Господин молитвы, или Господин Молитва.

Именно так правильно называть это божество в переводе на наш язык. Происходит от "брх" (возрастать, усиливаться) и "пати" (господин). Это немного контринтуитивно, но именно такое значение считается устоявшимся в современных переводах. Так же допустим вариант "Господин Силы" (где сила — это сила молитвы). Слово "брахман" не совсем индийское, оно скорее общеиндоиранское. Происходит оно ещё от авестийского "бхрас" или "бэрэг" (религиозный обряд, обычай).

В чём дело? Ты услышал знакомые звуки? Не пугайся, это не случайность. Да, наши языки действительно куда роднее, чем может показаться. Так, например, в праславянском есть интересный корень "болг" (благой, хороший, добрый), напрямую восходящий к тому же авестийскому источнику. Который, вероятно, гипотетически, возможно, восходит к общеиндоевропейскому корню "белг" (набухать, сиять, быть благим).

К слову, а что вообще такое авестийский язык? Ну — это такой древний язык, на котором говорили древние предки персов и индусов примерно две с половиной тысячи лет назад и ещё на тысячелетие ранее. Язык сей умер немногим ранее, чем родился санскрит и происходит от общеиндоевропейского. Примечателен он много чем, но мы коснёмся только названия. Авестийский язык называется так по священной книге зороастрийцев "Авесте" (середина 1-го тысячелетия до н.э.). Собственно, это единственный источник, в котором этот язык сохранился. Попытки его расшифровок — отдельная история, растянувшаяся на полтора столетия. Скажем только, что в этом деле сильно помогли санскритологи, увидевшие родственные корни. Но вернёмся к Брихаспати.

Он так же известен как господин речи и господин жертвоприношений. Но не нужно пугаться. Под "жертвоприношением" здесь подразумевается сам процесс выполнения священных ритуалов. Брихаспати — что необычно для индийских "богов" — добрый.

Так же удержу тебя от того, чтобы смешивать имя Брихаспати с понятием "брахман". Брахман — это общий термин, означающий безличное состояние души, достигшей высшей точки развития. Брихаспати же — конкретное божество, отзывающееся на молитвы. Уже это делает его бесконечно далёким от брахмана (ну и хорошо).

В Ригведе

Ох и ещё одно моё "ох". Великая и ужасная "Ригведа", она же мой главный кошмар и незакрытый гештальт. И она же главный источник о Брихаспати. Давай посмотрим на ключевые моменты, описывающие отличительные черты Господина Молитвы, чтобы понять его функции.

В Ригведе Брихаспати участвует в ритуальных жертвоприношениях как учредитель ритуала, восседающий на шкурах с богами, достойными поклонения. Он не принимает участия, но следит за исполнением.

В молитве, обращённой к нему, молящийся обращается к Брихаспати как первейшему, пьющему божественный напиток. И просит обратить на себя его сияющую славу, преодолеть врагов и грехи (возможно имеется в виду тождественность враг=грех).

Брихаспати описывается как тот, кто рождается первым, преодолевает тьму, обретает жизнь, и в конце концов своей мудростью участвует в рождении Солнца.

Когда мудрецы устанавливали первые имена и произнесли первейшее Слово, Брихаспати стал лучшим, что было в них, рождённым из сердца. От него исходит молоко (изобилие), и стоит он на вершине мира.

Ты ещё тут?

Голова не закружилась? В глазах не темнеет? Даже если да, не нужно бояться — это нормальная реакция на индуистские мифы. Теперь ты хотя бы понимаешь, почему я с такой неохотой взялся за это дело.

Главная проблема Ригведы и вообще всей индуистской мифологии даже не в её совершенно космическом размере и сложности. Главная проблема — в переводах. Если ты думаешь, что я хотя бы на 50% уверен в верности написанного выше — ты глубоко заблуждаешься. Никто в здравом уме не согласится выступить гарантом какого угодно, пусть даже самого небольшого отрывка с переводом Ригведы.

Во-первых, сами формы языка утрачены и реконструированы с нуля в очень приблизительном значении.

Во-вторых, существуют разные школы переводов. Одни делают акцент на ритуальной составляющей, вторые предпочитают философию. И они вот вообще никак не бьются друг с другом.

В-третьих, почти каждое второе слово может иметь минимум три значения, в зависимости от ритуального, мифологического и философского контекстов. А теперь наложи на это всё ещё и творческий порыв конкретного поэта с личными вкусами, создававшего тот или иной гимн. И кстати, поэтов этих было много и жили они в сильно разных столетиях.

Пара примеров.

Он рождает Солнце. Это космогонический акт бога-демиурга или метафора утренней молитвы, начинающей день? А может это тяга к благим поступкам? Или может речь о ясности рассудка? В зависимости от перевода. А вот другой пример.

Есть миф, где он дыханием разбивает скалы и освобождает заточённый скот. Это он буквально разбивает скалу дыханием, как волк, сдувающий домики поросят? Или это метафора всепобеждающей силы молитвы? А быть может речь о его дипломатических навыках? Опять ответа нет и одновременно есть в зависимости от перевода.

А молоко, которое изобилие — это вообще что? Поэтическая метафора или правда магический напиток? Опять всё зависит только от выбранного перевода.

А то, что он стоит на вершине мира? Означает ли это духовное возвышение или физическое? Может речь идёт о конкретной высокой горе? Или что молитвы лучше возносить на возвышенностях? Или эта метафора гласит, что поиск мудрости подобен возвышению на вершину?

Но мы оставим все эти мучения лингвистам. Целью моей здесь было лишь немного приобщить тебя и показать, насколько сложно бывает реконструировать миф и какой титанический труд проводят исследователи. Давай же пожелаем им удачи и не будем мешать работать.

Бог-мантра

Если ты обратишь внимание на название этого цикла эссе, то можешь задаться вопрос: при чём тут Брихаспати? Разве он не настоящее божество с настоящим культом?

Дело в том, что мы не знаем, кто такой Брихаспати. Да, в его имени загадки для нас никакой нет. Это бог-мантра в самом прямом смысле слова. Персонификация самой молитвы, самого пожелания блага, от которого исходит из сердец мудрецов всё самое хорошее, что в них есть.

Но вот вопрос: а верен ли перевод? Действительно ли Брихаспати это персонификация или же исключительно философский образ, подобный Музе? Верно ли записывать Музу в божества? Насколько мы вообще можем судить, что понимаем контекст Ригведы, если не можем с уверенностью перевести и пары её строчек? Что если едва ли не добрейший — и тем самым так выбивающийся из общего индуистского пантеона — бог, всего лишь иллюзия, навеянная блуждающим разумом? И существующая только в поле интерпретации и совершенно не надёжного перевода.

Если ты не заметил, я отношусь к индуизму несколько предвзято по ряду причин, о которых умолчу. Однако знаешь что? Пусть. Брихаспати это едва ли не самое светлое, что есть во всём индуизме. Даже если он не бог, а просто неверный перевод — плевать.

Спасибо, тебе, Брихаспати. Пей свой нектар и рождайся в сердцах мудрецов, дабы ты был лучшим, что есть в них.

Night Terror (Альбом Parasomnia 2025 года)

Barstool Warrior (Альбом Distance over Time 2019 года)

«В месяце Нисане, в двадцатый год царя Артаксеркса, было перед ним вино. И я взял вино и подал царю, и, казалось, не был печален перед ним. Но царь сказал мне: отчего лице у тебя печально; ты не болен, этого нет, а верно печаль на сердце? Я сильно испугался» (Неем. 2:1-2). Страх виночерпия становится понятен, если вспомнить, что при персидском дворе никто не смел являться перед царём с печальным лицом без особого дозволения. К тому же грусть Неемии могла быть истолкована как дурной знак: не задумал ли он отравить монарха?

Момент истины настал. «И сказал царю: да живет царь во веки! Как не быть печальным лицу моему, когда город, дом гробов отцов моих, в запустении, и ворота его сожжены огнем! И сказал мне царь: чего же ты желаешь? Я помолился Богу небесному и сказал царю: если царю благоугодно, и если в благоволении раб твой пред лицем твоим, то пошли меня в Иудею, в город, где гробы отцов моих, чтоб я обстроил его» (Неем. 2:3-5).

В прошлой главе мы говорили о молитве по обетованию. Здесь же, во второй главе, мы видим другой вид молитвы, который тоже полезно применять. Между вопросом царя «чего же ты желаешь?» и ответом Неемия успел помолиться. На это ушло всего несколько секунд, но эта короткая молитва была не менее важна, чем долгие моления предыдущих четырёх месяцев. В те мгновения он мог произнести лишь: «Боже, благослови», «Господи, подскажи, что сказать». Но даже такие простые слова, сказанные от всего сердца, значат для Бога больше, чем длинные, но пустые речи. Иисус предупреждал: «А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф. 6:7-8). Неемия показывает нам: перед любым делом нужно обратиться к Богу, пусть даже двумя-тремя словами, но искренне.

Иосиф Флавий так передаёт этот эпизод: Неемия мысленно попросил Бога даровать ему милость и подсказать нужные слова, а затем ответил: «Царь, как мне не казаться мрачным, когда я слышу, что в Иерусалиме, на моей родине, где могилы предков, стены сравнены с землёй? Умоляю, разреши мне отправиться туда, чтобы восстановить стены и завершить постройку святилища». Царь согласился, велел выдать грамоты сатрапам, чтобы те оказывали Неемии всяческий почёт и снабжали всем необходимым. «Прекрати печалиться, — добавил монарх, — и весело служи мне остальное время». На следующий день Артаксеркс вызвал Неемию и вручил письмо к наместнику Сирии, Финикии и Самарии Адею с распоряжениями о почестях и материалах для строительства (Иосиф Флавий. Указ. соч., Т2, книга 11, глава 5, 6, с. 66).

Неемии удалось получить от царя разрешение отправиться в Иудею как областеначальнику и проводить в жизнь законы Пятикнижия. Были выданы письма наместникам Сирии и Палестины для беспрепятственного проезда, а хранителю царских лесов Асафу приказано отпускать лес для храма и стен. Как и Эзра, Неемия придерживался строгого монотеизма, поэтому его враждебно встретили не только жители соседних областей, но и многие иудеи. Иерусалим страдал от набегов аммонитян, арабов и эдомитов, поскольку оставался без стен. Задачи, которые не смог решить Эзра, теперь легли на плечи Неемии (Дандамаев. Указ. соч., с. 186).

Поэтому, прибыв в город, он сначала молча осмотрел разрушения, никому не открывая планов. «Встал я ночью с немногими людьми, бывшими при мне, и никому не сказал, что Бог мой положил мне на сердце сделать для Иерусалима; животного же не было со мною никакого, кроме того, на котором я ехал. И проехал я ночью через ворота Долины перед источником Драконовым к воротам Навозным, и осмотрел я стены Иерусалима разрушенные и его ворота, сожженные огнем. И подъехал я к воротам Источника и к царскому водоему, но там не было места пройти животному, которое было подо мною, — и я поднялся назад по лощине ночью и осматривал стену, и проехав опять воротами Долины, возвратился. И начальствующие не знали, куда я ходил и что я делаю: ни Иудеям, ни священникам, ни знатнейшим, ни начальствующим, ни прочим производителям работ я дотоле ничего не открывал» (Неем. 2:12-16).

Как тяжело было этому человеку, оставившему в Сузах богатство и покой, приехать помочь своему народу и столкнуться с непониманием. Он вынужден был скрываться, будто замышлял что-то дурное. Жестокосердный народ не сразу смог принять его замысел. Спустя века в похожем положении окажется Христос: «Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить» (Ин. 16:12). И в нашей жизни близкие порой не понимают нас. История церкви от Ветхого до Нового Завета показывает: до самого Второго пришествия в народе Божьем будут те, кто под видом защиты чистоты учения мешает нести Евангелие. Дьявол всегда старается внедрить своих людей прежде всего в ряды верных.

Неемия видел таких людей, видел непонимание, но не опустил руки. Он действовал разумно и осторожно, не раскрывая планов раньше времени. Эта мудрость и дипломатичность будут сопровождать его всю дальнейшую работу. Некоторые читатели Библии упрекают его за скрытность, считая, что христианину подобает только открытость и прямолинейность, а дипломатия — удел неверующих. Но Писание учит иначе: «С милостивым Ты поступаешь милостиво, с мужем искренним — искренно, с чистым — чисто, а с лукавым — по лукавству его» (2 Цар. 22:26-27). Христос предупреждал: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф. 7:6). Неемия следовал этому, не открывая душу тем, кто ненавидел не столько его лично, сколько Божье дело.

Осмотрев город и всё обдумав, он обратился к иудейским начальникам: «И сказал я им: вы видите бедствие, в каком мы находимся; Иерусалим пуст и ворота его сожжены огнем; пойдем, построим стену Иерусалима, и не будем впредь в таком уничижении. И я рассказал им о благодеявшей мне руке Бога моего, а также и слова царя, которые он говорил мне. И сказали они: будем строить, — и укрепили руки свои на благое дело» (Неем. 2:17-18).

Смелый план бывшего виночерпия вызвал насмешки, а затем открытую вражду Санаваллата, Товии Аммонитянина и Гешема Аравитянина (Тураев. Указ. соч., Т2, с. 193). Санаваллат (Син-убаллит — «бог Син оживил») был персидским наместником Самарии, его дочь вышла замуж за внука иудейского первосвященника (Дандамаев. Указ. соч., с. 187). Благодаря родству и еврейским именам сыновей он имел большое влияние среди иудеев. Товия управлял Заиорданской областью аммонитян и тоже был связан узами родства со знатными иудеями (Грандт. Указ. соч., с. 204). Гешем правил молодым североаравийским государством Дедан (Кебар) на месте древнего Эдома (Грандт. Указ. соч., с. 204). Эта троица меньше всего хотела возрождения Иудеи и всеми силами противилась Неемии. Они очерняли его перед народом, уверяя, что он принесёт только беды, и перед персидским двором, обвиняя в подготовке мятежа (Дандамаев. Указ. соч., с. 187), даже подговаривали пророков провозгласить Неемию царём Иудеи (Грандт. Указ. соч., с. 204).

Несмотря на это, строительство началось. Неемия понимал: пока Иерусалим без стен, угрозы врагов реальны. Видя, что словами его не остановить, Санаваллат решил напасть: «И сговорились все вместе пойти войною на Иерусалим и разрушить его» (Неем. 4:8). Заговор раскрыли. Неемия ответил так: «С того дня половина молодых людей у меня занималась работою, а другая половина их держала копья, щиты и луки и латы; и начальствующие находились позади всего дома Иудина. Строившие стену и носившие тяжести, которые налагали на них, одною рукою производили работу, а другою держали копье. Каждый из строивших препоясан был мечом по чреслам своим, и так они строили. Возле меня находился трубач. Сверх сего, в то же время я сказал народу, чтобы в Иерусалиме ночевали все с рабами своими, — и будут они у нас ночью на страже, а днем на работе. И ни я, ни братья мои, ни слуги мои, ни стражи, сопровождавшие меня, не снимали с себя одеяния своего, у каждого были под рукою меч и вода» (Неем. 4:16-18, 22-23).

Глава не выделял себя, разделяя с народом все тяготы. А тяготы росли. Некоторые богатые иудеи, пользуясь нуждой, заставляли бедняков продавать детей в рабство (Неем. 5:5). Вчерашние рабы сами стали рабовладельцами. Узнав об этом, Неемия пришёл в ярость: «Сердце мое возмутилось, и я строго выговорил знатнейшим и начальствующим и сказал им: вы берете лихву с братьев своих. И созвал я против них большое собрание и сказал им: мы выкупали братьев своих, Иудеев, проданных народам, сколько было сил у нас, а вы продаете братьев своих, и они продаются нам? Они молчали и не находили ответа» (Неем. 5:7-8). Властной рукой он провёл реформы: отменил долги и проценты, вернул заложенное имущество, отказался от податей на содержание своего двора (Дандамаев. Указ. соч., с. 186-187). Сам он не брал «хлеба наместнического», как предшественники, а кормил за своим столом 150 знатных иудеев и даже иноплеменников (Тураев. Указ. соч., Т2, с. 193).

Стены росли на глазах, несмотря на все козни Санаваллата. Поняв, что силой не взять, враги решили прибегнуть к хитрости, чтобы устранить Неемию.