Он очнулся утром. Первое, что он почувствовал, это холод, ужасный холод. Второе - резкая боль в ногах, пронзившая его, когда он попытался пошевелиться. Сжав зубы, Селевизар стал озираться. Вокруг было темно, только высоко-высоко вверху светился пролом, в который он и провалился вечером накануне. Постепенно его глаза привыкли к темноте и он отметил, что лежит на куче костей и мусора, состоящего из земли и мелких веток, смытых с поверхности дождями. Именно благодаря этому мусору он и не погиб, упав с такой большой высоты. Кости принадлежали в основном мелким животным, но у края кучи он разглядел и скалящийся человеческий череп. Превозмогая боль, каллиграф осмотрел ноги. Левая была сломана, и не нужно было много времени, чтобы это заметить - голень была наискось распорота белой острой костью. К счастью, кровотечение приутихло, пока он был без сознания. Правая нога изрядно распухла и посинела, но, ощупав её, Селевизар не нашёл переломов, что ж, уже это было неплохо. Он огляделся по сторонам, в полумраке ему удалось разглядеть, что пещера, в которую он попал, представляет собой огромный сводчатый зал, то тут то там громоздились валуны, а в стенах и на дне пещеры чернели глубокие расселины, ведущие, по-видимому, куда-то вниз...
Знания, почерпнутые Селевизаром из книг, несказанно помогли ему. Во-первых, он отлично знал медицину и потому для него не было секретом, как наставить поломанную кость и утихомирить норовистую гангрену, во-вторых, мхи и грибы, растущие в пещерах таили в себе много целебных свойств - белый мох ал, например, прекрасно заживлял раны, а напоминающий вываленную на пол рассыпчатую кашу гриб баши помимо ценных питательных свойств, обладал способностью унять любую боль. Было ещё и в-третьих, и в-четвёртых, и в-пятых... Поверь нам, уважаемый читатель, начитанность не всегда вредит, а порой даже приносит пользу. Первые две недели Селевизар провёл в опеке над своими ранами, он ползал вдоль стен, собирая мхи и грибы, он заглядывал в глубокие, уходящие далеко вниз расселины, он слизывал воду со стен пещеры. Он потихоньку приходил в себя, целебные мхи делали своё дело, и к концу второй недели каллиграф мог уже уверенно сказать, что чами-чами не вскрикнет над его головой, впрочем, уверенность эта несколько приутихала, когда он подумывал о выходе на поверхность. Глаза его уже настолько привыкли к царящему в пещере мраку, что он мог видеть даже в самых далёких от пролома уголках пещеры. А то, что он видел там, ему не нравилось, потому что не было никакой возможности вскарабкаться вверх - стены были гладкими, а те немногочисленные выступы и неровности, которые ему удалось разглядеть, были настолько никчемны, что их стоило брать во внимание. Единственным шансом на спасение могли оказаться расселины, ведущие вниз, из них под вечер дуло, холодный тихий ветерок, из-за чего Селевизару казалось, что вся пещера начинает шептать. Этот ветерок означал, что где-то там внизу может оказаться какой-нибудь выход... А может и не оказаться.
За четыре недели каллиграф поправился. Он всё ещё был слаб, но уже мог ходить, пока ещё хромая и держась за стены пещеры. Весь мох, все грибы и лишайники, а также вонючие останки косули, угодившей в ту самую ловушку, что и он, всё было старательно пережёвано и съедено. Необходимо было что-то делать. Обследовав расселины, он нашёл самую широкую из них, на высоте шести локтей над дном пещеры. Вооружившись длинной костью, Селевизар. тяжело вздохнул и полез вперёд. Поначалу расселина была узкой и ему приходилось ползти на животе, иногда он застревал, это были худшие моменты, потому что его охватывала истерика, а в таком положении истерика может только навредить. И она действительно не приводила ни к чему хорошему, он только ободрал кожу на локтях и коленях и наставил шишек на голове. Успокоившись, он протискивался дальше и вскоре расселина стала достаточно широкой, чтобы идти, пригибаясь. Продвигаясь так вперёд в абсолютной темноте, шаг за шагом он больше всего опасался упасть в невидимый каменный колодец или попасть в тупик. Скорее, этого второго он боялся больше. Когда он представлял дорогу назад со всеми её узкими проходами, его передёргивало. Вперёд и только вперёд.
Потолок стал выше - Селевизар мог наконец-то расправить плечи и выпрямится во весь рост, а ещё через несколько километров стало светло. Сначала он подумал, что это галлюцинация, его ведь непрерывно преследовали всякие звуки и образы, но вскоре он понял, что свет, который он видит, не плод его измученного воображения, а реальность - на стенах непослушной мочалкой разрастался светящийся мох. Селевизару никогда не приходилось видеть такой мох в натуральных условиях. В королевском дворце популярны были лампы из светящегося мха, представляющие собой хрустальные сосуды, наполненные высушенным и размолотым в порошок светящимся мхом. Такие лампы давали мягкий зеленоватый свет, а их преимуществом, в отличие от масляных ламп была долговечность - мох сохранял свои чудесные качества на протяжении многих лет.
Для отвыкших от света глаз каллиграфа даже такой слабый свет был достаточным. Он шёл вперёд, теперь уже смело, с беспокойством отмечая, что ход постоянно вёл вниз, это был едва уловимый уклон, но всё же ему это не нравилось. Он по-прежнему чувствовал движение воздуха снизу, иногда это был еле ощутимый поток, а иногда - свистящий ветер, порывы которого растрёпывали его волосы. Иногда, а может ему это только казалось, этот воздух пах морем и лесом. Тогда он ускорял шаг, забывая на время о том, что сходит всё глубже и глубже под землю.
Кроме светящегося мха, на стенах пещеры можно было найти много другой растительности, в том числе и склизкий вонючий бесцветный гриб хал, величиной с конскую голову. Его Селевизар тоже увидел наяву впервые и впервые также засомневался в своей компетентности относительно царства грибов. Когда-то давно, в библиотеке одного из фразийских монастырей ему довелось прочесть объёмный труд о грибах - хал автор монографии относил к грибам. Но каллиграф теперь считал иначе. Это было что угодно, но не гриб. Когда он устраивался поспать, рядом не было ни одного хала, но когда он просыпался, то обнаруживал вокруг себя с десяток этих странных созданий, казалось, что они сползались к нему со всей пещеры. Внимательно разглядывая студенистое тело хала, Селевизар мог поклясться, что видит внутри прозрачные пульсирующие органы. И ещё это жуткое чувство, когда явственно ощущаешь, что за тобой наблюдают - он не мог избавиться от этого чувства, когда поблизости были халы. Насколько каллиграф себя помнил, в присутствии сыроежек и подосиновиков, он чувствовал себя менее скованно. Жили в пещере и такие штуковины, о существовании которых он и не подозревал, например огромные водянистые жуки, напоминающие тараканов. Они ползали очень медленно и при этом издавали булькающие звуки - так как если бы кто-то катил по дну пещеры наполненный водой рыбий пузырь. Селевизар попробовал такого жука на вкус - оказалось весьма сносно, только отдавало горечью, а через некоторое время каллиграф почувствовал колоссальный прилив сил, нутро жука оказалось весьма питательным. Лишь раз удалось ему увидеть неизвестную ящерицу, она выбежала у него из-под ног и юркнула на потолок, где он не мог её достать. Ящерица висела вниз головой, и её было отлично видно в зеленоватом свете мхов. Размером с женскую ладошку, она была полупрозрачна, и внутри неё каллиграф видел слабое голубоватое свечение. Застыв, не мигая, животное рассматривало каллиграфа с не меньшим интересом, а затем исчезло, да так внезапно, что он в очередной раз усомнился в том, что только что видел. Были и гигантские слизни без раковин, однажды Селевизар, входя за поворот, подумал, что началось землетрясение, а это они, облепившие пол и потолок и стены сплошным ковром, разом зашевелились, почуяв приближение чужака.
Он уже потерял счёт ночёвкам, ему казалось, что с тех пор, как он упал в злосчастный пролом прошёл год, но, судя по отросшей бороде, прошло месяца два, не больше. Сознание каллиграфа странным образом изменялось, приспосабливаясь к новым условиям, как-то он поймал себя на том, что почти перестал думать, а во время долгих своих маршей не занят ничем другим, а только поисками съестного. Он уже не думал о спасении, как о цели своего путешествия, он просто жил здесь, а чтобы жить дальше, надо было идти вперёд. В пещере уже не раз встречались ему развилки, он, не думая всегда сворачивал влево, вскоре развилки стали попадаться всё чаще, а как-то проснувшись и только начав очередной переход, Селевизар наткнулся на дверь.
Необычайность этой кресовой двери, с резьбой по краю, напоминающей то ли буквы народа иш, славящегося тем, что их книги невозможно разобрать из-за того, что каждую букву пишет новый писец, то ли рисунки красной глиной на жилищах гуанов, была настолько велика, что Селевизар даже не смог по-настоящему удивиться. Несколько мгновений он тупо смотрел на дверь, в то время как в голове его крутился припев старой, как Фарех, песни вестунов, мотива которой не знал ни один из ныне живущих, а слова перевирались столь часто, что лишь эти строки не подлежали сомнению: "если есть двери - в них надо войти, чтобы прорваться на другую сторону, там люди и звери мирно живут, так давай же прорвемся на другую сторону". Машинально он поднял руку и нажал на рукоятку в форме ящерицы с левой стороны от двери - дверь тут же беззвучно распахнулась, открыв взору огромную пещеру с высоким сводом. Ослепленный светом, показавшимся ему нестерпимо ярким после почти полной тьмы его странствий, Селевизар зажмурился. Свет исходил от больших куч светящегося мха, аккуратно уложенных в шахматном порядке, между которым сновали. ... Хм, даже Селевизар, со всей своей ученостью, оказался в сильном затруднении, пытаясь определить, что за существа населяли эту странную пещеру. Чем-то они напоминали халов, только большего размера, с пятилетнего ребенка, но если насчет халов можно было сомневаться к их принадлежности к грибам, то тут уж не было никаких сомнений - то, что огромной массой копошилось у стен пещеры - это были не грибы, и даже не животные, поскольку, когда каллиграф внимательно присмотрелся к тому, чем заняты эти странные создания, в глаза ему бросились знаки, которые халы (за неимением лучшего имени назовем их так), непрерывно наносили на стены, и знаки эти, несомненно, являлись буквами какой-то, неизвестной ему, Селевизару, азбуки, и, следовательно, существа были разумны, а умные люди всегда смогут найти общий язык, даже не смотря на то, что говорят на разных наречиях, и используют для письма различные знаки. Так подумал Селевизар и улыбнулся. Он достал грифель, последний кусочек вечного грифеля, который берег до того времени, когда настанет пора явить миру последнюю мудрость умирающего, и, аккуратно ступая, дабы ненароком не наступить на халов, непрерывно снующих повсюду, подошел к участку стены, не столь плотно испещренной непонятными значками, тщательно намусолил свой грифель и, затаив дыхание, принялся выводить знаки, которые должны быть понятны всем разумным существам. Каллиграф нарисовал круг, квадрат, стилизованное изображение человека. После этого он, прикусив губу от напряжения, приступил к изображению хала, понимая, что от того, насколько точным, не карикатурным выйдет рисунок, может зависеть и его судьба, и судьба будущих отношений между людьми и этими странными созданиями. И вот, наконец, он закончил, удовлетворенно вздохнул, и повернулся, с доброжелательной улыбкой на лице, готовый к долгим, сулящим немыслимые трудности, но и столь же невообразимое удовлетворение, объяснениям, взаимным обменом знаниями между ним, не самым худшим представителем человечества, и халами, являющихся, безусловно, древней и очень мудрой расой. И так стоял он, и место улыбки на его лице постепенно заняло выражение недоумения. Халы все так же сновали вокруг, не обращая ровным счетом никакого внимания ни на его чертежи, ни на самого Селевизара. Каллиграф попробовал язык жестов, которым он также владел в совершенстве, но вскоре убедился, что существа эти либо абсолютно слепы, либо же не придают никакого значения наличию в пещере столь странного явления, каким, по мнению Селевизара, он должен был бы для них являться. Дальше - хуже. Перепробовав все возможные способы обратить на себя внимание, Селевизар, отчаявшись, решил попробовать более тесный контакт. Поколебавшись, он шагнул в сторону, перегородив дорогу, халу, спешащему по своим делам, с тревогой ожидая последствий. Добравшись до каллиграфа, хал на мгновение остановился, попробовал взобраться на человека, но, не удержавшись на одежде, шлепнулся на землю. Кое-как приняв первоначальное положение, хал, уже без раздумий, обогнул Селевизара, и, как ни в чем не бывало, отправился дальше. Халы же, следующие за ним, уже не повторяли его попыток покорения этой странной высоты, а, как один, огибали досадную помеху.
Проведя еще несколько подобных экспериментов, Селевизар выяснил, что халы не воспринимают его не только как разумное существо, но даже, похоже, не считают его живым, достойным хоть какой-либо маломальской реакции. Единственно, в чем проявилась эта реакция - один из халов добрался до участка стены с рисунками, начерченными рукой Селевизара, постоял над ними, и принялся наносить свои непонятные значки поверх каллиграфских. Все это было странно, очень странно, думал Селевизар, тем более странно, если вспомнить о поведении халов за пределами этой пещеры. Так думал наш каллиграф, потрясенный происходившим, потрясенный несоответствием сложности знаков на стенах пещеры, в которых явственно угадывался порядок, присущий письму, и полному равнодушию ее обитателей, граничившим с равнодушием гриба или растения, впрочем, что это я, думал Селевизар, они и есть растения, то есть грибы, ведь я знаю разницу между растениями и грибами, потому что растения впитывают солнце и не могут жить без солнца, а грибы могут, потому что им не нужно солнце, они живут без солнца и я, наверное, тоже гриб, потому что я тоже живу без солнца и не вижу солнца и значит я гриб, а раньше я был растением, потому что я был под солнцем и впитывал солнце, а оно питало меня, потому что солнце это пища, а я растение, но только раньше, а сейчас я гриб и я пишу как гриб, потому что живу как гриб, я пишу, потому что я гриб, а не растение, а когда я был растением я был под солнцем и солнце писало меня, а здесь нет солнце и я пишу солнце, потому что без солнца я гриб, а я не хочу быть грибом и не хочу быть растением, не хочу, чтобы солнце писало меня и поэтому я напишу солнце, и если я напишу солнце, я больше не буду растением и грибом я не буду больше, а буду я.... Так роились обрывки мыслей в голове бедного каллиграфа, устало прислонившегося к стене и постепенно погружающегося во тьму сна, сна гриба, сна без сновидений.
Селевизар проснулся спустя сутки, одуревший от долгого сна, не сразу вспомнив, где он находится. Внутри копошилось что-то, что обязательно надо вспомнить, но никак было не ухватить это что-то, и, сколько бы он не напрягал свою тренированную память, он не мог вспомнить даже то, что же необходимо вспомнить, лишь одно всплывало в памяти, что без этого чего-то не будет у него будущего.
Не будем утомлять читателей описаниями долгих одинаковых колец дней, скованных в месяцы, проведенные каллиграфом в этой пещере. О первых днях и бесконечных бесплодных попытках обратить на себя внимание этих тупых тварей (так теперь величал их Селевизар, объявляя об этом громовым эхом, раскатывающимся по пещере). И о сводящих с ума знаках на стенах пещеры, в которых он никак не мог найти систему, чтобы добраться до разгадки этого странного места и его странных обитателей. И о том, как, ошалев от голода, он отказался от всякой мысли о разумности существ, населяющих пещеру, и нашел их весьма недурными на вкус. А также о том, как он постепенно понял, что знаки эти непонятны потому, что наносятся поверх старых знаков, и, так, как вино, смешиваясь с уксусом, лишается вкуса вина, равно как и свойств, присущих уксусу, превращаясь в негодную для употребления жидкость, так и знаки эти были бессмысленны именно из-за своего наслоения. И о том, как поняв это, Селевизар поспешил в дальнюю часть пещеры, где скопление халов было не таким плотным, и где знаки не так налезали друг на друга, как горожане на празднике Обнажения Гелаи, неизменно заканчивающимся подсчетом затоптанных и задохнувшихся женщин и детей. Мы не будем долго мусолить долгие однообразные дни, проведенные в Селевизаром в поисках ключа к незнакомой азбуке, поскольку все возможные способы любознательный читатель и сам найдет в великолепной книге "Серебряные муравьи", в незапамятные времена написанной монахом ордена Пу - непревзойденному руководству расшифровки знаков Господа нашего, великого и ужасного Фареха... Достаточно будет сказать, что после долгих одинаковых дней, кое-когда разнообразившихся приступами настолько же неистового, насколько и бесполезного, Селевизарова гнева, по обыкновению заканчивающихся битьем головой о стену, после изнуряющего труда, с которым не сравнится труд пятидесяти писцов, переписывающих Книгу Буде, наш каллиграф все ж таки разгадал тайну странной пещеры, с ее не менее странными обитателями, и как он нашел в этих записях свое прошлое и свое будущее, но не нашел настоящего, несмотря на тщательные поиски оного, как нашел он и описание пути в эту пещеру, и не менее обстоятельное описание пути назад, коим он и не замедлил воспользоваться. На всем этом мы не будем останавливаться хотя бы потому, что не в силах человека воспроизвести все то, о чём догадался или что нашел в этих странных настенных записях Селевизар. Достаточно будет сказать, что вскоре после этого Селевизар уже был на поверхности, где грибы всегда остаются грибами, даже после сильного дождя, а азбука содержит не более 38 символов, каждый из которых в совокупности с другим не может передавать более чем три звука, которые способно уловить человеческое ухо, и выговорить человеческие уста. Что до остального - мы можем отослать лишь к труду Селевизара, главному труду его жизни, написанного уже после посещения ущелья, отрывки из которого (и не более, чем отрывки) мы приводим тут:
День 4.
Если бы я знал, куда меня приведут мои мысли -
Я бы просто закурил, поскольку я все равно уже там
Слезы Делиоза, Чаша третья.
Мы полагаем, что многие оценят нас труд, как нападение на популярные школы мыслителей (глубоких мыслителей - мы думаем, что вряд ли на просторах королевства найдется человек, способный отрицать столь очевидное), к которым мы питаем глубочайшее уважение, граничащее с трепетом обожания. Речь идет, безусловно, о тех людях, чьи труды и заботы не прошли даром, чьи чаянья и деяния на слуху у всех - мы говорим, конечно же, о Заметивших, и о Печати. Без сомнения, мы никогда не рискнули бы спорить со столь учеными мужами, что любое слово, исходящее из уст, драгоценнее диадемы самой Гелаи.
Однако же, в свете последних событий, и полученных нами сведений, мы не можем остаться в стороне, и не сообщить об удивительных и, может быть, даже непостижимых вещах, что были открыты нам благодаря случаю.
Вещах , которые требуют т ого, чтобы их приняли во внимание, поскольку то, что стало нам ведомо, способно разрушить наш мир до основания, или, может, напротив, сделать его совершеннее, приблизив то светлое будущее, о котором, не покладая рук, мечтают наиболее просвещенные люди как в нашем Королевстве, так и за его пределами. То, с чем нам довелось столкнуться, самим того не желая, во время наших странствий, по нашему скромному мнению, заслуживает того, чтобы об этом узнали все, кто умеет разбирать письмена, равно как и те, кто прожил жизнь, не зная о различиях между заглавными и строчными буквами.
Так что, если вы позволите, мы бы с превеликим удовольствием поведали бы вам о тех глубинах, в которые нам удалось заглянуть, и о тех чудесных картинках, которые мы могли бы там (или не могли) увидеть. Но, для начала, коль скоро мы упомянули о столь популярных у нас учениях, к которым с каждым днем прислушивается все больше и больше людей, позвольте нам вкратце (да не обидятся мудрецы, посвятившие изучению этих тайн всю свою жизнь) привести здесь то что, как нам видится, составляет основу учений о Печати и Заметивших. Для начала мы хотели бы остановиться на основных положениях Печати Фареха. Мы полагаем, (и вряд ли с нами не согласятся), что, если мы не будем останавливаться на вещах, сколь таинственных и пугающих для непросвещенного, столь понятных и не представляющих особого значения для человека знающего, такие, как обряд инициации, от мысли о котором у некоторых в желудках закипают вчерашние щи, то мы вполне можем постулировать основне положение Печати, как:
Всю суть мира можно описать одним единственным знаком, состоящим из двух частей, каждая из которых в свою очередь мир, и перечисление миров, а вместе они составляют единую сингулярность, которая настолько несущественна, насколько велика для нашего понимания. Мы полагаем, этого было достаточно для того, чтобы многие обрекли себя на непомерные мучения, дабы познать и обрести могущество Того, кто в состоянии справится с этой необъятностью, для которого все великолепие Вселенной не более чем торопливый росчерк пера в долговой книге Вечности. Так же этого, по нашему мнению, было достаточно для того, чтобы многие, остановившись перед столь сложной на первый взгляд головоломкой, похожей на кубик Рериха, у которого, как известно шесть граней, каждая из которых своего цвета, а задачей (впрочем, абсолютно несложной задачей для подготовленного человека) является нахождение седьмой грани, вбирающей в себя цвета исходных шести - многие, столкнувшись с неразрешимой, на их взгляд, проблемой, не нашли ничего лучшего, как просто заявить об этой неразрешимости. Здесь мы, безусловно, имеем в виду Заметивших, расписавшихся в собственной беспомощности, заявляя, что главная часть головоломки утеряна, и, следовательно, ничего не остается, как безропотно ожидать, что когда-либо она все же найдется, и уж тогда... Поскольку, о том, что будет тогда, не может заявить ни один из Заметивших, равно как и ни один из тех, кто исповедует учение Печати, так как, по нашим сведениям, ни один из них, несмотря на суровые лишения и издевательства, которым они подвергают себя беспрерывно, не добился сколь-нибудь заметных результатов, мы возьмем на себя смелость утверждать, что предпосылки вышеупомянутых учений просто-напросто ошибочны, и никогда не смогут привести ни к каким результатам, если, конечно, под результатом мы не имеем в виду вовлечение все новых и новых растерянных испуганных людей в свои ряды.
После всего выше сказанного, коль скоро мы не желаем уподобиться тем трактирным забиякам, что обретают храбрость после пятой кружки доброго пива, чтобы тут же ее потерять, наткнувшись на твердый взгляд, мы должны хоть чем-то оправдать свои резкие слова в адрес тех традиционных учений, на которых зиждется наша цивилизация, учений, вобравших в себя мудрость пяти веков и тысяч человек. Конечно же, не нам, скромным собирателям крупиц знания, тягаться со столь могущественными умами. Но, как бы то ни было, проблема нам видится в следующем:
Фарех создал мир, поставив печать. Печать, которая является сутью, солью, если хотите, нашего мира. Печать, которая существовала до нашего мира,
ожидая своего воплощения. Печать эта может быть разгадана, и, таким образом, может быть разгадан мир. Тут, мы полагаем, первое, и, пожалуй, самое главное заблуждение учения о Печати. Заблуждение состоит в том, что нарочно, или по невнимательности, между печатью и миром был поставлен знак равенства, как если бы это было одно и то же. Тут мы не можем удержаться, чтобы не привести слова монаха ордена бзик, который любил повторять: "То, что ты говоришь, проходит через твой рот. Ты говоришь "телега". Стало быть, телега проходит через твой рот".
Да простят нам анекдотичность и соленость этого сравнения, но как иначе можно говорить о людях, которые позволили простому слову - печать, слову, в котором несколько звуков и запах сургуча, стать самой большой загадкой, воплотиться увечьями физическими, и ранами душевными, в то время как...
Но, впрочем, все по порядку. Если бы мы просто хотели посмеяться над теми, у кого внутри головы синий мох, если бы все наши соображения исчерпывались бы только констатацией факта отсутствия тождества между объектом, и его определением, не стоило бы тревожить ум читателя, который в данный момент, как нам видится, должен презрительно хмыкнуть: "Эка невидаль", и, бросив данный трактат, отправится на поиски более осязаемой мудрости, например той, что таится в запахе волос незнакомки, или в утреннем крике петуха. Итак, мы бы не рискнули задерживать внимание столь уважаемого нами читателя, если бы нам действительно нечего было бы больше добавить к сказанному выше. Мы можем даже предположить, что, хотя печать и мир вещи не тождественные, и близкие не более чем слово пастила, и костоеда, дробящая наши зубы, божественная воля Фареха на то и божественная воля, чтобы посмеявшись над нашей самонадеянностью, поставить этот знак, эти две тошнотворные черточки между всем и ничем. Пусть его! Оставим ему (на время) его иллюзорную всемогущественность, и услышим нестройный хор голосов Заметивших, кивающих головами, мол: "Ну вот, это же слово в слово наше учение. Да, все именно так, и у нас нет возможности разгадать эту загадку, поскольку Фарех ушел, а без него все не имеет смысла - ни мир, ни придуманные кем-то печати".
Итак, вот оно. Вот те силы, которые "движут" наш мир. С одной стороны, абсолютная беспочвенная самоуверенность Печати, с их стремлением свести все многообразие Вселенной до куцего символа, с другой - растерянность и нытье Заметивших, которые, сложив руки, просто сидят и ждут. Ждут чего?