Повтор + Страшно

Я всегда был слепым, и это меня устраивает. Я благодарен, что не потерял зрение в один прекрасный день, а просто никогда не видел. Не знаю, как люди такое переживают. Мне хотя бы не приходится оплакивать то, чего у меня никогда не было.

Я прожил в квартире на Верхнем Ист-Сайде очень, очень долго. Как писателю, мне важно иметь собственное пространство. Говорят, что у меня изысканный стиль изложения: незрячий, я фокусируюсь на других органах чувств, и мое повествование сияет благодаря их стимуляции. Я не говорю «красное яблоко» - красный цвет не имеет для меня никакого значения. Я говорю: теплое, твердое и кисловатое, но немного сладкое, хорошо ложащееся в руку, пахнущее травой и детством.

Не буду врать, та квартирка была милой, но очень уж крошечной. А я хотел научиться играть на пианино. Поэтому, я, скопив деньги за свои работы, купил прекрасный особняк в пригороде. По крайней мере, так его называют мои друзья и родственники. Мне это неважно - я все равно ничего не вижу.

Я просто хочу чувствовать теплый солнечный свет на кухне и свежий воздух с балкона, пить кофе по утрам и слушать птиц. И я работаю. Днем и ночью.

Близкие считали, что двухэтажный дом может создать проблемы. Потому что, по их мнению, даже если я всю жизнь живу вслепую, готовлю, нарезаю продукты, принимаю ванну и убираюсь в доме, я, очевидно, не могу подняться по какой-то чертовой лестнице. Однако, для меня это проблемой не было.

Я посчитал ступеньки лестницы. Их 14. В конце концов я привык к этому и даже начал подниматься и спускаться быстрее, поскольку точно знал, сколько ступенек мне нужно преодолеть. Так уж устроен человек, когда он слеп - некоторые движения становятся рефлексами: ты живешь один, учишься размещать определенные вещи в одном месте и всегда находишь их там же.

Однажды, однако, я спускался по лестнице и оступился. Там, где я должен был начаться пол, оказалась дополнительная ступенька. Я не придал этому значения. Подумал, что, наверное, просчитался. То есть да, это было странно, потому что после 30 лет слепоты оступиться в своем же доме - не самое обычное дело, но я не придал этому значения.

Однако, поднимаясь наверх, я снова оступился. И вот это было совсем странно. Откуда взялась лишняя ступенька?

Я вернулся на лестницу и посчитал снова. 15 ступенек. Еще раз. 14.

Что за хрень?

Разумеется на лестнице всего 14 ступеней.

Плюнув на это, я ушел спать.

Прошло несколько дней, больше я не оступился и решил, что это просто была ошибка уставшего разума.

Но однажды ночью, спускаясь вниз за стаканом воды, я снова споткнулся. На этот раз даже упал. Я просчитался не на одну ступеньку. На две.

Я обшарил все вокруг и встал. Нога сильно болела, но лодыжка оказалась цела. Хотя я и не мог на нее встать, но серьезных повреждений явно не было. Я поднялся наверх, осторожно, считая ступени.

16.

Какого чёрта? Конечно, можно ошибиться, насчитать на одну больше или меньше. Но на две?

В доме было так тихо, абсолютно тихо. Ни птиц, ни пчел, ни проезжающих машин. Нормальные люди боятся темноты…

Я боюсь тишины.

Я снова спустился по лестнице, считая ступеньки. Когда дошел до самого низа, вновь насчитал 14.

Опять поднялся.

18.

Это было совершенно нелепо. Неужели кто-то издевается надо мной? Как они вообще могли провернуть это? Я никогда не слышал, чтобы грабители врывались в чужой дом и добавляли ступеньки к лестнице.

И все же я пошел проверить, заперта ли дверь.

Дома я всегда передвигаясь легко и ловко. Я прошел через кухню, оттуда в коридор..

И вдруг на что-то наткнулся.

Я замер. Все органы чувств напряглись, волосы встали дыбом, в ушах зашумело. Никогда в жизни я не испытывал такого страха. Подумав мгновение, я все же решил пройти дальше и проверить дверь. Заперта.

Чуть успокоившись, я вернулся наверх и на этот раз ни на что не наткнулся. Или ни на кого.

18.

Черт возьми!

В итоге всю ночь я только и делал, что ходил вверх-вниз, как сумасшедший. И каждый раз получал разные результаты.

Наконец, я решил спуститься и посчитать ступени ещё один последний раз. И все.

14.

Ладно, наверное, сейчас сойду.

15.

Нет, все еще иду.

17.

19.

21.

Это рекорд.

27.

... 33.

Этого просто не может быть.

52.

88.

Я абсолютно точно ощутил чувство надвигающейся гибели. Что-то блуждало рядом со мной. И это было мерзко, отвратительно и неестественно. А лестница никак не кончалась.

102.

И наконец я сдался. Что бы это ни было, не стоило добираться до дна. Я пошел обратно наверх. И ровно в тот момент, когда повернулся спиной, пытаясь быть храбрым, что-то взяло надо мной верх, и я побежал на четвереньках, цепляясь за ступени, отчаянно пытаясь добраться до верха, отчаянно пытаясь бежать, бежать, бежать обратно в свою спальню.

Не помню, как оказался внутри и запер дверь, но я это сделал. А теперь я сижу здесь и пишу этот пост.

Этот дом странный. Он жуткий и тревожный. И я думаю, что если бы добрался до нижней ступеньки лестницы, то покинул бы этот мир. Мне кажется, это уже не мой дом.

Однако какую бы глупую, загадочную, жуткую, неестественную лестницу я ни открыл, важно не только не спускаться по ней. Важно чтобы ничего не поднялось наверх.

И сейчас я слышу, как она скрипит.

~

Оригинал

Телеграм-канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевел Березин Дмитрий специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

Мы впервые казнили Джозефа Гласса 18 августа 1999 года.

Я с самого начала знал, что это будет странный случай. Никогда не видел, чтобы кто-то так радовался своей смерти. Казалось, что мы делаем ему одолжение. Он отказался от автоматической апелляции, отказался от священника. Ему просто хотелось, чтобы все закончилось. Прошло чуть больше года, и настал момент для его встречи с Богом.

Он всегда пугал меня, даже когда я просто проходил мимо его камеры. Он был как наш собственный Ганнибал Лектер: стоял в углу своей камеры, словно ждал, когда ты пройдешь мимо. Свет в камере всегда сгорал, и ремонтники устали его чинить. Ему это, похоже, было все равно. Темнота поглощала верхнюю часть его тела, и единственное, что я мог разглядеть — это белки его маленьких глаз, сверкающие из черноты.

Билли постучал дубинкой по прутьям. «Подъем, ковбой», — крикнул он насмешливо. — «Пришло время расплатиться, ублюдок».

— Билли, — начальник Тафт остановил его одним словом. — Если не можешь вести себя как профессионал, тебе лучше остаться в стороне.

Билли замолчал и облизал пересохшие губы. «Нет, это шоу я не пропущу».

Гласс выводил его из себя больше, чем любой другой заключенный. Билли любил, когда преступники хотя бы делали вид, что жалеют о содеянном, или боялись своей участи. А этот даже слезинки не уронил. Он был каменным, как статуя, даже когда его вели к электрическому стулу. Иногда Билли шутил, что нам нужно вытащить его во двор с парой автомобильных аккумуляторов, чтобы заставить его почувствовать страх Божий. Думаю, он шутил лишь наполовину.

После того, что этот парень сделал с теми девочками... Ну, у Билли была дочь, и это его сильно задевало.

Мы все наблюдали, как он поджарился. Начальник, его ближайшие люди, человек из департамента исправительных учреждений, тюремный врач, семьи погибших девочек. Все прошло по книге. Единственное, что меня смутило — это запах смерти, который так и не исчез с одежды, что я носил в тот день.

А на следующее утро, когда мы пришли на работу, я снова увидел эти белки глаз, сверкающие в темноте камеры. «Доброе утро, господа», — сказал он, как и каждое утро, своим тихим, хриплым голосом.

Признаюсь, я все выронил, отступил назад, как испуганный ребенок. «Ты… ты же должен быть…»

«Не понимаю, о чем вы, сэр», — сказал он, подойдя ближе, как будто хотел просверлить меня взглядом. Его голос прозвучал с оттенком разочарования. «Вы обещали, что вчера будет конец, но не пришли за мной. Я ждал всю ночь. Почему вы солгали?»

Я и Тафт переглянулись. У нас обоих был один и тот же вопрос на уме. Если Гласс был жив, то кого мы вчера отвезли в морг?

«Господи Иисусе». Тафт содрогнулся, открыв покрывало трупа, и отступил. «Это Билли».

Я посмотрел, хотя знал, что не должен был. До конца жизни меня будет преследовать образ моего друга, лежащего на спине с открытым ртом и мутными глазами, полными ужаса.

Общественность так и не узнала правды. Официальной версией было, что у Билли случился сердечный приступ. Внутри же этот случай стал величайшим скандалом. Худший случай некомпетентности и халатности в истории, так его назвали. Нас с Тафтом выгнали, и нас бы тоже привлекли к ответственности, но это бы означало признать, что все это произошло.

Я никак не мог понять, как среди десятков свидетелей никто не заметил, что на стул усаживали охранника, а не заключенного? Это было настолько абсурдно, что я не мог в это поверить. Гласс был в том стуле. Я был уверен в этом, как никогда.

Несколько месяцев спустя я заметил, что по всему городу на миг отключилось электричество. Это произошло быстро, и я не придал этому значения. До того момента, пока на следующее утро мне не позвонили. «Мы попытались казнить Джозефа Гласса во второй раз вчера вечером», — сказал голос. И после долгой паузы, когда голос вновь заговорил, я почувствовал в нем беспокойство. «И… это не сработало».

Я моргнул. «Как это — не сработало?»

Наступила долгая тишина. «Лучше вам увидеть это своими глазами».

Так мы с Тафтом снова вернулись на работу.

Официально Джозеф Гласс был казнен 18 августа 1999 года. Неофициально — его снова казнили через шесть месяцев, чтобы закрыть все вопросы. Но на этот раз он даже не притворился мертвым. Он просто сидел, как будто ничего не происходило, пока охранник, который включил рубильник, вдруг начал корчиться и кричать, как будто электричество рвало его изнутри.

Теперь этим делом занимались агенты из какого-то тайного департамента по расследованию "претернатуральных" явлений. Мне сказали, что Гласс отказывается говорить с кем-либо, кроме нас, его бывших охранников. Когда я вошел в комнату для допроса, у меня было ощущение, что я сам заключенный, которого ведут на казнь.

Гласс сидел и ждал, как будто ничего не изменилось. Я сделал глубокий вдох и сел напротив него. Я уже встречался с серийными убийцами и психопатами и не испытывал страха. Но как можно было не бояться человека, который мог убивать без прикосновения? «Гласс», — произнес я.

«Офицер Мендес», — его тон оставался бесстрастным. «Я думал, вы бросили меня».

Я вздрогнул. «Нет, Гласс, я… был временно отстранен. Рад снова тебя видеть. Может, хочешь стакан воды?» Я протянул ему стакан. Он даже не посмотрел на него. Его глаза просто сверлили мои. «Я… я пришел задать тебе несколько вопросов».

Молчание.

«Хорошо… Гласс, мне нужно знать… как ты убил Билли и Крамера».

«Я не убивал», — ответил он. — «Это оно убило».

«Оно?»

«То, что стоит у тебя за спиной».

Я не стал оглядываться. Слишком много раз заключенные пытались отвлечь меня такими трюками. «Гласс, прошу, давай серьезно», — ответил я. — «Я всегда относился к тебе с уважением. Ты никогда не жаловался на меня».

«На самом деле, у меня есть претензия ко всем вам», — впервые в его голосе прозвучала эмоция. — «Вы все считаете, что смерть — это наказание. Но это не так. Это свобода — единственная свобода. Вы пообещали мне этот дар, пообещали, что позволите мне умереть. Вы дали его многим другим, но меня оставили. Со всеми вашими машинами, наукой и знаниями... вы должны найти способ».

У меня пересохло в горле. Я сделал глоток воды, пытаясь успокоить нервы. «Мы стараемся, Гласс. Но ты должен нам помочь. Возможно, если бы ты рассказал… что именно мешает нам казнить тебя?»

Он впервые пошевелился, медленно наклоняясь вперед. «Оно не позволяет мне умереть».

И в этот момент я почувствовал руку на своем плече.

Все остановилось. Легкие перестали наполняться воздухом. Я замер, парализованный страхом. Я видел эту руку — длинную, венозную и черную, — боковым зрением. Я чувствовал дыхание на своей шее.

Позже, когда мне показали запись с камеры наблюдения, на ней не было никого за моей спиной. Никаких следов. Ничего.

7 мая 2001 года Гласса должны были казнить в третий раз, на этот раз через повешение, в каком-то секретном правительственном объекте. В тот вечер мы с Тафтом сидели в его кабинете и выпивали скотч, хотя это больше напоминало попытку заглушить страх. Тафт смотрел во двор и сказал: «Знаешь, Мендес, почему я выбрал эту работу?»

Я покачал головой. Он вздохнул. «В 63-м нашли тело женщины в обгоревшей машине в парке рядом с моим районом. Проститутка. Один из клиентов… разрезал её на куски и сжёг все улики. И знаешь, что меня поразило? Никому не было дела. Никто даже не расследовал это дело. Кого волнует одна пропавшая шлюха с 5-й авеню, верно?»

Он посмотрел на меня и произнес с горечью: «И тогда я решил, что каждая жизнь важна. Даже те, кого общество предпочитает забыть. Я нашел этого ублюдка и смотрел, как он жарится на стуле. И мне казалось, что справедливость восторжествовала».

Тафт замолчал, а затем добавил: «Но если Гласс не умрет сегодня, Мендес, я уйду в отставку. Если монстр вроде него не может получить наказание… где тогда справедливость?»

Я был потрясен. Начальник тюрьмы казался мне несгибаемой фигурой. «Он умрет, сэр», — пообещал я. «На этот раз все получится. Обязательно».

Но он, казалось, сомневался. И вдруг его подняло с кресла невидимой силой.

Он задыхался, корчился, хватаясь за невидимую петлю, которая душила его. Его лицо быстро побагровело, глаза вылезли из орбит. Он пытался глотнуть воздух, но ничего не получалось.

Я застыл, не понимая, что происходит. Но потом бросился к нему, обхватил его ноги, стараясь утянуть вниз, на пол, чтобы снять давление с его шеи. Но это только усилило петлю, и я видел, как она всё сильнее впивается в его кожу. Тогда я попытался приподнять его выше, надеясь, что это хоть как-то облегчит его страдания.

Слёзы текли по его лицу, пока оно не посинело, и даже если я не мог видеть веревку, я ясно видел, как его шея сжалась под этим невидимым воздействием. Я орал до хрипоты, зовя на помощь: «Помогите! Кто-нибудь! Ради всего святого, нужна помощь!» Но никто не пришел.

А затем меня словно сбила с ног невидимая сила. Я упал, но всё ещё держал его за ноги, и это вызвало резкий рывок. Тело начальника дёрнулось, и я услышал отвратительный хруст.

Я медленно поднял глаза. Его шея была растянута неестественно длинно, голова наклонилась под углом почти в девяносто градусов. Его глаза вытаращены, а язык опух и свисал изо рта. Когда невидимая сила исчезла, его тело рухнуло на меня, и я закричал.

Я выбежал из кабинета, вываливаясь в коридор, где коллеги спокойно разговаривали и работали. Несмотря на все мои крики, пока Тафт умирал, они ничего не слышали.

Я понял одно: мне надо было уходить. То, с чем мы столкнулись, было чем-то нечестивым, чем-то, что могло настигнуть нас где угодно. Моя жизнь, а может, и душа была под угрозой. Но агенты в строгих костюмах ясно дали понять: если я откажусь сотрудничать, меня выставят главным виновником убийства начальника Тафта.

И вот я снова оказался в допросной комнате, напротив Джозефа Гласса, который больше не казался человеком. Его глаза потемнели до абсолютной черноты. Или, возможно, у него больше не было глаз, только окна в неведомую тьму. Я сидел перед ним, дрожа, чувствуя себя скорее заключённым, чем надзирателем.

— М-мистер... Гласс, — заикался я. Он молчал. Я старался сосредоточиться на своих записях, чтобы не смотреть в эти ужасные глаза. — У-у меня есть... несколько вопросов, которые я должен вам задать. Это... это нормально?

Тишина.

Я сделал глубокий вдох и продолжил: — Сколько вам лет, Гласс?

Я думал, что это один из тех стандартных вопросов, чтобы начать разговор. Но его ответ застал меня врасплох.

— Я стар, дитя, — его голос звучал не так, как раньше. Он был глубоким, низким, словно говорили несколько людей одновременно, каждый из которых был древним. — Старее, чем ты можешь себе представить. Старее, чем эта страна, и даже старее, чем империя, которая породила её.

Я с трудом сдержал животный инстинкт убежать. Я попытался сосредоточиться на вопросах. — Почему вы сделали это с теми девочками?

— Просто чтобы почувствовать хоть что-то, — прошептал он. — Хоть что-нибудь.

— Вы не почувствовали ни капли... вины? Раскаяния?

— Ты спрашиваешь об этом у меня? У меня, кто видел взлёты и падения империй? — он почти рассмеялся. — Разве время чувствует вину? Ведь время убило куда больше людей, чем я. Но человечество — это как гидра. Все, кого я убил, будут заменены на новых, практически идентичных. И так будет продолжаться вечно.

Он продолжал говорить, и его слова звучали с ужасающей ясностью: — Вы ожидали, что я буду жалеть тех, кто получил то, чего я сам жажду? Только мертвые освобождены от цикла. Это благословение. — И вдруг он поднялся со стула, как будто его никогда и не сковывали никакие цепи. — Благословение, которое ты мне обещал, офицер Мендес.

Я смотрел на него в полном недоумении. — Что? Как ты… — Но я не успел договорить, как он внезапно оказался передо мной, переползая через стол с пугающей грацией паука.

Все его подавленные эмоции внезапно вырвались наружу. Слёзы текли по его щекам, его лицо исказилось от ярости, боли, предательства. Под чёрной бездной его глаз я видел, как всплывают ужасные существа, которые прятались в этой тьме. — Ты должен мне смерть. Выполни своё обещание. Заплати по долгу.

Я закричал и попытался вырваться из его хватки, но он был сильнее, чем я ожидал. Я не мог высвободиться. — Я не буду! Убери свои грязные руки, мерзавец!

— Сделай это! Заплати мне! — Он кричал, словно тысяча голосов одновременно, раздирая мой разум. Я вцепился в его горло и начал давить, пытаясь задушить его. Но вместо этого я почувствовал, как невидимая сила сжимает моё собственное горло, как мои лёгкие жаждут воздуха. Но я продолжал давить, в надежде, что смогу прорваться сквозь эту нечестивую силу.

И вдруг я почувствовал эти ужасные руки на своих плечах, и меня охватил древний страх. Я был парализован, как будто таинственная сила, которая веками пугала людей, теперь стояла у меня за спиной. Эти руки подняли меня с кресла, бросили, как куклу, и последнее, что я помню, — это как я пришел в себя в медпункте.

На записях с камеры не было ничего. Просто как я вхожу в комнату, двигаясь странно, почти механически, сажусь, а мы оба просто сидим и смотрим друг на друга, не произнося ни слова. Целый час.

После этого Джозеф Гласс впал в кататоническое состояние и больше не говорил даже со мной. Когда моя "полезность" закончилась, агенты выбросили меня, как старый мусор. Им больше не было до меня дела, даже если я кому-то и расскажу. Кто бы мне поверил?

Я думал, что наконец освободился от этого кошмара. Но ошибся.

Если вы попробуете найти имя Джозефа Гласса в открытых источниках, вы не найдете ничего. Они спрятали его в секретном объекте, стерли все следы его существования. Я бы сказал, что его "вычеркнули из истории", если бы вообще можно было назвать его человеком. Но они продолжают пытаться казнить его всеми возможными способами. Я не знаю, зачем им это нужно. Возможно, это исследования. Военным, наверное, не помешало бы найти способ сделать своих солдат такими же неубиваемыми, как Гласс. Да и последствиями им не приходится заниматься.

3 июня 2005 года они попытались расстрелять его. Я знаю это, потому что в тот вечер мы с женой были на втором медовом месяце, танцевали медленный танец у озера под нашу любимую песню. Внезапно я почувствовал влажность на груди. Я опустил взгляд и увидел её глаза, серые и мутные, как туманное стекло, а её грудь была изрешечена пулями, хотя я не слышал ни единого выстрела.

23 декабря 2012 года они попытались ввести ему смертельную инъекцию. Это был тот день, когда нашли машину моего сына, врезавшуюся в дерево. Коронеры были озадачены, обнаружив, что он был мёртв ещё до аварии — его кровь была насыщена павулоном и хлоридом калия.

Прошло много лет с тех пор, как я отгородился от всех, кого знал, прячась в этой хижине в глуши. Но запах смерти всё ещё следует за мной. Пару лет назад я нашёл в новостях упоминание о моём племяннике. Его нашли полностью обескровленным, все его вены были пусты, хотя следов борьбы не было. Боюсь даже представить, какими методами они пытались казнить Гласса теперь.

Он не отпустит меня. Пока я не заплачу по долгу.

Но я тоже кое-что изучил. Я исследовал те бесчисленные существа, которые я видел, глядя в чёрные глаза Гласса. Я узнал вещи, которые не предназначены для человеческого понимания. Я провёл ритуалы, собрал инструменты, необходимые ингредиенты. И я думаю, что знаю, где они его держат. Несмотря на то, что мне завязывали глаза, я засекал каждое поворотное движение на пути к секретному объекту, а затем неделями следил за этим местом, отмечая все входы и выходы.

Может быть, я сходил с ума. А может, я действительно нашёл способ положить конец этому кошмару. Чтобы наконец дать этому монстру ту справедливость, которую бы хотел для него Тафт. Джозеф Гласс был прав в одном: я должен заплатить то, что должен.

Даже если это убьёт меня.

Со слов моего деда, эти события произошли в середине 1970-х годов в его родной деревне, что находится на юге Сибири. Деревня и поныне населена и исчезать с лица земли не собирается. Мой дед, зовут его Андрей, в ту пору работал мотористом в колхозе. Работы хватало за глаза, особенно в пору посева и сбора урожая, деньги платили очень хорошие, хоть и приходилось в буквальном смысле жить в полях.

Поздней сухой весной бригада, где трудился мой дед, заканчивала работы на отдаленном поле. Работали без выходных уже почти две недели, но никто и не подавал виду, что устал, никто не позволял себе схалтурить или уйти с поля раньше коллектива. Быт был организован здесь же: легкий деревянный навес, под ним большой общий стол с лавками, пара умывальников. Недалеко стояли бытовки на колесах, где все и ночевали. Поле соседствовало с густым лесом, который постепенно переходил в непроходимую тайгу. Так вот, однажды, когда они всей бригадой после долгого трудового дня сели за стол ужинать, к ним из леса вышла женщина. Дед описывал ее как высокую и худую, с необычными чертами лица: «Вроде лицо и красивое, нос, глаза на месте, ямочки на щеках, улыбается, но смотришь на нее и понимаешь, что будто не человек это». Одета она была в серую длиннополую одежду из какого-то грубого домотканого сукна. «Такой одежи я уж лет 30 не видывал, это ж еще при царе, наверно, так одевались, тяжело жилось, видать, тогда», — говорил дед.

Вся бригада словно оцепенела, все разом отложили ложки и уставились на незнакомку. Та постояла немного в тени сосен и подошла прямо к столу. Кто-то из ребят молча подвинулся и предложил незнакомке присесть, другие гостеприимно налили полную миску борща и поставили к освободившемуся месту. Но незнакомка даже не посмотрела на предложенное угощение, она громко вскрикнула и направилась к одному из тракторов. Тут оцепенение, видимо, прошло, так как бригадир, беспокоясь за сохранность казенного имущества, сказал ей: «Куда это ты, милая моя, лыжи-то навострила? Смотри мне, не озоруй, а то знаем мы ваших. Ходят, мол, дай, дядя, за рулем посидеть, а сами по карманам в спецовке шарят».

Далее буду описывать события словами деда Андрея.

Мы тогда еще посмотрели на старшого, мол, ну что с тебя, убудет что ли, пусть ходит, не унесет же она этот трактор в подоле. Но Иван Савельич разошелся: «Уходи, — говорит, — отсюда! Ты с какой деревни? Вот на тебя напишу жалобу, что мешаешь людям работать!» А она даже не глянула на него, подошла к трактору и давай нюхать его. Ну вот прямо картина, стоит деваха, нос свой к двигателю прислонила и нюхает. Ну, мы прямо заржали тогда все разом, словно отпустило нас что-то. Кто-то закричал ей: «Глупая, ты ж солярки-то сейчас нанюхаешься, потом блевать будешь. Уйди, дура безмозглая!» Ну, в общем, давай ее по-всякому, и про еду забыли, и про все на свете.

А девка-то постояла так, словно и не слышала она нас, потом подняла голову и в поле сиганула бежать, да так быстро, что даже ног не видно было. Мы все повскакивали с лавок и бегом к трактору, а ее и след простыл, даже травы примятой не видно. Только Арсеня наш, с Ивановской который, разглядел у пруда уже ее. Как и не бежала будто, стоит себе и на нас зыркает. Ну, мы поорали ей да за ужин обратно сели. Как сели, так и ахнули: борщ весь скис, аж зеленой плесенью покрылся. Хлеб в черных пятнах, аж брать страшно. Кто-то в голос на повариху давай орать, той аж дурно стало, унесли несчастную в бытовку. Стоим вот всей ватагой вокруг стола и чешем репы, что за чертовщина такая. Тут кто-то из наших и спрашивает: «А Иван Савельич-то где?» Оглянулись — и правда, нет бригадира.

Давай звать его, сбегали к поварихе до бытовки, нету там его. Вот только недавно с нами был, орал на эту дуреху и словно сквозь землю провалился. Трое парней кинулись по ближайшим кустам, может, живот прихватило от борща у старшего, но и там тоже нету. Орали, орали, всё без толку. Ну, прикинули уж, что сам найдется, не маленький чай. Борщ, само собой, на землю вылили, хлеб в костер поскидывали. А жрать-то охота, весь день, считай, на работе. Из продуктов только картошка осталась. У поварихи натурально отшибло весь разум, только лежит да охает. Залили в нее 100 грамм водки и оставили отлеживаться.

Ну посовещались мужики, да и решили до деревни съездить за харчами, километров 12 в одну сторону, на тракторе часа за полтора-два управиться можно, да заодно фельдшера для поварихи привезти. Вроде решить-то решили, но чего с бригадиром-то делать — непонятно, пропал ведь человек. Ну тут я, вроде как самый старший после Савельича, и решаю: «В общем, езжай, Арсеня, на моем тракторе, а мы тут останемся, да бригадира дожидаться будем». Отцепили плуг, завели трактор, сел, значит, Арсеня в кабину и тут же выскочил оттуда весь белый. «Ноги, — говорит, — ноги из-под трактора торчат, с другой стороны. Там как раз тень от деревьев, только с кабины и разглядишь».

Подбегаем: точно, лежит кто-то под трактором. Кинулись ближе — бригадир наш там. Мы его за ноги — давай дергать, мол, Савельич, вылазь оттуда, потом взяли втроем да вытащили его волоком. Бледный весь, лицо всё маслом машинным закапано, но вроде живой, дышит. Мы водой его — давай плескать, по щекам бьем, не приходит в себя. В бытовку к поварихе отнесли, а Арсеня тут же по газам в деревню за фельдшером и участковым.

Про бабу эту чудную и забыли уже все, потом спрашивал своих — никто не помнит, стояла она так же в поле или нет. Прошло, наверно, с полчаса, выходит из бытовки бригадир, очухался, значит. Лицо всё отекшее, словно с попойки. Мы, значит, сидим все за столом, смотрим на него, молча курим. Савельич подходит к нам и говорит: «Уезжать надо отседа, мужики. Место тут плохое, беда будет». Мы ему: «Иван Савельич, шли бы вы обратно, отлежались бы в тенечке, сейчас вот Арсеня фельдшерицу привезет, посмотрит вас». Про милиционера как-то промолчали все, мало ли чего. Так он хвать сразу первого попавшегося за грудки, Сенька это был, Валерки твоего другана дед, да закричит ему в лицо: «А ну, мать твою растак! Собирай железяки да бегом отседа в колхоз. Всё!» У меня аж душа в пятки ушла, никогда таким не видел старшого.

Ну, мы поглядели друг на друга, папироски потушили, да давай вещи собирать. Кто-то полез навес разбирать, так Савельич закричал: «Брось его! Давайте соляру забирайте всю и технику».

Я к нему подхожу и спрашиваю так негромко: мол, чего случилось-то? Он посмотрел на меня и снова: «Беда будет, уходить надо».

Какая беда, где, когда — ничего от него не добился, молчит да по сторонам зыркает. Потом и вовсе побежал к полю, как раз к тому месту, откуда эта баба убежала. Постоял, значит, поглядел вдаль, в сторону пруда, потом к нам вернулся. Мы уже к тому времени были готовы выдвигаться. И тут-то все увидели тучу! Шла она сперва медленно со стороны леса. А потом ветер налетел такой хлесткий, ну точно быть урагану. Подумали: уж не про эту ли беду говорит наш бригадир? Ну да, радости мало, навес сорвет, да одежду забытую пораскидает по всем гектарам, но ведь не в первый же это. Тех, кто в страду работал не первый год, этим не испугаешь.

А тут еще трактор, который баба та нюхала, не заводится. Уж все завелись, на дорогу потихоньку выползать начали, а он ни в какую. Дергают, дергают его, значит, он только чихает и всё. Уж не помню, чья была машина-то. Савельич, значит, подбежал и кричит снова: «Бросай его, ехать надо!» Схватил того мужика за шиворот и потащил к дороге. Ну уж никто и тут спорить не стал, да и надоел этот балаган всем, домой так домой! А трактор потом заберут, никуда не денется.

Ветер уже сильный был, уж подлесок к земле начинал пригибаться, и туча эта всё ближе и ближе — вот-вот хлынет. Это мы уже порядком отъехали, километра три-четыре, как вдруг запахло дымом. Вот так резко и сильно, а потом смотрим — глазам не верим, снег повалил. Я назад-то оглянулся, а там всё красно! Тайга горит за нами, а то не снег, а пепел валит! Ой, что тут началось, все по газам дали, справа-то поле целинное, сушняка, а слева-то лес стоит, вот как догонит нас пожар, тут и останемся. Смотрю, повариха в прицепленной бытовке крестится и на поле показывает, а там тоже огонь скачет — отрезает, значит, нам дорогу.

Ну, выехали, значит, мы уже к реке, там огню не достать уж нас. Трактора поближе к воде подогнали, моторы не глушим, а сами из кабин повыскакивали, смотрим на это зарево и бригадира давай выпытывать — откуда узнал про пожар? Ведь ни дыминки не было.

Ну, он уже успокоился, беда миновала, стало быть, и рассказать можно.

«Погубить, — говорит, — она нас хотела ведь, девка-то эта. Уж и не знаю, кто это такая, ведьма иль дух какой злой, но не получилось у нее ничего».

Мы все рты пооткрывали, слушаем его, значит, дальше.

«Пошел я к ней, значит, разобраться, кто она такая и чего ей надо. Убежала-то она от нас далеко и прытко, даже и не видел никто, как так вышло. Пошел я через поле, она все машет и машет мне рукой, зовет, видимо. Я ей кричу, мол, иди сама сюда, не злимся мы на тебя. Она не обращает внимания и всё тут, машет и машет, потом давай в меня пальцем тыкать и что-то прикрикивать, видимо, чтоб торопился, шел к ней. Прибавил я шагу, сам иду и чувствую, на сердце тяжело становится, будто кто-то изнутри меня начинает потихоньку сдавливать. Тут мне и страшно стало, и уж решил плюнуть на нее да назад повернуть, но не могу, словно тащит она меня к себе. Ни головы повернуть назад, ни рукой помахать уже не могу. Только ноги сами передвигаются. А баба эта, смотрю, заулыбалась так страшно, рукой своей все сильнее замахала и клокочет что-то про себя. Лицо жуткое, словно из бумаги мятой большой комок вместо головы. Рот огромный и круглый стал, вроде как у рыбы какой, глаза серые, мутные, словно из слюды, вот так уж близко к ней подошел я. От страха давай вспоминать молитвы да заговоры, да не помню ни одной, хоть и крещеный. В голове только «Господи, спаси, убереги от нечистого», да матушку свою покойницу вспомнил, она у меня набожная была, начал в памяти перебирать, как мы в церковь ходили, какие слова там говорили. Уж как давай я все эти слова церковные про себя повторять, потом уж и молитву «Отче наш» вспоминать начал, забубнил ее шепотом. Чувствую, как тяжесть уходить-то начала, ноги подкосились, упал я аккурат на колени и давай тут же креститься. Уж как я только не крестился, и слева направо, и наоборот, и руками обеими по очереди. И помогли молитвы со знаменьем, завыло чудище и в пруд кинулось, там и пропало, даже рябь по воде не пошла. А я все стою на коленях, в себя, значит, прихожу, и тут слышу, гудит сзади, как будто огонь в печи, и дымом пахнет. Встал я на ноги, обернулся назад, а там горит наш балаган вместе с техникой, поле горит, тайга полыхает! И меня тут же огнем накрыло. Ничего не помню потом. Как уж под трактором очутился, ума не приложу. Как в себя пришел и понял, что живой, то долго думать не стал, не зря мне видение это явилось. Стало быть, не зря!»

Уж мы тут и креститься, и молиться давай, бригадира по плечам хлопаем, спаситель наш. Не знаю, сколько времени мы там на берегу стояли, уже и с других полей подъехали бригады, увидев зарево-то наше. И Арсеня с подмогой из колхоза прикатил. А пожар долго еще бушевал, весь лес выгорел, поля и наш балаган начисто сгорели, только груда железа от брошенного трактора осталась, до сих пор там стоит, никто даже на металл не утащил — боятся.

Уже позже знающие люди предположили, что баба эта была дух злой, вроде как полуденница называется. Раньше предкам нашим всячески вредила эта нечисть, поэтому и пахали, и сеяли по древним правилам, в самый зной не трогали поля — знали, что это самое время для духов полуденных. Уживались раньше предки наши с духами и жителями лесными, а с приходом новой власти подзабыли, небось, вот и пыталось «это» нас прогнать иль сгубить. Видать, уж сильно мы ей докучали.

Но самое страшное, что не спасли молитва да крест Ивана Савельича от злой полуденницы. Поле это хоть и сгорело начисто, и засеивать его не стали, но на следующий год колхоз его все-таки прибрал к хозяйству. Я уже в этот год работал помощником главного механика на базе МТС, а Иван Савельич все так же бригадирствовал. Так вот, мужики говорят, проснулись утром, а его нет, полдня искали — нашли в пруду том, утонул, бедолага. Будто ночью полез купаться и утоп, а пруд-то — куры ноги полощут в нем. Дозвалась, видать, полуденница!