплыло, меняясь, становясь мордой хищной птицы или зверя. — Он меня бросил... Он выбрал её... А теперь он умер! Значит, мы вместе! Я и дитя! Мы будем ждать его здесь!

Она махнула рукой, и тяжелая дубовая лавка полетела через комнату, как щепка, метя в голову Волхву. Старик едва успел уклониться.

— Ратибор, отвлеки её! — крикнул Яромил. — Я круг поставить не успею!

Дружинник шагнул навстречу призраку. Страх сковывал ноги, мешал дышать. Это был не враг с мечом, это было чистое безумие, облекшееся в плоть.

— Милава... — позвал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Ты ведь любила его. Любила?

Призрак замер. Черные провалы уставились на воина.

— Любила... — прошелестело в ответ. — Больше жизни любила...

— Тогда зачем ты мучаешь его дитя? — Ратибор опустил меч, показывая пустые руки. — Ему холодно, Милава. Ему больно. Ты ведь не хочешь, чтобы сыну твоего любимого было больно?

Существо заколебалось. Хватка на свертке чуть ослабла. Иллюзия материнской заботы боролась в ней с жаждой мести.

— Больно? — переспросила она, и в голосе прозвучали детские нотки. — Я грею... Я пою...

— Ты мертва, Милава, — жестко сказал Ратибор. — Твоё тепло — это лед. Ты убиваешь его, как убила себя.

Слова ударили её, как кнут. Лицо Ночницы исказилось яростью.

— Врешь! — заорала она, и из её рта вырвался поток могильного холода, сбивший Ратибора с ног.

Она взмыла под потолок, к тому самому крюку, на котором когда-то лишила себя жизни. Тень её разрослась, закрывая свет, и в этой тьме Ратибор почувствовал, как чьи-то невидимые ледяные пальцы смыкаются на его собственной шее. Морок начался.

Глава 17: Морок

Воздух в избе исчез. Его вытеснил ледяной кисель, забивший горло, ноздри, легкие. Ратибор лежал на полу, хватая ртом пустоту, а невидимая удавка сжималась всё туже.

Он пытался втать, но его руки больше не слушались. Он вообще перестал чувствовать свое тело — широкие плечи, тяжесть кольчуги, рукоять меча. Вместо этого он почувствовал легкость. Тошную, невыносимую легкость сарафана на ветру. И еще — жгучую, ослепляющую боль в груди, там, где сердце, которая была страшнее любого ранения.

Изба растворилась. Тьма и холод отступили.

В глаза ударил яркий солнечный свет. Запахло сеном, речной водой и сладким клевером.

Весна.

Ратибор увидел перед собой лицо. Это был Микула — живой, молодой, смеющийся. Он лежал на спине в высокой траве, грыз травинку и смотрел на Ратибора снизу вверх с такой нежностью, что у дружинника перехватило дыхание.

— Милава, зоренька моя... — прошептал Микула, протягивая руку.

Ратибор хотел отшатнуться, крикнуть: «Я не она!», но вместо этого его губы сами растянулись в счастливой улыбке. Он почувствовал, как Его рука — тонкая, женская, с загорелой кожей — легла в ладонь парня.

— Ты меня не бросишь? — спросил Ратибор чужим, девичьим голосом, полным надежды и страха.

— Дурочка, — Микула поцеловал её ладонь. — Куда я без тебя? Кому я нужен, кроме тебя? Ты моя. Навеки.

Чувство любви было таким густым, горячим и пьянящим, что Ратибор чуть не захлебнулся. Это была не просто привязанность, это была одержимость. Весь мир сузился до этих карих глаз. Ради них можно было украсть, убить, умереть.

Мгновение — и солнце погасло. Мир посерел.

Лето.

Холодный дождь стучит по крыше. Ратибор стоит у плетня. Он чувствует, как дождь мочит волосы, но ему все равно. Внутри него горит пожар.

За забором, во дворе Микулы, играют свадьбу.

Слышен пьяный смех, гусли, топот ног. Гости кричат: «Горько!».

Ратибор (Милава) стоит и сжимает руками острые колья плетня так, что щепки впиваются в ладони до крови. Он видит Микулу. Тот в красной рубахе, пьяный и веселый, обнимает другую. Забаву. Она смеется, пряча лицо у него на плече.

— Он обещал... — мысль бьется в голове пойманной птицей. — Он клялся... Вор! Предатель!

Боль в сердце сменяется черной, липкой ненавистью. Это чувство хуже яда. Оно отравляет кровь. Хочется ворваться туда, разорвать эту девку зубами, выцарапать ей глаза.

— Почему не я? — кричит разум Милавы. — Чем я хуже? Я любила сильнее!

Каждый удар сердца отдается фразой: «Обманул. Бросил. Обманул».

Мгновение — и дождь сменяется запахом старых шкур и мочи.

Осень.

Ратибор снова в этом доме. Только сейчас здесь нет инея. Здесь темно и пахнет безысходностью.

Он стоит посреди комнаты. В руках у него веревка. Пеньковая, шершавая, пахнущая дегтем.

Мыслей больше нет. Эмоций тоже нет. Внутри выжженная пустыня. Есть только холодная, безумная логика.

— Ему будет больно, — думает она. — Когда он найдет меня, он поймет. Он заплачет. И тогда он снова будет мой. В горе мы будем вместе. А та... та его не удержит.

Ратибор чувствует, как дрожат руки, завязывающие узел. Это не красивые театральные страдания. Это страшно. Это животный ужас тела, которое не хочет умирать, и воля больного разума, который заставляет это тело двигаться.

Он встает на лавку. Перекидывает веревку через железный крюк для туш.

Колени дрожат так, что трудно стоять.

— Микула, смотри на меня, — шепчет Милава.

Петля ложится на шею. Колючая, жесткая. Она давит на кадык, мешает глотать.

— Сейчас, — думает она. — Всего один шаг.

Ратибор в ужасе пытается остановить её, остановить себя. Он орет внутри её сознания: «Нет! Не делай этого! Это смерть! Это навсегда!». Он воин, он привык сражаться за жизнь, а здесь он заперт в теле, которое жаждет уничтожения.

Лавка падает с грохотом.

Рывок.

Боли нет сразу. Есть треск — это ломаются шейные позвонки. А потом наступает тьма. Воздух заперт в груди, он рвется наружу, но пути нет. Лицо наливается жаром. В глазах взрываются красные круги.

Язык вываливается наружу, толстый, чужой. Тело дергается в конвульсиях, пляшет в воздухе, ударяясь ногами о пустой сундук. Руки, уже не по своей воле, царапают веревку, сдирая ногти, пытаясь вдохнуть хоть каплю жизни. Но петля держит крепко.

Сознание меркнет, ссужается в точку.

И в этой точке остается только одно: ненависть.

«Мой... Отдай... Вернись...»

— РАТИБОР! — крик донесся откуда-то из другого мира.

Удар по щеке. Вкус полыни на губах.

Дружинник открыл глаза. Он лежал на полу избы, хватая ртом ледяной воздух. Шея горела огнем, словно по ней прошлись рашпилем.

Над ним висела Милава — призрачная, страшная. Её рука, сотканная из тьмы и могильного холода, всё ещё сжимала его горло, но хватка ослабла. Она смотрела на него пустыми провалами глаз, и он видел, что она ждала. Она показала ему свою смерть и ждала, что он сломается, примет её правду, пожалеет её настолько, что отдаст ей свою жизнь.

Ратибор захрипел, откатываясь в сторону. Видение закончилось, но ощущение пеньковой веревки на шее осталось фантомной болью.

— Я видел... — просипел он, пытаясь подняться. — Я видел твой грех, Милава.

— Это не грех! — завизжал призрак, и изба снова затряслась. — Это Любовь!

Но Ратибор уже знал правду. Любви там не было. Там была лишь эгоистичная, черная дыра, которая теперь требовала заполнить её чужим ребенком.

Ему нужно было найти Якорь. Прямо сейчас, пока она снова не накинула петлю на его разум.

Глава 18: Кукла

Видение отступило, но дышать легче не стало. В избе бушевала настоящая метель: острые льдинки кружились в воздухе, секли лицо, звенели, ударяясь о промороженные бревна. Милава висела под потолком, раскинув руки-крылья, и её крик был похож на треск ломающейся мачты.

— Мой! Не отдам! Вы пришли забрать его!

Яромил стоял на коленях в центре круга, начерченного солью. Кровь текла у него из носа, окрашивая серую бороду. Посох в его руках дымился — старик держал незримый щит, не давая призраку раздавить их обоих, как букашек.

— Ищи, Ратибор! — прохрипел Волхв, сплевывая красным. — Якорь! Её мечта! То, во что она душу вложила до того, как в петлю полезла!

Ратибор, шатаясь, бросился к сундуку в углу.

Милава заметила это. Тень метнулась вниз. Тяжелый дубовый ушат с водой (превратившейся в ледяную глыбу) сорвался с лавки и полетел в голову дружинника.

Ратибор едва успел пригнуться — ушат разлетелся в щепки о стену там, где миг назад была его голова.

— Не трогай! — взвизгнула Ночница. — Это моё приданое! Я замуж пойду!

Ратибор ударил эфесом меча по кованому замку. Металл, хрупкий от могильного холода, звякнул и рассыпался. Дружинник откинул тяжелую крышку.

Внутри пахло лавандой и тленом. Там лежали наряды. Вышитые рубахи, которые она готовила для свадьбы, ленты, платки. Всё аккуратно сложено, всё готово для жизни, которой не случилось.

— Где же ты? — рычал Ратибор, отшвыривая тряпки. Руки коченели от одного прикосновения к вещам мертвой.

В самом низу, на дне, под слоем рушников, он нащупал что-то твердое, завернутое в грубую мешковину.

Он вытащил сверток и развернул его.

Это была кукла.

Уродливая, страшная мотанка, скрученная из старой соломы, обрезков ткани и... волос. Длинных русых волос, которые Милава, видимо, остригала с себя.

У куклы не было лица — по обычаю, чтобы злой дух не вселился. Но Милава в своем безумии нарушила запрет. Углем на тряпичной голове были грубо намалеваны глаза и улыбающийся рот. А на «груди» куклы было вышито красной нитью имя: «Первак». Первенец.

Кукла была тяжелой, неестественно тяжелой для соломы. Она пульсировала в руках Ратибора ледяным жаром. Сюда, в этот комок тряпья, безумная девка шептала свои мечты ночами, пока её любимый спал с другой. Сюда она влила свою любовь, ставшую ядом.

— Милава! — крикнул Ратибор, поднимая куклу над головой.

Призрак замер. Ночница висела в воздухе, прижимая к себе живого, уже посиневшего от холода и крика младенца Забавы.

Черные провалы глаз уставились на куклу.

— Отдай... — прошептала она, и голос её дрогнул. Ярость сменилась растерянностью. — Первак? Ты нашел его?

— Вот твой сын! — соврал Ратибор, чувствуя, как кукла жжет пальцы. — Ты забыла его, Милава? Ты пела ему песни, ты качала его, пока ждала Микулу! А это... — он кивнул на живого ребенка, — это чужой. Холодный. Крикливый. Он не любит тебя. А этот...

Он сжал куклу, и та издала сухой шуршащий звук, похожий на вздох.

— Этот ждал тебя в сундуке. Он твой. Только твой. Созданный твоими руками.

Милава медленно опускалась на пол. Её лицо, искаженное злобой, разгладилось, став почти человеческим, почти тем самым девичьим лицом из видения. Морок спадал. Безумие искало свой истинный фетиш.

— Первак... — она протянула прозрачную руку. — Я не забыла... Я просто... он так долго спал...

Она посмотрела на сверток с настоящим младенцем, который держала. В её взгляде появилось отвращение. Живое тепло было ей противно, оно напоминало о жизни, которой у неё нет. А кукла — мертвая, сухая, родная — манила.

— Меняемся, — жестко сказал Ратибор, делая шаг вперед, хотя каждый инстинкт вопил «беги». — Ты отдаешь чужое. Я отдаю тебе твоё.

Милава зависла в нерешительности. Тишина в избе звенела натянутой струной. Волхв Яромил, воспользовавшись заминкой, начал бормотать заклинание, готовя угли и соль. Но сейчас всё зависело не от магии, а от выбора проклятой души.

Ночница разжала руки. Живой сверток начал падать.

Ратибор, не думая, швырнул куклу ей навстречу и бросился ловить ребенка.

Глава 19: Освобождение

Ратибор рухнул на колени, ободрав кожу о мерзлые доски, но драгоценный сверток поймал у самого пола. Живой младенец, уже посиневший от могильной стужи, зашелся в новом, хриплом крике, но этот крик был музыкой — песнью жизни в царстве мертвых.

А над ними, зависнув в воздухе, Милава прижимала к несуществующей груди соломенную куклу. Она смотрела на уродливый комок тряпья с такой любовью, что это было страшнее любой ярости.

— Первак… Тише, мой сладкий… Мы дома. Тятя не слышит, тятя спит…

В этот миг её призрачная плоть стала густой, почти осязаемой. Одержимость "якорем" стянула её сущность в одну точку, сделала уязвимой. Она больше не была вездесущим мороком — она стала женщиной, держащей свое сокровище.

— Пора! — рявкнул Волхв Яромил.

Старик швырнул горсть четверговой соли прямо в лицо призраку. Кристаллы, заговоренные на Купалу, вспыхнули, соприкоснувшись с эктоплазмой, как искры на труте.

Милава завыла, но не бросила куклу. Соль пригвоздила её к месту, лишила возможности стать туманом.

— Руби! — заорал Волхв, ударяя посохом о пол так, что по льду пошли трещины. — Руби нить, Ратибор! Не плоть руби — проклятье её!

Ратибор, прижимая одной рукой ребенка к груди, второй схватил меч, лежавший рядом. Он вскочил на ноги. Страх исчез, осталась лишь холодная решимость палача, дарующего милосердие.

Перед ним висело не чудовище. Перед ним была истерзанная душа, запертая в петле собственного горя.

Клинок свистнул в морозном воздухе.

Ратибор метил не в тело. Он ударил туда, где над склоненной головой Милавы курился призрачный след веревки — невидимая пуповина, связывающая её с местом самоубийства.

Удар был страшным. Меч встретил сопротивление, словно рубил толстый корабельный канат. Сталь зазвенела, рука онемела до плеча, но лезвие прошло насквозь.

Раздался звук, похожий на лопнувшую струну огромных гуслей.

Веревка, державшая Ночницу между мирами, оборвалась.

Голова призрака — та самая, со сломанной шеей — отделилась от тела, но крови не было. Была вспышка чистого, белого света. Свет этот не слепил, а грел.

И в этом сиянии Ратибор увидел, как спадает кошмарная маска. Исчезли черные провалы глаз, втянулся синий язык, разгладилась мертвенно-серая кожа.

На мгновение перед ними возникла просто девушка. Милава. Такая, какой она была до предательства и петли. Юная, с расплетенной косой, в чистой, не рваной рубахе.

Она стояла на полу босыми ногами, уже не летая. Она посмотрела на свои пустые руки — кукла рассыпалась прахом в момент удара. Потом она подняла глаза на Ратибора.

В них не было ни безумия, ни злобы. Только безмерная усталость и покой.

— Спасибо, — прошептали её губы беззвучно.

А потом её фигуру подхватило невидимым ветром. Она рассыпалась, как утренний туман под лучами солнца, превратившись в мириады сверкающих пылинок, которые тут же растаяли в воздухе.

Тишина обрушилась на дом. Тяжелая, ватная тишина.

И тут же стало происходить чудо. Лед на стенах начал таять, стекая мутными ручьями. Голубое свечение погасло, вернув избе её обычную, мрачную черноту, освещаемую лишь факелом Волхва.

Смертельный холод ушел, оставив после себя лишь сырость заброшенного жилья.

Ратибор опустил меч и сполз по стене на лавку, чувствуя, как дрожат колени. Ребенок у него на руках перестал кричать и начал тихо посапывать, согретый теплом живого тела.

Яромил подошел к ним, опираясь на посох. Старик выглядел так, словно этот бой состарил его еще на десять лет.

— Ушла, — прохрипел он, касаясь лба младенца узловатым пальцем. — Ушла к предкам. Не в рай и не в пекло, а туда, где памяти нет. Отмучилась, девка.

— А этот? — кивнул Ратибор на сверток.

— Живучий, — усмехнулся Волхв, и улыбка вышла жуткой на окровавленном лице. — Тьма его не тронула, только покусала малость. Крепким будет мужем, раз в колыбели смерть переглядел. Неси его к родне, дружинник. Здесь нам больше делать нечего.

Ратибор кивнул, поднимаясь. Но перед тем как уйти, он подошел к куче тряпья, где минуту назад лежала проклятая кукла. Теперь там была лишь кучка трухи и гнилой соломы.

Он спас ребенка. Он упокоил дух. Но радости не было. Была лишь горечь от того, что любовь может превратить человека в чудовище, которое приходится убивать.

Ратибор сжимал рукоять меча, смазанного сажей, чтобы не блестел. Глаза привыкли к темноте, различая силуэты коряг и черный блеск воды. Мысли текли вяло, путаясь с дрёмой. Три дня... Травник в подклети... Спущенные штаны мертвецов...

А потом мир изменился.

Это произошло не сразу. Сначала с реки пополз туман. Он был густым, белесым, словно кто-то вылил в черную воду бочку скисшего молока. Туман не стелился по воде, он вставал стеной, скрадывая звуки, поглощая очертания берега. Он полз к засаде Ратибора, касался лица влажными, холодными пальцами, оседал росой на усах.

Видимость упала до вытянутой руки. Ратибор моргнул, силясь проглядеть сквозь мутную пелену, но та была непроницаема.

И тут наступила тишина.

Лягушачий хор оборвался не постепенно, а разом. Словно невидимый дирижер взмахнул палочкой — и сотни глоток захлебнулись страхом. Замолчали сверчки. Затих ветер в верхушках ив. Даже вода перестала плескаться о коренья.

Полоцк, мир живых, остался где-то далеко, за спиной. Здесь, у кромки воды, воцарилась Пустота.

Ратибор почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Это было не затишье перед бурей. Это была реакция всего живого на присутствие Смерти.

В груди вдруг стало горячо. Амулет ведуньи Велены — сушеная куриная лапка — словно нагрелся под рубахой, начал колоть кожу острыми когтями, вызывая зуд. Ратибор хотел было почесаться, но замер.

В тумане, там, где должна быть река, что-то было.

Звука не было. Не было плеска весел, не было чавканья сапог по грязи. Но Ратибор кожей ощущал тяжелое, давящее присутствие. Словно огромная гора медленно смещалась в пространстве.

Голова начала кружиться. Веки стали тяжелыми, накатила сладкая, тягучая усталость. Захотелось встать, выйти из укрытия, посмотреть, что там белеет во мгле... Захотелось опустить меч.

«Морок!» — прожгла мысль.

Амулет царапнул грудь сильнее, боль отрезвила. Ратибор прикусил губу до крови, прогоняя наваждение.

Он вглядывался в молочную стену до рези в глазах. Ему казалось, что он видит движение — плавное, тягучее колыхание тьмы внутри тумана. Огромный силуэт? Изгиб исполинского тела? Или просто игра воображения, испуганного разума?

— Покажись... — одними губами прошептал он. — Только покажись.

Но ничего не произошло.

Ни всплеска, ни атаки, ни горящего взгляда. Сущность прошла мимо. Или постояла, выжидая, пробуя воздух своим раздвоенным языком, и, не почуяв легкой добычи, утекла дальше.

Туман стоял еще долго, давя на плечи. Ратибор лежал, чувствуя, как деревенеют ноги. Он проиграл этот раунд. Тварь не пошла по старой тропе. Она была хитрее. Или же...

Лягушки, осмелев, неуверенно подали голос — одна, другая, и вскоре хор возобновился, хоть и не так бойко.

Тварь ушла. Но куда?

Ратибор медленно поднялся, отряхивая мокрые листья. Его трясло от напряжения и холода. Охота не удалась. Капкан остался пустым.

Но тишина, которая стояла над рекой минуту назад, сказала ему больше, чем любой свидетель. Зверь здесь. И зверь голоден. И если он не клюнул на засаду у реки, значит, он нашел еду в другом месте.

И тут, словно в подтверждение его черных мыслей, далеко, со стороны дальних хуторов, разорвав ночную тишину, донесся крик. Не лягушачий, не птичий. Человеческий.

Ратибор рванул меч из ножен и побежал на звук, проклиная туман, ночь и свою неудачу.

Глава 12: Крик на хуторе

Ноги сами несли его сквозь подлесок. Ветки хлестали по лицу, как розги, цеплялись за плащ, пытаясь удержать, но Ратибор не чувствовал ни боли, ни усталости. В ушах всё ещё стоял тот крик — полный смертного ужаса, оборвавшийся так внезапно, словно кричащему перерезали глотку.

Туман, плотный у реки, здесь, на возвышенности, редел, превращаясь в рваные клочья, цепляющиеся за стволы сосен. Ратибор бежал на дальний хутор — уединенное хозяйство бортника Микулы, стоявшее особняком, в версте от городской стены. Глухое место. Идеальное для тех, кто ищет уединения… или жертву.

Когда впереди показался черный силуэт избы, Ратибор замедлил шаг, выравнивая дыхание. Меч лежал в руке привычной тяжестью, но ладонь была мокрой от пота.

Было тихо. Слишком тихо. Даже дворовый пес Брехун, известный своим скверным нравом, не встречал чужака лаем.

— Микула! — позвал Ратибор, но голос его прозвучал глухо, словно вата тумана поглотила звук.

Ворота плетня были распахнуты настежь. Одна створка сиротливо скрипела, раскачиваемая ветром.

Ратибор шагнул во двор, готовый к удару.

Никто не напал. Двор был пуст, лишь перевернутая корзина да рассыпанная поленница говорили о том, что здесь недавно кто-то бежал в панике.

Дружинник подошел к крыльцу. Дверь в избу была приоткрыта. Из темного провала тянуло холодом и… тем самым запахом. Едва уловимым теперь, выветривающимся, но всё еще узнаваемым. Шафран. И сладкая гниль.

Ратибор зажег от огнива припасенный в суме факел-смоляк. Яркий, трескучий свет разогнал тени, и дружинник едва не споткнулся.

У самого крыльца, в грязи, лежал человек.

Это был Микула. Крепкий, жилистый мужик, который мог в одиночку завалить медведя. Сейчас он выглядел как сдутый пузырь. Его одежда была разорвана, штаны спущены до лодыжек, обнажая иссохшие, серые бедра. Лицо Микулы было обращено к звездам, и на нем застыла та же чудовищная, блаженная улыбка, что и у других.

Он высох до дна.

— Проклятье… — выдохнул Ратибор, опускаясь на колено. Тело было еще теплым. Он опоздал всего на несколько минут.

Но тут свет факела выхватил из темноты еще одно пятно. Чуть поодаль, у колодца, лежало что-то белое.

Ратибор поднял факел выше.

Женщина.

Это была молодая жена бортника. Она лежала навзничь, раскинув руки, словно пытаясь отползти. Её сарафан был задран, длинная коса растрепалась в грязи.

Ратибор подбежал к ней, надеясь, что она просто лишилась чувств. Он перевернул её лицо к свету и отшатнулся.

Она была мертва. Но выглядела она… иначе.

Если Микула, как купец и стражник, был похож на высушенную мумию с пепельной кожей, то женщина выглядела так, словно просто уснула. Бледная, но не иссушенная. Плоть не покинула её.

Зато на груди, прямо напротив сердца, на белой рубахе расплывалось темное пятно. Кровь.

Но самой раны видно не было — ткань не была разрезана ножом или пробита стрелой. Казалось, удар прошел сквозь материю, не повредив её, но убив плоть под ней. И лицо женщины… На нем не было улыбки наслаждения. Оно было перекошено гримасой боли и дикой, запредельной ярости.

Ратибор встал, озираясь. Тени плясали по стенам избы, и ему казалось, что за каждым углом кто-то прячется.

Пятеро.

Ждан, Гойко, Зорян. И теперь эти двое.

Но здесь что-то было не так. Впервые «Змея» убила женщину. И впервые она оставила кровь.

Ратибор сжал рукоять меча до белых костяшек.

Он устроил засаду у реки, как дурак, слушая лягушек, а тварь в это время пировала здесь. Княжеский срок в три дня таял, как снег в печи, а крови становилось только больше. Он стоял посреди чужого двора, вдыхая остатки сладкого аромата, и понимал: он не охотник. Пока что он лишь тот, кто считает трупы.

Глава 13: Двойное убийство

Факел в руке Ратибора трещал, разбрызгивая капли кипящей смолы, но этот земной огонь казался тусклым по сравнению с леденящей картиной, открывшейся перед дружинником. Двор бортника Микулы стал ареной сразу двух смертей, но стоило присмотреться, как становилось ясно: эти смерти пришли с разных сторон света.

Ратибор воткнул факел в вязкую землю между двумя телами и опустился на колени. Сначала он еще раз осмотрел Микулу.

Тут все было знакомо до тошноты. Та же пепельная, похожая на кору старой осины кожа. Те же проваленные ребра, обтянутые сухой плотью. И та же чудовищная, бессмысленная улыбка блаженства на лице человека, из которого высосали жизнь до последней капли. И, конечно, запах. Пряный, сладкий дух южного шафрана и мускуса висел над телом облаком. Зверь был здесь. Зверь соблазнил бортника, вывел его во двор, раздел и «поцеловал».

С этим все было ясно. «Желтая пыльца» и здесь собрала свою жатву.

Но вот женщина...

Ратибор переполз по грязи к телу жены Микулы, которую звали, кажется, Забавой. Она лежала всего в трех шагах от мужа, но казалось, что умерла она в другом мире.

— Не то... — прошептал Ратибор, касаясь ее руки.

Она была холодной, но мягкой. Плоть под пальцами подавалась, мышцы и жир были на месте. Кровь, хоть и застывшая, осталась в венах, а не испарилась, как у мужа. Она выглядела спящей, если бы не лицо — искаженное гримасой ужаса и боли, с открытым в немом крике ртом. Она не знала наслаждения в миг смерти. Она видела что-то, что напугало ее до разрыва сердца.

Ратибор поднес свет ближе к темному пятну на ее рубахе, в районе груди. Крови было немного — темное, почти черное пятно. Он ожидал увидеть разрез от ножа или дыру от стрелы.

Дрожащими пальцами он рванул ворот льняной рубахи, обнажая бледную грудь.

— Матерь Божья... — выдохнул он.

Раны не было. Кожа была целой, не порванной. Но в районе сердца плоть была вмята внутрь, словно в нее с чудовищной силой вдавили невидимый кол или ударили боевым молотом с маленьким бойком. Вокруг вмятины расплывался черно-синий кровоподтек, похожий на паутину.

Ратибор провел ладонью над раной. От нее веяло холодом. Не осенней стынью, а могильным холодом Нави. Волоски на руке встали дыбом.

— Это не Змея, — твердо сказал он самому себе, поднимаясь с колен. — Змея выпивает. Она обнимает, дурманит и сушит. А здесь... здесь был удар. Удар такой силы, что сломал грудину, не порвав рубахи. Как магическое копье.

Он отошел назад, глядя на двор целиком.

Две жертвы.

Один убит сладким ядом и истощением.

Вторая убита грубой, злой, потусторонней силой.

Картина начинала складываться в голове, но от этого становилась только безумнее.

Микула вышел во двор на зов «Змеи». Попал под морок. Вдова (или кто она там) начала свою трапезу.

Забава, жена его, должно быть, услышала шум или вышла следом. Она увидела мужа с другой. Она кинулась спасать его или проклинать разлучницу...

И кто ее убил?

«Змея»? Зачем ей бить магией, если она могла просто «выпить» и ее? Старик Лука говорил, что они едят мужчин, но женщины для них лишь помеха. Могла ли Змея ударить так? Возможно.

Но почему тела лежат так? Микула уже иссушен. Значит, процесс был завершен. А женщина убита одним быстрым ударом, чтобы не мешала?

Ратибор принюхался. Над Микулой висел запах шафрана.

Над Забавой же запаха пряностей почти не было. От нее пахло озоном, как после грозы, и затхлой водой застоявшегося пруда.

— Два охотника, — понял Ратибор, чувствуя, как холод проникает под кольчугу. — Здесь, на этом дворе, сошлись два разных зла. Одно пришло за мужчиной ради голода. А второе пришло за женщиной... ради злобы?

Это было не просто совпадение. Это было столкновение.

Город гнил изнутри. Пока неведомая тварь охотилась на похотливых мужиков, что-то древнее и мстительное подняло голову, пользуясь общей паникой и смутой.

Ратибор вытер руки о траву. Три дня дал ему князь на поимку одного убийцы. А теперь оказалось, что в Полоцке идет война нечисти, и люди в ней — лишь разменная монета и корм.

Он должен был понять, кто нанес этот удар невидимым копьем. Потому что если Змею еще можно было объяснить хищной природой далеких краев, то убийца женщины был местным. Своим. И оттого — втройне опасным.

Глава 14: Вмешательство Волхва

Ждать пришлось недолго, но каждый миг этого ожидания давил на плечи тяжелее кольчуги. Когда из темноты, шаркая посохом, вышел старый Яромил, княжеский волхв, Ратибор едва сдержал вздох облегчения.

Яромил был дряхл, как столетний пень. Его лицо, изрезанное морщинами, скрывалось в тени надвинутого капюшона из волчьей шкуры, а на поясе, перевязанном вервием, глухо побрякивали обереги — куриные боги, сушеные лапки кротов и мелкие звериные черепа. Он не любил людей, и люди платили ему тем же — страхом пополам с уважением.

— Смердит, — каркнул старик вместо приветствия, не доходя до тел десяти шагов. — Чужим смердит. Сладостью гнилой.

Он подошел к трупу Микулы. Ратибор посветил факелом. Волхв не стал наклоняться. Он ткнул сухую грудь мертвеца кривым посохом.

— Выпит, — констатировал он без жалости. — Как яйцо пауком. Это та же сила, что и у реки. Желтая пыльца, южный дурман. Здесь мне делать нечего, воин. Эту тварь я не знаю, и боги мои ее не ведают. Иди к зверям за советом.

Яромил повернулся, собираясь уходить, но Ратибор преградил ему путь рукой.

— Постой, старче. Глянь на бабу. Тут другое.

Волхв недовольно фыркнул, но подошел к телу Забавы. Стоило ему приблизиться, как он изменился в лице. Из дряхлого старика он превратился в гончую, взявшую след. Он втянул воздух ноздрями, резко, со свистом.

— О-о... — протянул он, и голос его стал скрипучим, как несмазанная телега. — А вот это наше. Родное. Черное.

Он опустился на колени прямо в грязь, не жалея шкур. Его узловатые пальцы пролетели над грудью убитой женщины, не касаясь кожи, там, где незримый удар остановил сердце.

— Холод, — прошептал Волхв. — Ледяной кулак Нави. Ударили не злобой, а завистью. Ударили так, что душу вышибли, даже не порвав рубахи.

— Кто? — спросил Ратибор. — Та же, что и мужа убила?

— Нет, — Волхв резко встал. — Та, «сладкая», убивает ради еды. А эта убила, потому что помеха была. Или потому что увидела свое, желанное.

Старик резко развернулся и, не говоря ни слова, двинулся к распахнутой двери избы. Ратибор поспешил за ним, держа факел высоко.

Внутри было тихо и страшно. Тени метались по бревенчатым стенам, выхватывая нехитрый крестьянский быт: печь, лавки, опрокинутый горшок с кашей. Но Волхв смотрел не на беспорядок.

Он подошел к центру горницы, где под потолком, на очепе (гибкой жерди), висела плетеная колыбель.

Она покачивалась. Едва заметно, словно ее толкнули совсем недавно.

Яромил сунул руку внутрь.

Пусто.

Там было лишь скомканное одеяльце. Ребенка не было.

Волхв медленно вынул руку и обернулся к Ратибору. Глаза старика в свете факела горели недобрым, потусторонним светом.

— Сладкая Смерть забрала мужика, потому что хотела жрать, — прохрипел Яромил. — А потом она ушла. Ей не нужны бабы и дети. Но на этот двор пришло и другое. То, что шло следом. Или то, что привлек запах смерти.

— Два убийцы? — Ратибор почувствовал, как холодок бежит по спине. — Сговорились они, что ли?

— Нет, — покачал головой Волхв. — Одна наследила, открыла дверь в Навь, а вторая в эту дверь вошла. Посмотри сюда.

Он указал посохом на пол у колыбели. Там, в пыли, виднелись влажные следы. Но не слизь, а вода. Обычная, грязная вода, смешанная с тиной. Следы босых женских ног.

— Убийца мужчины ушел в лес. А убийца женщины забрал дитя.

Ратибор оцепенел.

— Зачем ей ребенок? Сьесть?

— Нет, — Волхв тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся тяжесть мира. — Съесть — это просто. Зверь ест и спит. А тут... Тут горе, парень. Черное, беспросветное бабье горе.

Старик обвел взглядом темные углы избы.

— Здесь осталась иная сила. Сила, которая не знает покоя. Тот, кто забрал дитя, не хочет убивать. Она хочет... иметь. Она хочет вернуть то, что потеряла. И поверь мне, дружинник, мертвая мать, ищущая дитя, страшнее любой заморской твари. Ищи там, где плачут.

Ратибор сжал зубы. Вместо одной загадки он получил две. Младенец был похищен. И теперь, пока он гоняется за любительницей шафрана, где-то в ночи бродит безумный дух с чужим ребенком на руках.

— Тихо, — вдруг сказал Митрофан, поднимая руку.

— Что там, дядька? Щука зашла? — оживился Олешка.

— Тш-ш… Смотри. Вон там, у коряги. Цветом больно ярко.

В серой, безрадостной палитре речного утра, среди бурого камыша и черной воды, пятно ярко-алого цвета резало глаз. Ткань. Дорогая, крашеная ткань, какую простой люд надевал разве что на похороны или свадьбу, да и то не свою.

Лодка мягко ткнулась носом в переплетение корней прибрежной ивы. Камыши расступились, открывая то, что скрывала река.

Это был не топляк и не дохлая скотина. В воде, зацепившись дорогим, шитым золотом кафтаном за сук, лежал человек. Голова его была откинута назад, наполовину погружена в ряску, но лицо… лицо виднелось отчетливо.

— Матерь Мокошь, заступись… — прошептал Олешка, крестным знамением закрываясь от увиденного, но глаз отвести не смея.

Мертвец был богат. Сапоги из красной кожи, сафьяновые, на пальцах, сжавших речную траву — серебряные перстни с каменьями. Но не богатство испугало рыбаков.

Штаны купца — а это явно был купец — были спущены до щиколоток, открывая худые бледные ноги и срам, посиневший от холода воды. Однако самым жутким был цвет кожи. Тело не разбухло, как обычно бывает у утопленников. Наоборот. Оно казалось высохшим, словно старый пергамент, который забыли на солнцепеке. Кожа, серая, с сеткой мелких трещин, обтягивала череп так плотно, что казалось, вот-вот лопнет. Глазницы запали глубоко, превратившись в черные провалы.

И при всем этом ужасе, на лице мертвеца застыла улыбка. Блаженная, почти экстатическая гримаса удовольствия, которая на иссохшем лице смотрелась кошмарным оскалом.

— Это ж Ждан… — Митрофан узнал покойника. — Купец Ждан. Тот самый, что половину посада в долгах держит.

— Жаден был, как бес, — выдохнул Олешка. — Говорили люди, подавится он золотом своим. Вот, видать, и подавился. Водяной его забрал?

Митрофан ткнул тело концом весла, проверяя, не привязан ли тот ко дну. Тело качнулось легко, словно пустая оболочка, из которой вынули всё нутро.

— Не водяной это, — пробормотал старый рыбак, хмуря густые брови. — Водяной раздувает. А этот… сухой. Как таранька на ветру. И гляди, порты спущены. Не иначе, грешил перед смертью-то, бесстыдник.

Олешка подался вперед, морща нос:

— Дядька, чуешь?

— Чего чую? Тиной несет, чем еще…

— Да нет же. Сладко пахнет. Приторно так, аж в горле першит.

И верно. Когда легкий утренний ветерок сдул туман, до лодки донесся запах, которому здесь, среди грязи и рыбьей чешуи, не было места. Пахло не речной гнилью, не смертью, а густым, тяжелым ароматом — мускусом, перезревшей вишней и чем-то острым, заморским, что везли иногда купцы с самого Царьграда. Запах был настолько густым, что, казалось, его можно было потрогать языком — вкус шафрана и греха на губах.

— Духами женскими несет, — скривился Митрофан. — Дорогими.

Он перевел взгляд на берег. Следы в жирной, чавкающей грязи были едва заметны, но казалось, что кто-то тащил или поддерживал купца.

— Срам-то какой, — сплюнул старик, но в его голосе было больше страха, чем осуждения. — Жил жадно, а помер, голой задницей рыбам светя.

— Дядька, надо тиуна звать. Или дружину.

— Надо, — неохотно согласился Митрофан. Он понимал: плакала сегодняшняя рыбалка. И спокойная жизнь — тоже.

Лодка качнулась, отталкиваясь от коряги. Мертвый Ждан чуть повернулся в воде, и солнечный луч, впервые пробивший туман, скользнул по его сухому, улыбающемуся лицу. В этом свете кожа казалась совсем уж серой, нечеловеческой, а прилипшая к бедру золотистая слизь блеснула так, словно сама была драгоценностью. Но рыбаки этого уже не видели, спеша на веслах прочь от проклятого места.

Туман медленно смыкался за их спинами, скрывая тело, из которого кто-то или что-то выпило саму жизнь, оставив взамен лишь запах сладкого яда.

Глава 2: Паника

Весть о смерти купца Ждана пронеслась по Полоцку быстрее, чем верховой по весеннему тракту. Ещё до полудня город гудел, как потревоженный улей, но гул этот был не яростный, а трусливый, придавленный. Люди на торжище перешептывались, косясь на мутную воду Полоты, бабы крестили детей, завидев любую тень, а собаки выли, не переставая, словно чуяли в воздухе незримую беду.

Но настоящий страх пришел ближе к обеду.

Десятник Бус, коренастый мужик с перебитым носом, вёл смену караула к дальним воротам. День выдался хмурым, солнце лишь изредка проглядывало сквозь рваные облака, не давая тепла. Сапоги чавкали по раскисшей глине.

— Гойко где? — рыкнул Бус, подойдя к сторожевой вышке. — Спит, пёс шелудивый?

Пост был пуст. Копьё, прислонённое к брёвнам частокола, сиротливо мокло под моросью. Шлем валялся в грязи, словно его смахнули небрежным движением.

— Эй, Гойко! — гаркнул десятник, чувствуя, как внутри зашевелился холодок. — Выходи, по запороть велю!

Ответа не было.

Один из молодых дружинников, Ослябя, тронул десятника за плечо и указал на примятую траву, уходящую от стены в сторону подлеска — густого кустарника, жавшегося к городскому валу.

— Туда ушли, дядька Бус. Словно волокли кого. Или сам шёл, шатаясь.

— Проверьте, — скомандовал Бус, уже зная, что ничего хорошего они там не найдут. Стражник не оставляет пост, чтобы справить нужду в дальних кустах, не бросает шлем.

Они нашли его в пятидесяти шагах от стены, под сенью старой разлапистой ели. Гойко, один из самых крепких парней в сотне, лежачий плашмя на сыром мхе, выглядел как куча тряпья.

— Матерь Божья... — Ослябя попятился, закрывая рот ладонью.

Гойко не был убит мечом или стрелой. На нём не было видно ран, но кольчуга, которая всегда сидела на нём внатяг на широкой груди, теперь висела мешком, собираясь складками. Голова стражника покоилась на корнях, лицо было обращено к небу.

Оно было таким же серым и потрескавшимся, как у купца. Губы, некогда полные и красные, превратились в две тонкие, сухие нити, растянутые в блаженной, пьяной улыбке. Глаза запали настолько, что казалось, их выклевали птицы, но нет — в глубине чёрных глазниц всё ещё блестели мутные зрачки.

Штаны стражника были спущены до колен. Бледные, тощие ноги, лишённые мышц, казались палками, обтянутыми пергаментом. Жизнь, сила, мужская ять — всё вытекло из него, оставив лишь сухую оболочку.

Десятник Бус присел рядом, но коснуться побоялся. От тела несло не потом и не перегаром, как обычно пахнет от солдат, а всё тем же душным, сладким ароматом, перебивающим запах хвои. Запах цветов и тлена.

— Не баба это была, — прохрипел Бус, поднимаясь. Лицо его посерело. — Человека так не выдоить за час. Словно десяток лет жизни одним глотком забрали.

***

К вечеру тела стащили в холодный амбар на окраине посада. Народ жался к заборам, глядя, как дружинники хмуро несут носилки, прикрытые рогожей. Шепотки превратились в ропот.

— Мокошь гневается! — кричала какая-то кликуша, раздирая на себе рубаху. — За грехи наши, за блуд, за жадность!

— Не Мокошь это! — возражал ей мужик из кузнецов. — Навьи пришли! Чернобог ворота отворил!

В амбаре было тихо и темно. Местная знахарка, старуха Велена, которую звали, когда нужно было заговорить грыжу или принять трудные роды, стояла у порога, наотрез отказываясь подходить ближе.

— Глянь, бабка, — требовал княжеский тиун, нервно теребя бороду. — Что за хворь такая? Может, отравление? Или яд змеиный?

Велена, опираясь на клюку, лишь фыркнула, не сводя глаз с серых ступней, торчащих из-под рогожи. В полумраке они казались сделанными из пепла.

— Нет тут хвори, тиун, — прошамкала она. — Хворь изнутри грызёт, плоть портит, гной даёт. А тут плоти нет. Пусто внутри.

— Как пусто? — не понял тиун.

— А так. Душа ушла, а тело за собой потащила, — старуха перекрестилась мелким, суетливым жестом, но второй рукой сжала деревянный оберег на шее. Языческое и христианское мешалось в ней, как и во всём городе. — Не буду я их мыть. И касаться не буду.

— Я прикажу!

— Приказывай мёртвым! — огрызнулась Велена, пятясь к двери. — К таким покойникам голыми руками лезть — смерть дразнить. Там голод остался. Чужой голод. За дверями, тиун, беда ходит. Не мор это, а охота.

Старуха выскочила за дверь, оставив тиуна наедине с двумя иссушенными телами и сладким, липким запахом шафрана, который, казалось, становился только гуще в замкнутом пространстве.

Город за стенами погружался в ночь, но огни в окнах не гасли. Никто не хотел засыпать. Люди запирали ставени, подпирали двери кольями и шептали молитвы всем богам, которых помнили, надеясь, что серые лица с блаженными улыбками не придут за ними в темноте. Паника, холодная и липкая, вползала в Полоцк вместе с ночным туманом.

Глава 3: Юность в воде

Солнце стояло в зените, разгоняя остатки утренней мороси, но тепло не радовало жителей Полоцка. Воздух над городом словно загустел от тревоги.

Крик раздался со стороны Тихой заводи — места, где река Полота делала крутой изгиб, замедляя свой бег, и где вода стояла почти недвижно, цветущая ряской и кувшинками. Кричала баба, пришедшая полоскать белье. Крик был не испуганным, а тонким, визгливым, каким кричат, увидев покойника в собственном дворе.

Ратибор, младший в княжеской дружине, оказался там одним из первых. Ему, молодому, еще не заслужившему права носить алый плащ, поручили обходить дозором прибрежные улицы — дело нехитрое, но сегодня каждый куст казался местным жителям укрытием татя.

— Расступись! — рявкнул он, расталкивая плечами небольшую толпу, уже собравшуюся на берегу.

Люди шарахались в стороны, крестясь. На мостках, уронив в воду корзину с мокрыми рубахами, выла на коленях женщина. Её трясущаяся рука указывала на центр заводи.

Там, среди широких листьев кувшинок, покачивалось белое пятно. Тело.

Оно лежало лицом вниз, раскинув руки, словно пытаясь обнять воду. Светлые волосы веером расплылись по темной поверхности, смешиваясь с зеленой тиной.

— Кто это? — бросил Ратибор, не глядя на толпу. — Чей парень?

— Да это ж Зорян... — ответил кто-то из мужиков срывающимся басом. — Вакулы-кузнеца сын. Он вчерась только молотом махал, я сам видел.

Ратибор сжал зубы. Зоряна он знал — семнадцатилетний здоровяк, которому прочили место отца в кузнице. Плечи — косая сажень, кровь с молоком.

— Помогите вытащить, — приказал дружинник. Мужики попятились.

— Не, паря... Сами лезьте. Там нечисто... Вон как те двое, Ждан да Гойко...

Выругавшись, Ратибор шагнул на скрипучие мостки, сбросил сапоги и, подцепив тело длинным багром, что лежал тут же для ловли топляка, начал осторожно подтягивать его к берегу. Мертвец шел легко, пугающе легко, будто был не из плоти и кости, а из сухой соломы.

Когда Ратибор схватил парня за скользкое плечо и перевернул его на спину, чтобы втащить на доски, толпа ахнула и подалась назад. Баба, что нашла тело, закрыла лицо передником и завыла пуще прежнего.

Перед ними лежал старик в теле юноши.

Впалая грудь с четко проступившими ребрами напоминала птичью клетку, обтянутую серой кожей. Живот прилип к позвоночнику. Мощные мышцы, которыми славился сын кузнеца, исчезли, и кожа висела на костях безобразными складками. Лицо заострилось, скулы выпирали, как лезвия ножей.

На теле не было ни единой раны. Ни синяка от удара, ни разреза, ни следа от удушья. Зорян был совершенно наг. Его одежда — порты и рубаха — нашлась тут же, аккуратно сложенная под ивой. Он пошел купаться добровольно. Или кого-то ждал.

Ратибор склонился над мертвецом, борясь с дурнотой.

Он не был знахарем, но видел достаточно смертей. Человек сохнет от чахотки годами. От голода — месяцами. А этот парень, пышущий здоровьем, превратился в скелет за одну ночь.

Но страшнее всего было лицо. Глаза Зоряна были открыты и смотрели в небо, подернутые белесой пеленой. А губы... тонкие, синюшные губы растянулись в той же проклятой, мечтательной улыбке, что и у купца Ждана. Словно он умер в момент величайшего наслаждения.

Ратибор наклонился ниже, почти касаясь носом груди мертвеца.

Ветер с реки дул в другую сторону, но чуткий нос воина уловил его. Едва заметный, но въедливый запах. Сладкий. Тягучий. Запах заморского шафрана и терпкого мускуса, смешанный с запахом ряски.

Дружинник выпрямился, вытирая руки о штаны, словно хотел смыть невидимую грязь. Он посмотрел на толпу. В их глазах он видел только животный страх.

«Третий, — подумал Ратибор, чувствуя, как холодок пробегает по спине, несмотря на солнце. — Купец. Стражник. А теперь почти дитя. У этой твари нет предпочтений. Она просто голодна».

— Несите рогожу, — сказал он глухо. — И за Вакулой пошлите. Только сразу не говорите ему... про вид сына. Пусть помнит его живым.

По воде заводи пошла рябь, хотя ветра не было. Ратибору на миг показалось, что из глубины, из-под листьев кувшинок, на него кто-то смотрит. Но когда он пригляделся, там была лишь черная бездна омута.

Глава 4: Назначение

В княжеской гриднице было сумрачно, несмотря на день. Узкие оконца, затянутые бычьим пузырем, неохотно пропускали свет, а факелы коптили, наполняя высокий зал запахом гари и старого жира. Но тяжелее всего давил шум снаружи. Даже сквозь толстые дубовые стены было слышно, как гудит посад, как орут купцы у ворот детинца, требуя защиты и справедливости.

Воевода Мстислав сидел за длинным столом в одиночестве. Перед ним стояла нетронутая ендова с медом и обглоданная баранья кость, которой он в задумчивости постукивал по столешнице. Мстислав был грузен, сед и покрыт шрамами, как старый дуб — мхом. Он не любил загадок. Он любил прямую сечу, понятного врага и ясный приказ. То, что творилось в Полоцке последние два дня, вызывало у него изжогу и глухое раздражение.

Ратибор замер у порога, ожидая, пока тяжелый взгляд воеводы найдет его в полумраке. Младший дружинник знал свое место: пока не окликнут, стой и молчи.

— Слышишь? — Мстислав не глянул на него, кивнув в сторону стены, откуда доносился крик толпы.

— Слышу, воевода, — коротко ответил Ратибор.

— Купцы, — сплюнул Мстислав. — Жирные бороды. Ждан помер, и они теперь трясутся за свои кошели и жизни. Староста их приходил. Говорит, не пустят обозы, пока душегуба не сыщем. А если обозы встанут, князь с меня шкуру спустит. А я — с кого-нибудь из вас.

Кость с глухим стуком ударила в дерево. Воевода наконец поднял глаза. В них читалась усталость и холодный расчет.

— Старшие говорят, не их это дело. Свенельд морду воротит, говорит, бабьи сказки, порча да нечисть. Ему, вишь ли, негоже мечом призраков гонять. Брезгуют.

Он поманил Ратибора пальцем. Тот подошел ближе к столу.

— А я вот смотрю на тебя, Ратибор. Роду ты не знатного, за спиной никого нет. В дружину взяли за хватку, а не за имя. Терять тебе, кроме головы, нечего.

— К чему ведешь, воевода? — спросил Ратибор, уже чувствуя, как холодеет внутри. Он понял, к чему всё идет. «Козел отпущения». Если дело выгорит — слава достанется воеводе. Если нет — виноват будет бестолковый младший, что не уберег город.

— Трое покойников. Сухие, как вяленая рыба. Ни ран, ни крови. Только улыбки эти полоумные да штаны спущенные, — Мстислав поморщился, словно проглотил муху. — Дело это поручаю тебе. Найди кто это. Или что это.

— Один? — Ратибор не сдержал удивления.

— Десяток тебе не дам, город и так на взводе, каждый меч на стенах нужен. Помощников бери, кого сам уговоришь, за так или за монету. Но, — воевода поднял палец, и голос его стал жестким, как удар кистеня, — тихо. Без паники. Если начнешь баб пугать и кричать про упырей на площадях — я тебя сам в поруб посажу. Купцы должны видеть, что власть работает, но не должны знать, что мы сами ни хрена не понимаем. Усек?

— Усек, — глухо отозвался Ратибор. — А коли найду?

— Коли найдешь и башку этой твари принесешь — высажу тебя из задних рядов за стол. А коли нет...

Воевода не договорил. Он взял со стола медную бляху с княжеским знаком — трезубцем — и швырнул её Ратибору. Металл звякнул, ударившись о грудь, но Ратибор поймал его на лету.

— Это тебе мандат. Чтобы двери открывали и вопросы задавать давали. Но помощи не жди. Ступай. И чтоб к вечеру у меня были новости, а не только новые трупы.

Ратибор поклонился и вышел из гридницы в пасмурный двор. Свежий воздух после спертого духа зала показался сладким, но облегчения не принес.

Он сжал медный знак в кулаке так, что края впились в ладонь.

«Разберись, но тихо», — звучало в ушах.

Это была расстрельная должность. С одной стороны — неведомая тварь, иссушающая людей за миг. С другой — ярость купцов. А с третьей — воевода, который уже приготовил веревку для шеи Ратибора, если что-то пойдет не так.

Он был один против всего Полоцка.

Дружинник повесил знак на пояс, проверил, легко ли выходит меч из ножен, и зашагал к воротам, за которыми шумел напуганный город. Времени на страх у него не было. Убийца не будет ждать.