Бумагу прикрепили к стене над Аниной кроватью, чтобы она могла лежа видеть свое творение. Процесс был медленным, мучительным, прерываемым приступами слабости, тошноты у Ани и внезапными вспышками боли у Макса. Но он стал их священным ритуалом. Их «медовым месяцем», растянутым на дни, наполненным краской, шепотом и смехом, который чаще был просто сдавленным выдохом.

Аня лежала, прося Макса: «Сюда... синюю. Нет, темнее. Как ночь над сквером». Она указывала дрожащим пальцем, а Макс, стоя на одной ноге, опираясь на костыль или спинку стула (протез был слишком неудобен для таких маневров), наносил размашистые мазки густого ультрамарина. Его лицо сосредоточенно морщилось от усилия держать равновесие и контролировать дрожь в руке.

Потом появились звезды. Сначала Аня пыталась рисовать их сама, но кисть вываливалась из ослабевших пальцев. Тогда Макс брал тонкую кисть, макал в белую или серебряную краску, а Аня тыкала пальцем в место на «небе»:

— Здесь! Яркая! Как Вега... нет, ярче!

И он ставил точку. Потом желтую. Потом красноватую. Они создавали созвездия, не имеющие ничего общего с реальными картами. Это были их созвездия.

– Вот это... – Аня указала на хаотичный росчерк из точек, который Макс назвал «калякой-малякой». – Это «Тошнотворная». Потому что она вертится, как у меня вчера после мороженого.

– Гениально, – фыркнул Макс, добавляя к «Тошнотворной» еще одну особенно яркую точку – «Звезду Мороженого».

– А это? – он нарисовал странный зигзаг.

– «Звезда Одноногого Пирата», – не задумываясь, ответила Аня. – Потому что она острая и непредсказуемая, как ты.

Макс замер, потом громко, хрипло рассмеялся – редким, настоящим смехом.

– «Одноногого Пирата»... Ладно. Заслужила. – И он с гордостью подписал ее кривыми буквами.

Они нарисовали «Созвездие Зеленого Супа» (узнаваемое по клубящимся облакам), «Созвездие Морфийного Облака» (размытое фиолетовое пятно с блестками), звезду Сестры Марии (добрый круг с лучиками). И в самом центре, окруженное всеми этими абсурдными, болезненными, но их звездами, появилось новое созвездие – две яркие звезды, очень близко, почти сливающиеся в одну. Рядом Аня дрожащей, но упорной рукой вывела: «НАША».

Пока краска сохла, источая сладковатый запах, пришла пора другого ритуала. Того, о котором они говорили вполголоса, украдкой, боясь спугнуть серьезностью.

– Письма, – прошептала Аня однажды, когда они остались одни, глядя на почти законченную карту.

– Письма, – кивнул Макс.

Он принес два листа бумаги и конверта. Писать было трудно. Физически. Руки не слушались, мысли путались. Но они писали. Не о смерти. Не о боли. Аня писала Максу о том, какой он сильный и смешной, как она рада, что он врезался в ее жизнь, как «чертовски рада», что он здесь с ней. О том, что свет «звезды Одноногого Пирата» она увидит из любой точки Вселенной. Макс писал Ане о ее храбрости, о ее глупых розовых очках, которые он, оказывается, любит. О том, что ее рисунки – лучшее, что он видел. О том, что «Их» звезда – самая яркая на их карте, и она никогда не погаснет.

Они не плакали. Они улыбались. Грустными, мудрыми не по годам улыбками. Письма были короткими, неуклюжими, как их поцелуи. Но в них была вся их любовь. Все их пятнадцать-шестнадцать лет. Вся их вечность.

Они запечатали конверты. Аня лизнула клейкий клапан, Макс прижал его ладонью. На конверте Макса Аня вывела: «Капитану Железному Денди. Вскрыть после достижения Альфы Центавра». На конверте Ани Макс нацарапал: «Главному Художнику Галактики. Вскрыть после открытия новой планеты Суп-без-Зелени».

Куда спрятать? Идею подала Аня. Они аккуратно отогнули нижний угол огромной карты звездного неба, приклеенной к стене. Макс, стараясь не порвать бумагу, сунул оба конверта в образовавшуюся щель между бумагой и стеной. Потом угол аккуратно приклеили обратно скотчем. Их послания в будущее, которого не будет, легли в основу их Вселенной. Секрет, спрятанный на виду.

Карта была закончена. Она висела над койкой Ани – яркая, немного нелепая, бесконечно трогательная. Их личный космос. Их побег от белых стен и боли в мир фантазии и любви. Персонал, заглядывая в палату, замирал на мгновение, глядя на это творение. Сестра Мария смахивала слезу. Доктор Андрей Петрович молча кивал.

Их «медовый месяц» продолжался в этих тихих вечерах. Когда Аня могла сидеть, Макс подкатывал вплотную, и они просто смотрели на свою Карту, сплетая пальцы. Когда она лежала, он садился на краешек кровати, и она клала свою тонкую руку ему на здоровое бедро. Они шептались о звездах, о глупостях, о вкусе ванильного мороженого. Обменивались короткими, нежными поцелуями – в щеку, в лоб, в уголок губ. Каждое прикосновение, каждое слово, каждый совместный вздох был драгоценным камнем в их крошечной, сияющей короне времени. Они не строили планов на завтра. Их вечность была здесь и сейчас, запечатленная в красках на стене и в шепоте между двумя койками. Они творили свою любовь и свое прощание, день за днем, мазок за мазком, слово за словом. Это был самый красивый, самый горький, самый настоящий медовый месяц на свете.

Через месяц у меня юбилей. Хотела в ресторане всех собрать... Сейчас думаю ну его нах... Это значит все будут жрать от пуза, а я (условно) бумагу жевать? И даже понюхать не смогу..?
Подожду лучших времён 🤔

Аня приподняла бровь. Помощник? В хосписе единственным человеком, способным на условное нарушение режима, была...

– Сестра Мария? – удивилась Аня.

– Она. Я ее уговорил…

– Чем? Угрожал, что будешь громче стонать?

– Примерно, – в уголке его рта мелькнула знакомая едва уловимая усмешка. – И напомнил, что ты три дня почти ничего не ела и не видела солнца. Что свежий воздух... и все такое. Она долго ругалась. Говорила, что я сумасшедший, что Андрей Петрович меня прибьет... А потом вздохнула и сказала: «Только на час. И чтобы никто не видел. И если станет плохо – сразу назад. Я ничего не видела и не слышала».

В глазах Ани, тусклых от боли и морфия, мелькнула искорка. Слабая, но живая. Побег. Из этой белой, доброй, но страшной тюрьмы. Хоть на час.

– Куда? – спросила она, уже пытаясь приподняться.

– В сквер. Через дорогу. Там лавочки, фонари... и киоск с мороженым.

Операция «Побег» была проведена в сумерках. Сестра Мария, с лицом заговорщика и мученика одновременно, помогла Ане перебраться в кресло-каталку (более легкое и маневренное, чем больничное). Накинула на нее пуховую куртку поверх пижамы, шапку, шарф – только глаза остались. Макс уже ждал у служебного выхода, ведущего в маленький внутренний дворик. На нем была потрепанная куртка, шапка-ушанка, на коленях – плед. Его лицо было напряженно-сосредоточенным.

– Готова, командир? – пробормотал он, цепляя крюк от Аниной каталки за специально приделанный к его коляске ремешок. Получился своеобразный «поезд».

– Готова, – прошептала Аня, чувствуя, как сердце колотится сильнее от страха и предвкушения.

Сестра Мария открыла тяжелую дверь. Резкий, холодный, обжигающе свежий воздух ударил в лицо.

– Час! – строго шепнула она. – Ровно! И чтобы тепло! И ни грамма алкоголя! – Это была их старая шутка, но сейчас она прозвучала серьезно.

– Есть! – отдал честь Макс и резко толкнул колеса.

Их вынесло на пустынную аллею, ведущую к воротам хосписа. Мороз щипал щеки, заставлял дышать мелкими глотками, но это был воздух свободы. Не больничный. Городской, с запахом холода, выхлопов и далекой выпечки. Уличные фонари уже зажглись, отбрасывая длинные тени. Аня втянула воздух полной грудью, забыв на секунду о боли. Макс работал колесами яростно, с каким-то остервенением, его лицо раскраснелось от усилия. Преодолеть небольшой уклон к воротам было непросто с двойным грузом, но он справился. Колеса катились по утоптанному снегу тротуара с приятным хрустом.

И вот они – на другой стороне дороги. Небольшой, засыпанный чистым снегом сквер. Пустые лавочки. Детская горка, похожая на призрака. И сияющий, как маяк, киоск с мороженым. Мороженое? Зимой? Они знали, что мороженое едят летом. Но кроме того они знали, что лета не будет.

– Какое? – спросил Макс, подкатывая к окошку. Голос его дрожал не от холода – от адреналина.

– Ванильное... – выдохнула Аня, глядя на яркие этикетки, как на сокровища. – Два стаканчика?

– Два, – он кивнул и заказал два вафельных стаканчика с пломбиром.

Мороженое было дешевым, сладким до приторности, искусственно-ванильным. И – абсолютно восхитительным. Аня надкусила край. Первый кусочек – холодный, сладкий комок – растаял во рту. Потом волна тошноты. Она закрыла глаза, сглотнула слюну, переждала спазм.

– Ну? – Макс смотрел на нее, не трогая свое мороженое. В его глазах – тревога и надежда.

– Божественно... – прошептала она, открывая глаза. И улыбнулась. Широко, по-настоящему. Вкус детства. Вкус жизни. Она откусила еще один крошечный кусочек. Точно так же. Тошнота отступила, уступив место простому, чистому удовольствию. Макс принялся за свое, с видом победителя.

Они отъехали к дальней лавочке, откуда открывался вид на улицу и высотки вдалеке. Фары машин рисовали световые реки. Окна домов светились желтыми, теплыми квадратами – чьи-то кухни, гостиные, жизни. Макс припарковался рядом с Аней. Они ели мороженое молча, наслаждаясь холодом, сладостью и невероятным ощущением нормальности. Они были просто парнем и девушкой, которые сбежали на свидание зимним вечером, чтобы съесть мороженое в парке. Никаких капельниц, боли, прогнозов. Только они, морозный воздух и огни города.

– Смотри, – Аня кивнула на небо. Сквозь городскую засветку пробивались самые яркие звезды. – Вега?

Макс поднял голову, изучая знакомые узоры.

– Нет, это, кажется, Денеб. Или Альтаир... Тут не разглядишь. Город слепит. – Он доел последний кусочек вафли. – Но где-то там... их свет все равно идет. Сквозь смог, сквозь время...

– Куда он идет? – спросила Аня тихо. – После... после того, как мы его увидели? Куда уходит свет звезд?

Макс задумался. Он смотрел не на небо, а на далекие огни машин, плывущие в темноте.

– Он... просто идет дальше, – сказал он наконец. Голос его был необычно мягким. – Сквозь космос. Может, к другим планетам. Может, к другим звездам. Или просто... в никуда. Но он есть. Он был. Мы его поймали. Вот и все.

Они замолчали. Тошнота снова подкатила к горлу Ани, но она проглотила ее вместе со слюной. Холод начал пробирать сквозь куртку, слабость накатывала волной. Час истекал. Но этот момент – мороженое, холодные щеки, огни города и тихий разговор о звездном свете – был совершенным. Пиком. Вершиной их маленькой, такой хрупкой вселенной.

– Пора? – спросила Аня, уже чувствуя, как силы покидают ее.

– Пора, – кивнул Макс. В его глазах читалась та же усталость, но и удовлетворение. Они сделали это.

Обратный путь был тише и медленнее. Макс двигался осторожнее, экономя силы. Аня полулежала в коляске, укутанная, с закрытыми глазами, но с легкой улыбкой на губах. Сестра Мария ждала их у служебной двери, как ангел-хранитель (или сообщник). Она молча помогла внести Анину коляску, скинула с нее снег.

– Спасибо, – прошептала Аня, когда сестра Мария поправляла ей плед уже в палате.

– Ничего не знаю, – строго сказала сестра, но в уголках ее усталых глаз теплилось что-то теплое. – И мороженого не видела. Спокойной ночи.

Макс проводил Аню до палаты. У порога он остановился. Они смотрели друг на друга. Ни слова не было сказано о боли, о тошноте, о том, что этот побег мог стоить им последних сил. Говорили только глаза. Глазами они сказали: «Мы сделали это. Мы были свободны. Мы ели мороженое. Мы видели огни».

Макс наклонился и быстро, по-мальчишечьи неловко, поцеловал ее в лоб.

– Спокойной ночи, космонавт, – прошептал он.

– Спокойной, пират, – улыбнулась Аня.

Когда дверь палаты закрылась, и Макс покатил к себе, в коридоре из тени вышел доктор Андрей Петрович. Он стоял у окна, смотря в темноту сквера, где еще виднелись следы от колес. Сестра Мария подошла к нему.

– Андрей Петрович, я... – начала она виновато.

Врач поднял руку, останавливая ее. Он не был рассержен. В его обычно сдержанном взгляде читалось глубокое понимание, даже... одобрение?

– Пусть, Мария, – тихо сказал он. – Иногда мороженое – лучший анальгетик. А свежий воздух – сильнейший антидепрессант. Засчитаем как сеанс трудотерапии. – Он повернулся и пошел по коридору, оставив сестру Марию смотреть вслед на следы от колес, ведущие обратно к жизни. Ненадолго, но все же к жизни.

Почему так?

Все просто. Симптомы (кашель, боль и др.) человек чувствует, когда процесс уже далеко зашел. А обследовался у доктора он никогда, либо много лет назад.

В этом и смысл профилактики и диспансеризации. Найти тогда, не когда заболело, а когда можно все вылечить! Большинство обращаются к врачу слишком поздно. А можно было иначе.

Есть случаи, когда 4 стадия — вовсе не конец. Расскажу, от чего это зависит.

Рак щитовидной железы, простаты, некоторые виды рака груди, лимфомы очень хорошо поддаются лечению.

Некоторые опухоли имеют мутации, которые делают их чувствительными к таргетной терапии или иммунотерапии.

Метастазы в кости или лимфоузлы обычно менее опасны, чем метастазы в печень, лёгкие или мозг.

Если у человека есть тяжёлые хронические болезни (сердечная недостаточность, диабет, иммунодефицит), это ухудшает прогноз.

Про жизнь:

По статистике будут жить 5 лет и более после постановки диагноза 4 стадии всего 5-15%.  Тут простая арифметика. Если заболеет 100 человек, то только 5 из них сохранят возможность жизни дальше.

К сожалению, чем моложе человек, тем чаще его тип рака наиболее агрессивен и сложнее поддается лечению. В пожилом возрасте процессы идут медленнее.

Вопрос лечения индивидуален.
При одинаковом типе рака, поле, возрасте - прогноз разный. Все мы генетически отличаемся.

С 4-ой стадии можно прожить 10 и более лет.

Можно не прожить и года.

Помните! Все в наших руках. Позаботьтесь о себе.
Подпишись, чтобы не пропустить реальные истории.