Я прибыл в маленький городок Гнилое Поречье поздней осенью, движимый долгом и тягостным любопытством. Мой двоюродный дядя, Анатолий Петров, некогда уважаемый в Архангельске ихтиолог, последние пятнадцать лет прожил в этом богом забытом уголке, одержимый маниакальным изучением местной фауны.
Его последние письма, исполненные всё нарастающего безумия, заставили мою семью опасаться за его рассудок. На мне, как на ближайшем родственнике, лежала обязанность навестить его и, если потребуется, уговорить вернуться в цивилизованный мир.
Дорога от ближайшей станции представляла собой бесконечную череду небольших, рыхлых сопок, утопающих в багрово-жёлтой луже сухой травы, пожухлой листвы и чахлых елей. Воздух был тяжёл и влажен, пропитан запахом водорослей и какой-то плесени. Когда же бричка, наконец, выкатилась на единственную улицу Гнилого Поречья, мне открылось зрелище, повергшее разум в уныние.
Городок цеплялся за каменистый берег Белого моря, состоял из нескольких панелек и двух дюжин почерневших от времени и непогод изб, чьи кривые стены словно вросли в землю. Деревянные мостки вели к небольшой пристани, где качались на свинцовых волнах несколько рыболовных баркасов.
Но более всего меня поразили жители. Это были рослые, ширококостные люди с бледными, почти серыми лицами и небольшими, расплывчатыми глазами. Они двигались неспешно, почти вяло, их движения были лишены какой-либо энергии. Когда я проезжал мимо, они провожали меня не мигающим, отрешенным взглядом, от которого по спине пробегали ледяные мурашки.
Жилище моего дяди оказалось на самом краю селения, у подножия мрачного гранитного утёса, нависавшего над водой. Это была низкая, приземистая изба. Дверь мне открыл сам Анатолий, и вид его поверг меня в ещё больший ужас, нежели облик селения. От былого крепкого учёного не осталось и следа. Передо мной стоял иссохший старик с лихорадочным блеском в глубоко запавших глазах. Его руки тряслись, а в чертах лица застыла маска непередаваемого отчаяния.
— Ты приехал... наконец-то приехал, — прошептал он, судорожно схватив меня за рукав и втягивая в избу. — Они сказали, что кто-то приедет, родной, близкий.
Изба была завалена книгами, рукописями и странными инструментами собственного изготовления — сачками с мельчайшей сетью, склянками, кривыми иглами, крючками. Но главное, что бросилось в глаза, — это аквариумы.
Десятки стеклянных сосудов, в которых плавали или лежали на дне существа, от которых кровь стыла в жилах. Это были рыбы, но рыбы, словно сошедшие с полотен Босха. Одни имели слишком много плавников, растущих в немыслимых местах, другие были лишены глаз вовсе, а вместо них имели странные, похожие на кораллы, наросты. Третьи обладали полупрозрачными телами, сквозь которые виднелись причудливые, не принадлежащие рыбе органы.
Воздух в избе был густым и солёным, с примесью формалина и того неопределимого запаха древности, что витал над всем селением.
— Что... что это, дядя? — выдохнул я, не в силах отвести взгляд от уродцев в аквариумах.
— Это, племянник, они! — голос дяди перешел на визгливый, скрипучий шёпот. — Мои экспонаты из глубин. Дети другого, древнего мира. Смотри!
Он схватил одну из банок, где неподвижно лежала небольшая рыба с огромной, непропорциональной головой. Её пасть была усеяна рядами игловидных зубов, а на лбу красовался странный орган, напоминающий спиралевидный рог.
— Видишь? Местные называют его «рогач». Он не должен существовать в нашем мире, поэтому жители города считают это священной рыбой. Они поклоняются ему и подобным монстрам. Слышишь?
Я прислушался. С моря, сквозь завывание ветра, доносился низкий гул. Не то песня, не то рев. Он прорывался на поверхность из глубины, в нём была какая-то чудовищная сила.
— Раньше я думал, что звук издают поющие скалы, — сказал дядя, и его лицо исказила гримаса ужаса. — Но это не скалы. Это Они. Те, что спят под нами. Те, чьи дети ползают по дну и кому поклоняются местные жители уже не одну сотню лет.
Ночью я не мог сомкнуть глаз. Вой нарастал, заполняя собой всё пространство. Он проникал сквозь стены, вибрировал внутри черепа, отзываясь навязчивыми, безумными мелодиями.
Я подошёл к окну и увидел, как жители Гнилого Поречья, словно лунатики, выходят из своих домов и медленной, неторопливой процессией направляются к воде. Они стояли на берегу, обратив свои бледные лица к морю, и тихо, в унисон с тем гулом, что исходил из пучины, что-то напевали.
Их песня была лишена смысла, состояла из гортанных, булькающих звуков, словно пытающихся имитировать речь китов или иных, более древних существ.
— Ритуал, — прошептал за моей спиной дядя. — Ежевечерний ритуал. Они славят их — спящих в глубине. Они не совсем люди, племянник. Посмотри на них! Их кровь столетиями смешивалась с чем-то... иным. Они — слуги и стражи.
Следующие несколько дней я провёл в этом аду, запертый в избе с безумным учёным и его кошмарными образцами. Дядя показывал мне свои записи — бессвязные, испещрённые чертежами существ, не подчиняющихся известной биологии, и схемами циклопических подводных строений, которые, по его словам, покоятся на дне моря прямо напротив селения.
Он говорил о культе, существовавшем здесь ещё до прихода цивилизации, о жертвоприношениях, о том, как во время зимних штормов из моря являются «Младшие», чтобы принять дары и унести в пучину тех, кого выберут «Спящие».
Однажды ночью шторм достиг невиданной силы. Ветер выл так, что казалось, вот-вот сорвёт крышу с избы. Волны с рёвом бились о скалы, и в их грохоте мне почудились иные, более чудовищные звуки — скрежет, хлюпанье и тот самый низкий рёв, что теперь преследовал меня и во сне. Дядя сидел в углу, обхватив голову руками, и бессвязно бормотал:
— Они просыпаются... Час близок... Они идут...
Я выглянул в окно и увидел нечто, от чего моё сердце едва не остановилось. При свете молний, разрывавших кромешную тьму, я увидел фигуры. Они выходили из пены прибоя, огромные, склизкие, отдалённо напоминающие тюленей, но с слишком длинными ластами, больше похожими на конечности, и с головами, лишёнными глаз, увенчанными теми самыми спиралевидными наростами, что я видел у «рогача». Это были «Младшие», дети «Спящих».
Жители селения, не обращая внимания на бурю, стояли на коленях, простирая к ним руки, а их старейшина, древний как сам утёс старик, что-то кричал на том самом булькающем языке.
А потом я увидел одного из Них.
Да простит мне небо, что я вообще имею глаза, чтобы видеть, и разум, чтобы помнить это. Далеко в море, меж волн, на мгновение показалось Нечто. Огромное, не поддающееся описанию.
Я увидел лишь часть — нечто вроде спины, покрытой башнями и спиралями из того же вещества, что и наросты на головах рыб и тварей, и один-единственный, не поддающийся измерению глаз, пылавший холодны светом. Взгляд был обращён на берег, на своих рабов, и в нём читалась древняя, всепоглощающая, безудержная жажда.
Очнулся я уже утром. Шторм стих. Дядя лежал на полу бездыханный. На его лице застыло выражение невыразимого ужаса, но в то же время — странного блаженства. Он увидел древнего бога и не вынес этого.
Я бежал из Гнилого Поречья, не оглядываясь, не думая ни о чём, кроме как оставить позади этот оплот безымянного кошмара. Я добрался до Архангельска, а затем и до Петрограда, но покоя мне не было.
И сейчас, пишу я эти строки, я знаю, что это не конец. Я слышу тот самый гул, доносящийся с Финского залива, вижу в лужах отражение спиралевидных облаков, которым не должно быть места в нашем небе. Они знают, что я видел. Они знают, что я знаю.
Ибо Спящие в Глубине, больше не спят. Их дети придут и за мной. Ибо тот, кто узрел лик Спящего, уже обречён стать частью вечного, леденящего душу кошмара, что царит над Гнилым Поречьем и над всем миром, который так наивно считает себя реальным.
