Обряд

— Нет, но... — Каллиста не смогла признаться, и покалывающее ощущение в пятках вернулось. — Думаю, мне пора домой. Мама ждёт.

— Уже? — удивилась Маняша.

— Да, я ненадолго заскочила...

— Ну бехи, бехи... — провожала бабуня. — Я уш скоро тоже буду...

Быстро надев туфли, Каля выбежала во двор. В слепой зоне глаз ей постоянно мерещились чёрные тени, из-за чего ускорялся и шаг. Осматриваться не было желания. Знала, что раз тихо, значит и никого. Это было слишком парадоксально: в кипящей бурной жизнью станице с разного рода скотом, птицами и питомцами, всё утро было тихо. Словно кто-то выкачал воздух, создав вакуум, сквозь который не пройдёт ни один звук. Или это не весь мир живёт без воздуха, а только она — время от времени. Ведь люди всё ещё работали, общались, гуляли и играли. Только она, неприкаянная, ходила с места на место.

Идти домой ей пока не хотелось. Она решила дождаться того момента, когда сможет зайти вместе с бабушкой, дабы не оставаться с матерью наедине. Не сейчас.

— Малиновка, малиновка! — крикнула какая-то девочка, и чёрная тень пролетела на глазах девушки, спутав ей все мысли.

Она почувствовала, как что-то невидимое стукнуло её в грудь, перекрыв кислород. За тенью последовали яркие, сменяемые одна за другой картины: алое небо с перистыми облаками над диким полем, высокий и большой костёр, над которым висел наполненный мясом и водой конский желудок в качестве котла посередине, скифский курган, жертвоприношение, битва лучников, где она целится в Санерга, чтоб что-то ему доказать, и он рассекает ей щёку.  В ответ девушка попадает в его бедро стрелой, глубоко засевшей. Но мимолётная победа не приносит желаемого чувства восторга и успеха, а, скорей, подпитывает страх и вину. Сменяемые элементы в быстром темпе, словно кто-то танцевал, показывая их ей: золотая чаша, шкуры, реки крови, мечи, копья и стрелы, создающие царапины и шрамы на мускулистом теле, напоминающем уже не столько... сокола, сколько медведя... Хитрая ухмылка и пустота. Темнота. Каллисте показалось, что она ослепла: смотрит, но ничего не видит — сквозь веки даже не проходит луч света, хотя стоит здесь, на дороге, под полуденным солнцем. И по спине вновь и вновь проходил первобытный страх, ведь чернь создавала образы существ и людей, которых она не хотела бы видеть. Словно Санерг здесь, рядом, подошёл к ней как ни в чём не бывало, потянув свою жертву за руку. И девушке пришлось ступать наощупь за его очертаниями, пока каждый шаг раздавался бульканьем, рисуя большие и бледные круги, как будто это была не земля, а спокойное озеро, в коем она купалась ещё этим летом. Правда, ходить по воде Каллисте не приходилось. Он остановился и, отпустив её руку, исчез.

Краски вернули её к жизни, и от неожиданности у девушки закружилась голова. Ноги подкосились, и, упав в пожухлую траву и корневищные растения, девушка осмотрелась. То самое поле, на которое бежала ещё этим утром. «Но зачем? Чего я не способна была увидеть? Что хочет мне сказать парень?» — думала она.

Привстав, Малиновка пошла неторопным шагом вдоль поля, повторно начав его изучение. Каля была уверена: это была та самая земля, на которой когда-то жрец приносил жертву богу Арею, та самая, где стояло сгнившее дерево, существующее тысячи лет назад, та самая, где... Курган. Здесь, до прихода археологов, был скифский курган. Всё казалось нереальным, больным и невозможным. Не обряды варваров, не существование жизни до нынешнего века, а то, что с ней общался мёртвый дух, показывая вещи, что не мог видеть обычный человек. Только разве что больной шизофренией был способен на это. Она вспомнила легенду про «Прощальный курган» не просто так, ведь если отец умер на войне, то, может, земля со скифского захоронения лежит на его могиле? И это теперь связывает её семью с Соколом? Что если и Санерг, и Андрей даже ели когда-то на одном месте? Ведь казаки трапезничали на курганах, устраивая привал не хуже скифских.

Во всём Каллиста видела высший смысл, и каждая новая мысль как будто бы подтверждала её теорию, в которую она искренне верила. У человечества так было всегда: одержимый гипотезой видит во всём подтверждение собственной точки зрения, однако, доказательств не имевши, не подтвердишь, подвергнешься жёсткой критике. Значит, нужно сделать то, ради чего она в первый раз пришла в гости к Марии Ивановне, но на что не хватило духу: столь горько было постороннему человеку рассказывать.

Малиновка встретила бабушку почти у ворот подружки, в шагах ста от них.

— И долго уш ты здеся подшидаешь?

— Совсем чуть... Я на поле ходила, гуляла.

— Ишь чего удумала! И шо забыла только? — спрашивала бабуня, медленно шагая в сторону дома. Каля шла следом. — Своего уш вестника?

— Домой идти страшно, — призналась девушка. — Мама рассказала, что отец дезертир и его убили свои же. Но я не могу понять... Почему?

— Враки! Шо за глупость этакая?

— А как же всё тогда было?

— Видеть ли, красные нас не любили... Геноцид казачества, расказачивание, ликвидирование нас как сословия, вызвало в сороковых летах великое присоединение казаков к силам немецкой армии: наш захотел мести. Так много людей перешло на сторону Германии и убивало своих ше, столько уш партизан погибло от руки казака в содрушестве с немцами...  За это при окончании войны их и выдавали насильственно Великобритания и США, после наших-то отправляли в ГУЛаг за измену родине. Там и поумирали, много, не все. Однако не было там Андрюши! Он уш не мог. Знаю, вырастила его сама, своими руками и силами нянчила. Не мог! Даше если и попал бы, то по ошибке.  Не разбирался тогда уш никто...

— Но где тогда мой папа?

— Я уш догадывалась, что помер... — продолжала она начатую песню. —  Никак, помер... Иначе давно бы вернулся домой... Он ведь так тебя любил, Калленька! Так любил... Враки! Враки плодит твоя мать, сволочь этакая, про твоего батьку! — бабуня возвела руки к небу, остановив собственный шаг, но, что-то укоризненно обдумав, успокоилась. — Глупая не мошет это приняти и сводит себя с ума.

— Да как же он умер? — спросила Каля, задержав дыхание.

— Прости, — в старых морщинках глаз появились слёзы, — не знаю я.

Они подошли к хате, и бабушка сразу направилась внутрь, проверить, как там невестка. Каллиста же пошла в сторону огорода. Сейчас там рос белый виноград, привезённый ещё отцом. Набухающие гроздья спелой ягоды нависали над её головой, греясь на солнышке. Об этой культуре она лично заботилась, и ей даже как-то тревожно было  вкушать свои труды, так что предпочитала оставлять бабуне и маме: когда Малиновка брала ягоду в рот, всё в ней сжималось, словно ест подарок, который нельзя трогать до Рождества или Пасхи, тайно отмеченных в большом календаре. Тонкими и хрупкими пальчиками она прикоснулась к листьям винограда, будто этот контакт мог приблизить к мёртвому. «Ну где же ты, папа?» — спрашивала она про себя. Отвлёкшись, заметила, как небо начало постепенно темнеть с приближением вечера, но вовсе не от заката: с запада врывались в синь могучие серые тучи, предвещая обещанный ливень и грозу.

Каллиста нехотя зашла домой, прислушиваясь и испытывая покалывающее, взбудораживающее ощущение во всём своём теле. Но в хате не было тихо, что сразу внушало доверие. Девушка не хотела болтать с мамой, упрашивать бабушку, смотреть на какие-либо сцены, поэтому быстро прошмыгнула в свою комнату, оставив около кровати туфли, стянув и вчетверо сложив платок у изголовья, сняв тёмно-красное с белым горошком платье. На ней осталась лишь одна рубаха, которой она пользовалась как ночною. Ничего не говоря родственницам и не зажигая в комнате свет, она тихонько залезла на кровать. И, уложившись как можно мягче и теплее, под своим тяжёлым пледом, мгновенно уснула, не замечая даже множества чёрных точек на стене: насекомых.

Она не могла сказать, как очутилась там, и был ли это сон, или наяву она бродила в этом месте, или было то очередное воспоминание о сне, которое ей сегодня вышла честь пережить ещё раз. Всё то же дикое поле, а вместе с ним и полюбившийся курган — могила какого-нибудь короля скифов, от которого нынче остались лишь разные кусочки в различных музеях страны, возможно, собравшиеся в одном, если не у исследователей...

— Ну и как? Исчез? — с ухмылкой спросил жрец. Он посмотрел на её ночную рубаху с горьким умыслом, и она смутилась от этого взгляда, прочитав нескромное желание по глазам.

— Не исчез, — с лёгким разочарованием ответила девушка, скрывая в своём голосе надежду.

— Иди за мной, — протянул Санерг руку, и Каллиста ему не противилась.

Отношение к нему как будто бы переменилось, по неизвестной причине она доверилась варвару. Казалось, что дух давно уже прошедшего времени знает ответ на те вещи, которые ей больше не поведает никто другой. Он посадил свою жертву около края кургана, а сам в своём сереньком плаще прошёл дальше к своим людям, разодетым в различную, яркую и странную одёжку. Вместе они, напевая медленную песню хором, пустились в пляс, напоминая смесь русских хороводов и традиционных иранских танцев: народ раскидался кругами вокруг насыпи, приближаясь к нему и вскидывая руки к своему божеству, отбегая после обратно, затем разъединялись крепкие руки и кружили друг с другом женщины и мужчины, меняясь, и снова возвращались к хороводу. Перед Каллистой летали жёлтые, красные и коричневые ткани, вскруживая ей голову. Жрец отбился от этой орды, и люди начали петь песню бога молний, раздаваясь одним большим раскатом грома. Лишь сейчас Малиновка под сопровождение страшно издаваемых звуков вскинула голову, чтоб посмотреть на небо: чернее ночи были тучи, а вдалеке виднелись первые фиолетовые вспышки. Ветер, старый друг, дул в спину, и тёмные кудри закрывали её лицо.

Сокол кинул первые варёные куски конины на землю, и мухи, оставляющие своих личинок во всё ещё лежащем на траве сыром мясе и внутренностях, подлетели к нему, окружив, но не касаясь: горячо. И теперь, медленно подняв и резко опустив руку, словно подавая команду «марш!», варвар объявил начало трапезы. Дикари умолкли. В чаши сливалась странная жижа, именуемая супом, и люди, явно давно не жравши, чавкали, стучали ложками и хрустели костями, кидая их обглоданными в огонь, что поднимался всё выше к небу под симфонию настоящего грома.

Санерг упал на колени, вонзив в отложенное сердце коня свой акинаки, и, взмолившись Арею, из-под шоколадных кос взглянул на Каллисту. Сердце коня, пронзённое и прибитое к земле, забилось, а парень уже держал путь к ней, окружаемый теменью мух, бросивших свою добычу. Он взял казачку за руку, и та последовала за ним. По спине девушки бежали мурашки каждый раз, когда случайно сбившееся насекомое врезалось в её тело, из-за чего она всё ближе становилась к Соколу, схватив его под руку. Парень вёл Малиновку прямо к очагу огня, жёлтые языки которого покрывало тёмное небо.

Они прошли сквозь него, и девушка чуть бы не упала назад, вглядевшись в общую картину. Спасло то, что варвар придержал свою жертву, не дав ей упасть. Перед ними была война и почти чужая для Кубани земля: Дон. Взрывы, ржание лошадей, пыль, стрельба и кличи, крики людей, женский далёкий плач. Кони под седоками необъяснимо чувствовали своих хозяев, казаков — видно было, что в бой тоже шли насмерть. Происходящее слабо, но насторожило.

Среди сотни лиц куда-то спешащих на своих лошадях, Каллиста увидела отца в своей казачьей папахе, представляющейся в виде чёрной шапки из меха овчины, белом бешмете, рубахе, и тёмной черкесске поверх. В руках его блистала окровавленная шашка. Андрей куда-то гнал на своём Тихоне, цвета вороньего крыла, пока немец не подстрелил лошадь, угодив в самое бедро так, что та сбросила батьку. Не останавливаясь во всей суматохе, чтоб, чего доброго, не задавили, он бросился на врага, избегая каждой его пули — не зря заговор да божью веру с собой в кармане носил! Вытирая с шашки кровь побеждённого, Андрюша обернулся на зов чужого голоса, девушки, что казалась неведомой и близкой, будто бы незнакомой, но звавшей именно его:

— Папа! Папа! Папочка! — бежала к нему со всех ног Каллиста, вытирая слёзы и откидывая чёрные запутавшиеся волосы назад, босиком и в одной лишь рубахе. — Папочка!

Мужчина стоял на месте, пока не увидел, что девчушку, чем-то похожую на Настёну, вот-вот подстрелит стоящий за её спиной немец.

— Глупая, падай! Сгруппируйся! Подстрелит же! — бежал к ней отец и, желая лишь прикрыть гражданку за собственной спиной, в своём смертельном рывке и в тридцати метрах от неё, подняв неосторожно ногу, подорвался на мине.

Каллиста в шоке упала на колени, прижав к ним голову и прикрыв её руками: столь близкий взрыв оглушил казачку. Не сумев понять, почему папа не подбежал к ней и не обнял её так же сильно, как она бы того хотела, чтобы сказать пару слов о том, как же сильно его любит, Малиновка приподняла взгляд, страшась невидимой угрозы, однако весь мир опустел. Ёк. Война куда-то исчезла, а выстрелов и взрывов здесь больше не производилось. Лишь кровь и мясо, смешанные с оседающей со скифского кургана, из кисета отца, и донской землями.

— Папа! — на лице постепенно отражалось осознание, к которому прибавлялись бестолковые слёзы. Каллиста колошматила землю от безысходности, боли и невыносимого чувства вины, что кислотой прожигало её внутренности.

Над полем поднялся сильный ветер, солнце закрыла чёрная туча, сверкнула молния раз, пропала пыль и кровь от отца, сверкнула молния два, на плечо девушки положил руку скиф, сверкнула молния три, и они оказались в окружении его народа, ведущего хоровод вокруг них, пока от огня оставались лишь мерцающие в темноте угли.

Каллисте казалось, что ей просто переломали хребет, сделав инвалидом, и выпотрошили после так же, как и коня. Санерг тем временем вытирал с её щёк солёные, горькие слёзы, прикладывая после пальцы к губам и слабо шипя.

— Малиновка, слезами тебе его не вернуть, — шептал он ей на ухо.

— Тогда я иду за тобой, — решительно сказала она, всматриваясь в карие узкие глаза, тёмную бородку. — Следую за тобой.

Сокол хитро улыбнулся. На другой расклад он и не рассчитывал: жертва попала в капкан, и теперь её душу легко можно было разодрать.

Ночью Каллиста исчезла из своей постели, бабушка и мать не помнили, вернулась ли она вообще в хату. Малиновка с того дня считалась без вести пропавшей. И только ветер знал, что на месте того самого кургана, на самом дне ямы, темнее и ниже любого колодца, лежала в белой рубахе и с тёмными кудрями девушка, что стеклянными белыми глазами смотрела на серое небо, с которого срывался дождь, пока кочевой народ засыпал её землёй. Правда оказалась смиряющей.

— Чего доброго рассердится, чего доброго, рассердится... — перебирая волосы пальцами и разделяя их на три равных части, начала заплетать их в косу — от нервов, ведь понимала, что ветер снова распустит.

Каллиста прошла меньше половины обратного пути и заметила на каменистой дороге с пожухлой травой свой чёрный платок, расшитый пёстрыми цветами, прибившийся к деревянному забору. Она сама вышивала малиновые, оранжевые и жёлтые цветы с красными сердцевинами и узорами. Это именно мама купила на ярмарке кусок ткани и нитки после того, как девушка очень долго упрашивала её. И теперь носила кривой и с угловатыми деталями, но пёстрый платок, когда больше никто ничего подобного в их станице не носил — из молодых. В их кубанских землях было переселение колхозников со своими семьями из самых разных краёв необъятной страны, причём внутренняя миграция происходила не по желанию, а распределению во благо общества. И если старшие казаки не видели никакой странности в её наряде, то «чужие» иногда обращали внимание, особенно дети, прозвавшие её «Малиновкой» —  птичкой, имеющей пятнистую коричнево-белую окраску с ярко-оранжевым пятном, в которое как будто макнули лоб, щёки, шею, грудь и брюшко пернатой.

«Главное, шоб тебе голову не пекло, а то, шо эти клопы говорят — это нишего, нишего... Дурень одна, ты уш и не думай об этом!» — говорила бабушка, любуясь чистотой и красотой своей внучки, напоминающей ей собственную молодость.

У малиновки, однако, было и хорошее значение. Бабуня сказывала Каллисте легенду о том, как зарянка подлетела к Иисусу, нашему спасителю и мученику, с маленькой веточкой вербы в своём чёрном клюве, символом его победы над смертью. После чего, увидев алую струйку и бросив ветвь, вытащила из его чела терновый шип, и грудка с щёчками небольшой птички окрасилась в ярко-оранжевый цвет от его капель крови.

И хоть вера была под запретом, а церкви давно разрушены, внучка унаследовала от бабки православие, веря в Христа скромно, по-тихому и глубоко в душе. И потому такое переиначивание прозвища отзывалось в ней, понемногу грея душу. Не в её силах было проверить, капала ли кровь Иисуса на малиновку, и следовательно она верила каждому слову бабуни, словно то были уста святого, возможно, пророка.

Каля подняла платок с земли, вглядываясь в свои слишком смелые и амбициозные для неторопной работы стежки на чёрной ткани. Уголок губ качнулся в полуулыбке, на душе уже стало легче. Пока кто-то легонько не коснулся плеча, отчего девушка мгновенно обернулась: позади ничего не оказалось, всё те же деревья и отдалённые, одноэтажные дома семейства Филинских с серыми крышами — шифером. Отличались лишь их окна и стены: у старших в семье серый кирпич и деревянные, слегка запылённые окна из дуба, у младших — белый кирпич и окна из ясеня, крашенные белым цветом. А над ними перистые облака в голубом небе — к дождю. И лишь ветер игрался с её тёмными волосами, всё время кидая их на лицо. Значит пусто. Значит, никого... И почти тихо.

Она сжала в руке свой пёстрый платок, дозволяя темени волос всё так же развиваться: подвязывать их не было времени, да и пора поспешить.

Спешить? Пёстрые цветы почти не было видно, пока Каллиста бежала за чем-то неизвестным, скрывая ткань в своих руках за тёмно-красной в белый горошек юбкой сарафана, с кружевом на подоле. Ей нужно было лишь убедиться. Хотя бы поверить, что это место действительно существует и может остаться таким же неизменным спустя десятки веков. Она выбежала на поле, которому не было ни конца, ни края, озираясь по сторонам, словно ответ должен лежать... или стоять? на поверхности. Девушка вглядывалась в каждый камень, землю, ландшафт местности. И ничего. Никакого знака, всё та же нещадящая пустота. Хоть копай, хоть провались.

Каля осторожно растянула смятый платок, положив его на камень и придавив носком обуви, чтоб не улетел. Она завязала кудрявые и запутавшиеся волосы в широкую косу, надела платок и, в последний раз оглянувшись на «дикое» поле, покинула его с тем же разочарованием, какое было у мальчишек. И лишь что-то далёкое, почти незаметное для неё, смотрело ей вслед, не сумев сказать: «Я здесь. Я здесь».

— Глупая самонадеянная дрянь! Искать то, чего не существует в природе! — говорила сама с собой казачка. — И что только бабка с мамкой скажут на то, как я всё утро не в доме, а в погоне за своим сном? И так думают, дескать, засиделась в девках, за ум пора, замуж... Но да за кого идти-то?

Так она и шла, и лила бубнёж под нос, глаголя о том, какие парни нынче не те, как казаков, поди, почти и не осталось уже в станице, перебирать не из кого, а за того же белоруса, хохла или обычного колхозника не пойдёт. Не пойдёт и всё! Не их это родина, не их места, не жили они здесь ещё лет тридцать назад, до всего массового голода, расказачивания, войны. Так и как этим пакостникам она доверит собственную жизнь? Другое дело был её отец. Статный, красивый, черноволосый и в целом завидный мужик. Казак! По десятое колено казак! Ещё его предки были осмелевшими крестьянами, сбежавшими на эти земли. И для неё те люди, что приехали по чужой указке — были настоящим дестроем. В их душе не было той свободы, коя имелась у её отца. У её крови.

Каллиста ступила на порог, чуя уже что-то неладное, тормозящее и отталкивающее от двери: из хаты не доносилось ни единого звука. Две мамаши дома и тишина. И только от шелеста листвы она обратила внимание на ветви: ни одного птичьего голоска ни с деревьев, ни с крыш, ни в небе — к чему недоброму. Непослушная рука неохотно открыла дверь в саманный дом, от страха она её тут же одёрнула, зажмурив глаза: как маленькая девочка думала, что сейчас пойдёт наказание и прямо на пороге тряпками изобьют; но никто не тронул — некому было трогать. Казачка прошла дальше в хату, прикрыв за собой тяжёлую дверь. В доме пахло одновременно чем-то подгорелым, тухлым и сыростью, словно прошёл дождь, потушивший горящее дерево с птенцами в гнезде, что в агонии бросались на землю с ветвей, издавая последний зов к родителю. Половицы скрипели под ногами, выдавая Калю, старающуюся идти тихо, дабы не получить тумаков, но разведать домашнюю обстановку.

Резкий, непонятный и раздражающий тишину шум донёсся из второй, родительской комнаты. Самой дальней и тёмной во всём доме. Пол перестал скрипеть: девушка боялась туда идти, по спине бежали мурашки. Звук повторился. Ещё. И ещё. Она прислушивалась к нему: шум напоминал пердёж, разбитый фарфор и крик. Возможно, всё вместе. «У казака не должно быть страха!» — подумала Каллиста и побежала до комнаты, остолбенев около порога, вглядываясь в черноту.

Перед ней ещё в ночной рубашке стояла мать: волосы были превращены в  серое гнездо, в руках разбитый кувшин, от которого текли капли крови, где-то в углу силуэт бутылок из-под белой водки. Она была очень рассержена, и девушка не знала, что могло послужить причиной. Малиновка сделала два шага назад, и после обращения матери к ней, как та её заметила, рванула к выходу, чуть бы не теряя обувь. Гнездо дёрнулось в сторону Каллисты.

— Дрянь! Дрянь! Чё-ё-о-ртова дрянь! Тварь! — вскипела женщина, глаза которой сверкали чем-то недобрым, злым и неизведанным, метая искры в разные стороны. — Да-а, беги как и твой отец! И твой дезертир! Позо-о-ор!

— Что? — Каля остановилась одновременно с ней.

Женщина увидела на свету пораненную руку и вытерла её об светлую, широкую ночную рубашку, оставив на ней длинный багровый след. Сверкающие глаза вновь всмотрелись в Каллисту, а губы сжались тонкой нитью. Казачке даже показалось, что она проглотила язык, так сильно что-то неизвестное боролось в ней.

— Что?!

Тишина.

— Да скажи уже!

— А ты думала, почему он не вернулся? Умер? — женщина от собственного бессилия упала на землю, залившись закатывающимся смехом. — Глупая! Ну и дура! Папочка — герой, ага!

— Он был твоим мужем! — не понимая сути иронии, не сдавалась Малиновка. — У вас ведь была любовь...

— Ага. А потом его забрали в плен немцы, и по возвращении свои же сдали, свои же расстреляли. И похоронен был как собака. Хуже псины, — у неё был злой смех, да и пахла она неприятно, спиртом. Дочь присела рядом с ней, внимательно слушая, не сдерживая слёз от последующих слов. — Ты дочь козла, — шептала Настасья, успокоившись, — запомни это.

Каллиста привстала и, взявшись одной рукой за свою тёмно-красную юбку и вытерев другой слёзы с малиновых щёк, ушла. Ей хотелось найти бабуню, узнать, как всё было на самом деле. Небось, опять у Мироновых сидела, оставив маму одну. И вот до чего она дошла от горя.

Анастасия, мать, и правда любила Андрея Степановича — «венок храбреца», как шутили родители между собой, переводя значение имени. Дочь же они назвали по-православному: «Каллистой» — «наилучшей», считая, что именно их потомок будет самым прекрасным и храбрым. Настя так любила, что почти умерла от горя, когда узнала, что случилось с мужем. Женщина стучалась об пол и дверные косяки, скуля, что любимого больше не вернуть, ненавидя эту жизнь, проклиная войну, немцев, казаков, моля Бога, чтоб милый вернулся. И в ответ тишина. Тишина. Только новые, мерзотные факты, уничтожающие её разум, личность. Ей не хотелось больше жить, была слишком слабой для этого  — вся сила принадлежала Андрею. Это он из сильной и крупной казачки с формами создал ласковое, слабое существо своим мужеством, пониманием и теплотой. И так же забрал данное им. Точнее, война забрала, оставив их семью ни с чем.

Сначала она молчала, что отец умер. Потом начала всё чаще выпивать. А теперь... Сегодня с души матери упал камень размером с Чёрное море. Она всё рассказала. Эта боль, это горе больше принадлежали не только ей. Настасья отдала свой крест дочке. Теперь ей волочить его за собой. Даже когда Настенька умрёт, даже когда Каллиста умрёт, крест всё ещё будет на их плечах, на шеях их детей, как кол в земле.

Она не винила маму за ту боль, страдания и тяжести, что выпали на её неизвестную женскую долю. Знала, что в ней заложено человеческое страдание, о котором не говорит. Каллиста лишь чувствовала себя обманутой: построенный на чужих рассказах идеал отца был разрушен, а вместо него что-то тяжёлое, колючее, как снежный шар с множеством ледяных игл в самом сердце девушки. И растопить их могло лишь воспоминание о сне, обволакивающее и кормящее надеждой, что, возможно, это и не сновидение вовсе? Во всяком случае, с четверга на пятницу снятся вещие сны, хоть что-то да значит. Главное найти бабуню — а там разберётся. Не обращая внимания на соседей и одноклассников, перистые облака и ветер, она старалась вытолкнуть из памяти воспоминание о сегодняшнем диалоге с мамой, расщепляя её на хорошую — когда не пьяна, и на плохую — как сейчас. Так Каля могла сохранить любовь. У неё не было желания сбежать куда-нибудь далеко и надолго, ей казалось, что всё происходящее — норма, ведь сравнивать было не с чем.

Бабушка, в стареньком, выцветшем, жёлтом платье и с деревянным гребешком в седых волосах, действительно сидела у Мироновых, попивая чай. В этих встречах она находила собственную отдушину: покой от сходящей с ума невестки, от бессилия и незнания судьбы младшего сына, от непослушной, но смелой и чистой, как белая лилия, внучки, от бесконечных дел в колхозе и дома. Только крепкий чай с кусочком сахара и баранками. И так они с Маняшей могли выпить три, четыре  чашки...

Каллиста, развязав и спустив платок на узкие плечи, трижды постучала в дубовую дверь. Из-за неё послышалось слабое «входите», и девушка толкнула дерево вперёд, тут же прикрыв за собой. Кирпичный дом Мироновых был поделён всего на две комнаты: маленькую спальню и одну «общую» — гостиную. У хаты Каллисты же было нетипичное для саманного дома количество комнат — три: последняя являлась пристройкой специально для неё.

— Проходи! Проходи, не стесняйся! — звала старуха за стол с бежевой скатертью.

— Шо дома случилось? Щёки аш красные... — Беспокоилась бабушка.

— Да ну! — отмахивалась Каля, разувшись и оставив туфли около двери. — Запыхалась просто!

— Курицы! Совсем забыла про куриц! Голодные! Скоро собаку съедят! — Миронова вскочила с места и уверенным шагом направилась в своих домашних тапочках на улицу. — Ну что ты стоишь, Каллиста? Проходи за стол! Сейчас буду...

И, взяв миску с намешанными зерновыми с крайней тумбы от двери, вышла во двор. Каля, проводив хозяйку дома взглядом, села за стол подле бабушки.

— Ну я ш тебя зна-а-аю... — шептала бабуня. Она отодвинула чашку к середине стола, сложив руки на её месте и подавшись всем корпусом вперёд.

— Мама выпила...

— Тут дело не в матери, я ш ви-и-ижу-у-у... Кто он?

Сердце внучки больно кольнуло. Ёк-ёк. Ёк-ёк.

Она даже не принимает какую-либо ответственность за маму. Ёк-ёк. И она заметила, что-то не то и не так. Ёк-ёк.

— Почему ты именно в этот день оставила маму там? Сегодня же годовщина...

— Настя уш взрослая, я не нанималась ш ей нянькой, когда Андрей привёл её в наш-ш дом, в день их свадьбы... Кто он?

— Ты не поймёшь... Он из какого-то племени...

— Племени? — удивилась бабушка. — История ш Северного Кавказа давно прошла... Вот те раз... Откуда он?

— Его нет, — девушка замялась.

— Как это?

— Он мне приснился.

— Да-а... Тупик... Мошет тебе в сон наведался кто-то из древнюших обитателей? Меот или скиф-ф?

— Кто-кто? — ввязалась в разговор хозяйка, оставляя миску на прежнем месте и усаживаясь за стол.

— Кто? — поддержала внучка с внушаемым интересом: знала ответ на свой вопрос, но не могла вспомнить деталей. — Расскажешь?

— И шо? Не слышали шоли? — спрашивала Пелагея Прокофьевна, переводя взгляд с Марьи Ивановны на Каллисту Андреевну. — Во всех газетах ше было! Ох!

— Бабуня, ну расскажи же! — умоляла внучка.

— Недавно археологи раскопали меотско-скифские останки... Смеют предполошить новые сведения о их древнюшем быте.

— А как они выглядели?

— Как выглядели? — посмеивалась бабуня, глаза заискрились добротой к внучке, напоминающей ей любопытного Андрюшу. — Ох, мне б знать! Помню ш только заметку, што, мошет... Невысокое лицо, но высокий и тонкий нос, узкие глаза... Как ш там было в заметке... А! И смуглая коша. Пишут, переходные они, мешду мон-голо-идами и евпе... евро… европеоидами!

— А волосы длинные? — не унималась Каллиста.

— Волосы? Да какие ш там волосы спустя столько лет... А впрочем... Не помню.

Малиновка утихла, серьёзно обдумывая сказанное, сопоставляя со своим образом из сна.

— Может, чаю, деточка? — спрашивала Марья Ивановна, протягивая девушке чайник.

— Ой! Было бы хорошо...

Хозяйка передала большой чайник с заваркой и подвинула кружку мужа, который давно уж ушёл заниматься делами по дому. Бабушка так же потянулась за своим чаем, одним глотком отпив половину.

Каллиста по её примеру преподнесла чашку к губам, тёплая жидкость приятно ощущалась в теле. Девушка отхлебнула ещё и ещё, после жадно кусая баранку: с самого утра ничего не ела.

Тот сон ничем не был похож на остальные. Сознание сыграло с ней злую шутку, воплотив то, на что ей фантазии бы не хватило. Земля, населённая скифами, оставила много примет далёкого времени, и не сразу казак узнал, кем или чем была создана примета. Она помнила о том, как ходила легенда о скифских насыпях, получивших название «Прощальный курган», что стал частью жизни казака и его семьи. Во время войн в кисете была земля, набранная с этих насыпей, — на тот случай, если казак умрёт не на своей Родине. Горсть родного чернозёма высыпали перед крестом в далёких от семей краях. Однако то была земля со скифского захоронения — творения мёртвого народа, и, таким образом, землю с одной могилы переносили на другую...

Но примета из её сна была слишком явной, слишком человечной. Человеческой. Живой. Малиновка отчётливо помнит, как стояла за мёртвым, не издающим ни единого звука, деревом, наблюдая за парнем лет двадцати с виду,  — почти её ровесник. Мускулистое тело, поверх которого был накинут светлый плащ из чьей-то кожи, длинные тёмные локоны, подобные её, а от подбородка шёл тёмненький пушок — брада. Неизвестный обернулся на неё, и Каллисте пришлось спрятать голову за дерево, вжавшись в него. Ёк-ёк, ёк-ёк. Не сразу она смогла вновь всмотреться в парня без страха быть замеченной. У него были сделанные из выделанных кож и сшитых тонкими ремешками штаны, а на голове красовалась ярко-красная ткань, толстой линией обхватывающая его голову. В руках он держал золотую чашу, над которой постоянно стоял его нежный и упрашивающий шёпот.

Только когда золото оказалось на земле, Каля отвела взгляд от убранства жреца, и в мысли врезалась душераздирающая картина, в особенности для традиций казака: конское жертвоприношение. Передние копыта были связаны, лошадь, похожая на карачаевскую, родина которой приходится у истоков Кубани, брыкалась, кричала и визжала. Под собственный свист парень со спины закинул кольцо каната на её шею и повалил наземь, после чего повторно обвёл верёвкой, упорно давя и затягивая.  Глаза лошади налились кровью и стали смиренными, в них с каждой секундой потихоньку сбавляла обороты жизнь, заставляя учащенное биение сгладиться, а после и вовсе остановиться навсегда. Он её удушил. Эти глубокие чёрные глаза вот только смотрели на своего убийцу — сокола, естественного врага малиновок, — и вспоминали, как ещё месяц назад со своим предателем подле короля шли в походы, сражались, возносили жертву богу войны, Арею, убив на тех полях нескольких овец и пленников. А теперь вороная здоровая лошадь лежит под своим жрецом, мёртвая, удушенная, преданная, ведь когда-то доверилась человеку, и он её обманул, не слушал мольбы, визги, о миловании. Ведь всё живое хочет жить и о смерти не просит.

Парень занёс над телом старого друга кривенький акинаки, короткий,  железный, скифский меч, и вспорол ему брюхо, из которого тут же полезли длинные кишки, и трава от крови густо покраснела. Варвар подставил под красные струи золотую чашу, что быстро наполнилась жидкостью, стекающей по краям. Он выпотрошил животное, снял с него тёмную шкуру и начал разделывать мясо — для готовки. Взяв в руки сердце, Сокол поднял его на уровне своих глаз, вглядываясь в каждую жилку. Оно не было похоже на человеческое: как тогда, когда он вырезал ещё из живого пленника пульсирующий и брызгающий кровью мышечный орган. Сердце коня было тяжелее в двадцать раз, и дикарю казалось, что именно в нём заключается та глубина души, потухшая в глазах скотины. Отложив сердце отдельно от остальных частей, парень разбросал первые куски конины и внутренности по просторам этого дикого поля и, вознеся кровавый бокал к небу, молясь своим богам, выпил конскую кровь. По бородке на землю стекали алые капли. Девушка от начала до конца наблюдала за процессом: не могла отвести взгляд, да и в целом боялась пошевелиться, лишь прикрывала рукой рот, подавляя любой непроизвольный звук. В какой-то момент её даже настигла вина, что она остолбенела вместо того, чтобы хоть как-то помочь коню и защитить его. Но момент уже был упущен, да и мог стоить ей собственной жизни.

Сокол вновь обернулся, из-за чего Каллиста чуть бы не взвизгнула от страха сквозь ладонь, чувствуя неимоверный ужас от стоящей перед ней угрозы. Прячась за деревом, она не торопилась выглядывать или бежать в глубь леса, лишь бы не наткнуться на жреца, так жестоко разделывавшегося со святым в её культуре животным. Девушка лишь смирно стояла, делая глубокие вдохи и выдохи. Ёк-ёк, ёк-ёк. Старалась успокоиться. И незаметно вспомнила, что находится во сне, а значит в реальности перед ней ничего подобного не происходило. Ёк-ёк. Ёк-ёк. Надо было всего лишь проснуться... Ёк. На спине выступил холодный и липкий пот от прикосновения чужой руки к её плечу. Малиновку от страха затрясло, она не решалась оборачиваться: не хотелось знать, кто бы это мог быть.

— Я тебя нашёл, — прошептал Сокол ей на ушко, капля крови упала на жёлтый цветок чёрного платка.

И мир под ногами рухнул. Каллиста чуть не забыла, что это всего лишь сон. Теперь он как никогда казался вполне себе реальным. Девушка тихонько повернула голову, чтоб посмотреть через плечо: его карие глаза не изучали, а впивались; грубая рука спряталась за светлый плащ — ему не нужно было держать жертву, ведь варвар знал, что она уже никуда от него не сбежит. Он её догонит, поймает и сделает что-то ужасное, о чём Кале думать вовсе не хотелось.

— Теперь ты — моя, — Сокол провёл по её волосам, спрятав выбивающуюся кудрявую прядь за ухо.

— Ты всего лишь сон, — шептала она, дрожащей рукой отталкивая его, — тебя не существует. Вот увидишь, я проснусь, и тебя не станет...

— И куда же я денусь? — с хищной ухмылкой спросил дикарь.

— Исчезнешь.

— Думаешь, от меня так просто избавиться? От Санерга ещё никто не сбегал. Твой путь ко мне уже заказан, — рука из-под плаща вышла на свет, чтоб вытереть кровь с лица, но, по правде, дикарь ещё больше её размазал. Лишь сейчас Каллиста заметила количество шрамов на его теле, начиная с той самой руки, где на кисти красовались два длинных и возвышающихся рубца. Ёк.

— И что же делать? — девушка старалась держаться увереннее, однако голос предательски срывался.

— Следовать за мной. Я всё тебе покажу.

Но он успел только сделать широкий жест, охватывающий бескрайнее дикое поле, что казалось знакомым. Хотя, разве поля не похожи одно на другое? Та же трава, культура, голубое небо... И всё же это было зна-ко-мым.

Малиновка проснулась. То был первый сон с ним, пускай, в этом она и не была уверена: какой из снов был первее, и с чего это всё началось? С конём просто был один из самых ярких: так страшно и больно было.

Визит школьницы прошёл без всяких проблем. Чудесного пробуждения впрочем тоже не случилось. Спустя примерно пять минут девочка сама появилась в дверях палаты и сообщила что она всё, навидалась. Ну навидалась так навидалась. Та же медсестра проводила её назад из отделения, вернув халат с надписью «Зоя», в котором Маша пришла сюда. Наказала внизу просто постучать в закрытую дверь, регистраторша услышит и её выпустит, так все делают.

Спустя еще несколько минут после ухода посетительницы, только медсестра успела подготовить несколько бутылей с лекарственными растворами для капельниц, из палаты Андрея раздался громкий звук, как будто что-то упало на пол. И в ту же секунду запищал громким и протяжным писком кардиомонитор, подключенный к больному. Мальчик дал остановку сердца!

Тревожный сигнал кардиомонитора опытный доктор услышал бы даже сквозь свой самый глубокий сон. Он влетел в палату почти сразу за медсестрой. На ходу прокричал приказ одной сестре немедленно тащить сюда набор с комплектом аварийных сильнодействующих препаратов, предназначенных как раз для таких случаев а обязательно несколько дополнительных шприцев. Второй приказал бежать что есть сил в хирургию за анестезиологом а потом сразу в терапию за тамошней заведующей, уже предчувствуя, что без помощи всех самых квалифицированных коллег тут не обойдется. На лежащую посреди палаты без движения старуху никто не обращал внимания, не до неё сейчас. Проблемы нужно решать по мере важности. Очень скоро коллеги прибудут на помощь, они ей и займутся заодно.

Затем он, не мешкая ни секунды, кинулся к лежащему на кровати ребенку. Так, стетоскоп, сердце - не прослушивается. Рот, прочь расширитель, дыхание — отсутствует. Вены, артерии, пульсация — отсутствует. Датчики монитора сорвать! Сам прибор выключить! Начали! Раз прекардиальный удар! Сердце, артерии — не прослушивается, нет пульсации. Два прекардиальный удар! Тоже без эффекта. Начали качать! Качаем, качаем, качаем! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь … шестьдесят. Теперь мешок Амбу, маску на рот, жмём, жмём, жмём … Контроль артерий. Пусто! Прочь маску! Снова качаем! Раз, два, три, четыре … Движения доктора были уверены и точны. Он сохранял полнейшее хладнокровие, сказывался большой опыт. Он уже вошёл в ритм бескомпромиссной борьбы за жизнь своего пациента. Теперь либо он свалится на пол без сил либо моторчик парня снова запустится. Казалось не существует в этом мире ничего такого, что смогло бы отвлечь его.

Продолжая ритмично вдавливать свои сложенные вместе руки в грудину пациента, доктор увидел, как лежащая на полу старуха начала вставать. Только вот делала она это очень странно. Лежала она на полу лицом вниз, полностью вытянувшись почти в струнку, руки у неё тоже были вытянуты вперед. Как человек обычно поднимается на ноги из такого положения? Нормальный человек сначала поднимет голову, потом подтянет к себе руки, потом обопрётся на них, потом поднимет верхнюю часть тела, потом подтянет одну ногу, ну и так далее. Правильно? Правильно! Здесь же происходило нечто совсем необычное. Старуха подтянула к себе ноги и подняла таз, встав как бы на четвереньки, но при этом её голова и вытянутые вперед руки по прежнему лежали на полу. Постояв неподвижно в такой иррациональной и очень странной позе, старуха вдруг начала двигать прижатой к полу головой и руками по поверхности этого самого пола, в разные стороны, то влево то вправо. Движения эти походили на то, что она решила этот пол как бы подмести, ну или помыть. Только делает это почему то своей головой и руками.

Доктор, занятый спасением жизни своего пациента, невольно наблюдал жутковатое зрелище, разворачивающееся совсем рядом с ним. Мелькнула мысль — спятила бабуля. И тут же ощутил, как в его собственный мозг стал врезаться, по другому это ощущение было не назвать, какой то странный и очень неприятный звук, постепенно становившийся всё громче и громче. И ещё он никак не мог понять, откуда звук этот вообще берётся. Тем временем старуха, не прекращая мести по полу собственной головой и руками, принялась вертеться на месте волчком. Сначала очень медленно, потом всё быстрее и быстрее. И тут доктор понял, что является источником неприятного звука. Точнее говоря кто им является. Старуха выла. Не плакала а именно что выла! И это был не простой вой. Это была песня! В ней явно прослеживался свой ритмический рисунок. Страшный ритмический рисунок! Жуткий, не человеческий а скорее звериный вой, следуя определенному ритму, то взлетал до звенящего визга, то переходил в низкое утробное рычание. Старуха тем временем уже вертелась на полу с нечеловеческой скоростью, больше походя на размытое черно-серое пятно, в котором с трудом угадывались человеческие черты.

Вбежавшая в палату старшая медсестра так и замерла прямо возле входа, словно наткнувшись на невидимую стену и еле удерживая поднос со шприцами и ампулами в трясущихся руках. Она не могла оторвать взгляд от пляшущей на полу танец страшного волчка ведьмы. У неё просто не было сил сбежать от жуткой песни. Медсестра вдруг начала махать перед собой руками с подносом, словно отталкивая от себя что-то невидимое. Её взмахи руками становились всё сильнее и поднос ожидаемо полетел на пол, а вместе с ним и все что на нём было - шприцы, ампулы и склянки. Девушка вдруг затряслась, обхватила голову руками и тут же упала на пол. Потом, судорожно суча ногами, поползла прочь, но будучи полностью дезориентированной, только уперлась в угол палаты. И даже не смотря на это, она не оставляла попыток двигаться дальше, лишь бы покинуть это страшное место. Она словно хотела прилипнуть как можно плотнее или вообще протолкнуть себя сквозь стену. Руками она царапала твердую поверхность, словно хотела или найти за что там зацепиться. Вот только ничего у неё не получалось, только тело извивалось змеёй и ноги бесполезно скользили по кафельному полу.

Доктор чувствовал как завывания старухи, проникавшие в его голову, будто бы старались разорвать её изнутри, вывернуть череп со всем его содержимым наизнанку. И ещё он отчетливо чувствовал нарастающее притяжение ведьминой воронки. Это было ощущение, будто стоишь на краю ледяной горки, ведущей в глубокую пропасть и из последних сил удерживаешься чтобы не скатиться туда. Единственное, что не давало ему сойти с ума и не уползти в угол как медсестра, так это полная концентрация на своем врачебном долге. Этот долг был его якорем а алгоритм сердечно-легочной реанимации был своеобразной молитвой. Качаем, качаем, качаем! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь … шестьдесят. Мешок Амбу, маску на рот, жмём, жмём, жмём … Контроль артерий. Пусто! Прочь маску! Снова качаем! Раз, два, три, четыре … Мышцы рук уже давно горели огнем от напряжения и усталости. Спина словно деревянная. Пот льется градом. Нельзя останавливаться! Терпеть! Терпеть! Качаем! Качаем! Да где же помощь, чёрт побери! Он уже ничего не видел вокруг себя. Только страшный вой ведьминой песни по прежнему прорывался в уши, но песня эта не имела над ним никакой власти.

Он уже потерял всякий счёт времени, когда вдруг почувствовал чьи-то сильные руки, обхватившие его поперёк туловища и уносящие куда то прочь. В глазах плыло, сознание будто плавало в тумане. Он увидел, как несколько его коллег, не разобрать кто именно, сгрудились над парнишкой на кровати и что-то делали с ним. А ещё он увидел, как кто-то здоровенный в белом халате буквально рухнул сверху на мечущуюся по полу старуху, намертво придавив её и теперь лежит махая рукой. Кому он там машет? Ага, вот сама заведующая терапией подбежала и рухнула на колени перед ними, взмахнула шприцем и куда-то воткнула его бабке. Молодец его медсестричка! Похоже всю больницу успела обежать, всех на уши подняла! Большой человек ещё лежал на теле старухи, с каждой секундой дергавшимся под ним всё слабее и слабее. Потом он откатился в сторону и с трудом поднялся. Бабка так и осталась лежать недвижимой. Доктор с трудом повернул голову и увидел свою первую медсестру, по прежнему сидящую на полу и вжимающуюся в угол палаты. Она тряслась всем телом и плакала навзрыд. Кто-то из врачей пытался заставить её разжать стучащие зубы и выпить жидкость из маленького стаканчика. Наконец перед ним возникло лицо главврача больницы. Тот положил руку ему на плечо и тихо сказал «Он ушёл …».

Маша.

В понедельник утром Маша летела к дверям своего классного кабинета словно на крыльях. Еще бы, сейчас она как заскочит в кабинет и как удивит всех новостью! А ещё заставит всех восхищаться её находчивостью и самостоятельностью. А как же? Она в уме даже речь уже заготовила. Она скажет что вот, дорогие ребята, как вы все знаете, наш товарищ Андрей сейчас в больнице. Вы конечно на выходных все были очень заняты! Это она специально ввернёт, чтобы пристыдить одноклассников, пусть потупятся и краснеют. А потом скажет, что вчера она его навестила, но поговорить им не удалось, потому что Андрей в это время был на важных процедурах и отвлекать его было нельзя. Да, именно так она скажет, на важных процедурах. Объяснить реальное положение вещей она бы все равно толком не смогла. А потом она скажет, что через неделю или он сам к нам вернется или мы все к нему сходим. Нужно будет обязательно выделить слово «все»! Насчет недели Маша почему то была уверена. Ну не может же наша советская медицина не поставить Андрюху на ноги за целую неделю. Что такое целая неделя? Целая неделя это же вечность почти!

Когда она, улыбаясь собственным мыслям почти что ворвалась в классный кабинет, то после пары шагов остановилась в удивлении. Возле учительского стола стояли классуха, директриса, пара учителей и пара десятиклассников — высокий парень и девушка. Этих десятиклассников она хорошо знала, парень был председателем школьного комитета ВЛКСМ («ВЛКСМ» - Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи, он же «Комсомол» — во времена СССР большинство юношей и девушек вступали в комсомол после пионерии и находились там до вступления в коммунистическую партию — Прим. Автора) а девушка была вожаком школьной пионерской организации. Этих двоих вся школа знала, они на всех митингах, линейках и концертах выступали. А возле доски кучковалось с десяток девчонок и пацанов из параллельного 8 «Б» класса. Маша огорчилась. Ничего себе, да они тут похоже опять какое-то собрание решили устроить. А когда же ей теперь рассказывать про Андрея? Она уже настроилась, а тут на тебе!

Только собралась пройти для начала к своей парте, развернулась и сделала несколько шагов как снова встала на месте. Она увидела плотный строй своих одноклассников, буквально окруживший её с Андреем парту. Мимолетное удивление тут же сменилось догадкой, а потом Маша чуть ли не подпрыгнула от радости. Андрюха! Андрюха за выходные оклемался! И уже в школу прискакал! Ну конечно, если оклемался то чего ему, такому здоровому лбу в этой больнице то сидеть? Нечего там сидеть! Там одиноко, скучно и противно! Она сама видела! А тут у них весело и все свои! Маша бегом помчалась по проходу к своей парте и буквально врезалась в горстку ребят, растолкав их. Она уже открыла было рот, чтобы крикнуть привычную дразнилку — дескать, здорово Андрюха, голова, два уха! А потом она собиралась легонько хлопнуть его ладошкой по макушке, на правах лучшего друга.

И тут она увидела Андрея. Только вот Андрей не сидел на стуле на своем привычном месте. Не было его и среди одноклассников, которые должны были наперебой поздравлять его с возвращением и выспрашивать как оно там все было. Андрей был на фотографии. Большой черно-белой фотографии, лежащей на его стороне парты. Был он там на два года моложе себя нынешнего. Таким он был в шестом классе, когда их всех фотографировали на память для классного альбома в фотоателье. Сначала всех вместе а потом поодиночке. А ещё у этой фотографии в правом нижнем углу была прикреплена черная ленточка. Рядом с фотографией лежали четыре гвоздики.

Маша недоумевающе повернулась к стоящим рядом одноклассникам. Только теперь она увидела слёзы в глазах девочек. Пацаны стояли потупив глаза и шмыгали носами. Понимание приходило неотвратимо. Невозможное понимание. Абсолютно неуместное понимание. Такое понимание, которого никогда не должно было быть. Пальцы сами собой разжались, школьная сумка упала на пол. Дыхание перехватило, ни вздохнуть ни выдохнуть. Она снова смотрела на фотографию Андрея, а он смотрел в объектив фотоаппарата с легкой улыбкой. Как же так? Она же только позавчера его видела! И там же врачи были! И бабушка его там была! Как они позволили?! Почему все так?! Почему?! Она попыталась протянуть руку к фотографии, будто собиралась в последней иррациональной надежде прикоснуться к бумаге, заставить Андрея очнуться и пошевелиться. Но в этот момент окружавшие её ребята зачем-то все вместе начали наклоняться влево а её саму кто-то завернул в очень теплое, почти горячее, мягкое-мягкое, но абсолютно черное одеяло, не пропускающее к тому же ни единого звука.

Блаженная тёплая тьма вдруг сменилась жутким запахом и резким светом. Маша открыла глаза и увидела прямо перед собой яркую лампу, светящую прямо в лицо и рядом с ней лицо школьной медсестры. Та охнула, увидев открывшиеся Машины глаза и немедленно убрала в сторону вонючую ватку и лампу заодно. Маша поняла, что лежит в школьном кабинете на кушетке. Медсестра ненадолго исчезла, погремела какими-то склянками вне зоны зрения Маши и вернулась со стеклянным стаканом, до краев заполненным какой-то жидкостью. Потом рукой аккуратно приподняла Машину голову, поднесла стакан к её губам и приказала выпить. Маша повиновалась, тем более что жидкость была вполне приятна на вкус и сильно отдавала мятой. Память возвращалась а вместе с ней и страшные воспоминания. На вопрос о том, как она тут оказалась, медсестра объяснила, что Маша упала в обморок прямо в классе. Маша собралась с силами и села на кушетке. Сколько она так просидела, рассматривая неподвижным взглядом горшок с цветком на подоконнике, она сама не знала. Школьная медсестра сидела за своим столом, периодически посматривала на неё и похоже была вполне довольна такой реакцией свое подопечной. Внезапно в помещение долетели близкие звуки духового оркестра, игравшего заунывную мелодию. На удивленный вопрос Маши медсестра ответила, что сейчас идет траурный митинг, но ей туда лучше не ходить, раз она такая чувствительная и воспринимает всё близко к сердцу. Там сейчас того несчастного мальчика привезли и прямо перед школой прощание с ним проходит. А потом его отсюда прямо на кладбище отвезут.

Маша почувствовала, как в голове у неё наступила полная ясность. Андрей там! Она должна непременно увидеть его! Почему должна, она сама не знала. Но она должна быть там, рядом с ним! Что-то неведомое влекло её, будто бы тащило за руку на улицу. Маша, под удивленным взглядом медсестры, вскочила с кушетки и твёрдо заявила о своем намерении уйти. И вообще, пусть уважаемый медработник не волнуется на её счет, она уже прекрасно себя чувствует и пойдет посидит где-нибудь, например в столовой. Медсестра идею со столовой одобрила и посоветовала непременно купить в буфете горячего чаю и чего нибудь сладкого. Маша пообещала так и сделать после чего пулей вылетела из кабинета.

Она мчалась по пустым и гулким школьным коридорам а про себя как заведенная приговаривала, словно слова эти могли помочь. Быстрее! Быстрее! Быстрее! Она должна там быть как можно быстрее! Чертовы ступеньки лестницы! Зачем вас так много! Тётенька техничка, пожалуйста, побыстрее открывайте замок на дверях раздевалки! Наконец то! Спасибо! Схватив свое пальто, кое-как накинула его на себя. Потом пробежала по длинному коридору, потом через большое фойе, наконец толкнула дверь и оказалась на улице. И сразу же упёрлась в спины множества школьников, плотными рядами заполнивших большое крыльцо перед зданием школы и даже большую площадку перед ним. Тоскливая музыка уже не играла, было слышно только карканье ворон, облепивших тополя школьной аллеи.

Серое небо с островками черных туч, бьющий порывами во всех направлениях сильный и очень холодный ветер. Найдя место за спинами рослых старшеклассников, Маше удалось разглядеть целую толпу взрослых людей стоящих лицом к школе. Между школьниками и этими людьми оставалось небольшое пустое пространство, посреди которого на двух табуретках стоял небольшой вытянутый открытый ящик, обитый красной тканью. А возле этого ящика, повернувшись лицом к школе и её ученикам, стояла очень худая пожилая женщина с длинными седыми волосами. У Маши снова начала кружиться голова. Она отказывалась верить во всё происходящее. Ну почему?! Ведь ещё пару дней назад всё было прекрасно. Было ласковое солнце в небе и красивые листья на земле. Был живой Андрюха. Он просто крепко спал там на своей кровати. Но ведь живой! А сейчас нет солнышка, всё вокруг серо и холодно. И Андрюха уже не живой. Она никак не могла произнести слово «мертвый». Так же как не могла заставить себя произнести слово «гроб». В её понимании оба этих слова никак не могли применяться к Андрюхе. Она смотрела вперёд и ничего не видела. Слёзы лились из глаз и она даже не пыталась их утирать, незачем это было. Мир перед ней переливался и плыл, словно она смотрела на него сквозь сломанный калейдоскоп.

Внезапно Маша ощутила тепло в кисти своей опущенной руки. Такое же приятное, как тогда в палате. Она закрыла глаза, отчаянно надеясь на то, что сейчас исчезнет из этого страшного дня и снова окажется на том красивом бескрайнем лугу, где тепло и дует легкий ветерок с запахом трав и цветов. Но ничего подобного не случилось. Стоя с закрытыми глазами, она по прежнему ощущала на своем лице холодный ветер пасмурного осеннего дня и её всё так же знобило под накинутым пальтишком.

Но вот что странно, ласковое тепло из руки и не думало никуда уходить. Сначала Маша не решалась посмотреть вниз, боясь спугнуть приятное чувство. Пусть даже ей всё это только кажется от сильного расстройства. Пусть! Зато ей стало гораздо легче. Она потеряла счёт времени. Она стояла не двигаясь, только впитывала живительное тепло, в котором сейчас отчаянно нуждалась. И в какой то момент вдруг ощутила, что источник тепла шевелится. И не просто шевелится, а даже гладит её ладонь. До крайности удивленная, Маша посмотрела вниз и увидела, что её руку держит чья то мужская и большая рука, в кисть которой её кисть помещалась целиком. Она медленно подняла глаза вверх вдоль этой самой руки и наконец встретилась глазами с глазами державшего её парня. Это был Иван. Они молча смотрели друг на друга и ни один не отводил взгляд. И вот что странно, Маша уже не испытывала к нему никакой неприязни, как это было раньше. Напротив, сейчас его глаза были словно убежище для неё а тепло его руки будто жизненные силы, вливающиеся в неё. Сейчас ей хотелось только одного - стоять и стоять так бесконечно.

Доктор.

Закончив вечерний обход, дежурный доктор отделения интенсивной терапии как обычно уселся у себя в кабинетике и принялся заполнять истории болезней а также колдовать над назначениями лекарств. Палата, где раньше лежал Андрей, сейчас стояла совершенно пустая. Что он сам, что его медсестры, все они старались проходить побыстрее мимо дверей этой палаты и избегали даже мельком заглядывать внутрь У всех перед глазами ещё стояло жуткое зрелище субботнего безумного шабаша, устроенного бабушкой Андрея, по видимому потерявшей рассудок от осознания смерти любимого и единственного внука. Кстати сама старушка довольно быстро оклемалась, всего за пару часов. И это учитывая, какую лошадиную дозу седативных препаратов ей вогнали. Это даже можно сказать рекорд! Молодые здоровые мужики после таких вливаний не меньше пяти часов овощем лежат. А эта встала на ноги и даже не покачивалась. В таком то преклонном возрасте! Только вещи свои собрала и ушла, ни слова больше не сказав. Отказалась и от измерения давления и от любезно предложенных самим главврачом успокоительных таблеток, чтобы с собой взять на первое время.

Коротко постучав, заглянула медсестра. Сообщила, что на ночь глядя к доктору пожаловали два товарища. Один из которых их больничный патологоанатом а кто второй — она не знает. Он кивнул ей и попросил провести к нему. Пока ждал, строил предположения, кем может быть этот второй. Хотя чего тут долго думать. Понятно кто. Из органов следствия он. А патанатома с собой прихватил для консультаций наверное, чтобы разъяснял, если чего потребуется. Сейчас допрашивать будет про мальчика. Как? Да что? Да почему? Вроде и обычная рутина, только вот как рассказать ему про всё про то, что он видел и слышал в прошлую субботу? Не поверит же! Скажет, что насмехается доктор над ответственным товарищем и над всей советской правоохранительной системой. Скажет, у него тут мальчик умер, а доктор тут ваньку валяет, истории дурацкие придумывает. Спросит, а не бахнул ли товарищ доктор по маленькой прямо на рабочем месте? А то и не по одной? А в прошлую субботу не употреблял ли, раз такое привиделось? Может и на медосвидетельствование потащить, с них станется. А то и в психиатрию на обследование. Дескать не место в советской системе здравоохранения таким вот товарищам, которым среди бела дня чертовщина всякая мерещится да прямо на рабочем месте. Им людей спасать, а они песни какие то с чертями поют! Мда, дела. Ну посмотрим, деваться всё равно некуда.

Насчет личности неизвестного посетителя доктор не угадал. На пороге его кабинета появился хорошо знакомый больничный патанатом и следом за ним еще один мужчина, по лицу которого многоопытный доктор сразу догадался — не опер он и не из следователей. Патанатом представил спутника — вот дескать товарищ врач, прошу любить и жаловать, мой коллега, только из органов советской милиции, судебно-медицинский эксперт такой то такойтович. Познакомились, уселись вокруг докторского стола. Патанатом, на правах местного, достал из под полы халата бутылочку с коричневой жидкостью, по видимому с коньяком. Настойчиво предложил выпить всем троим по маленькой, чтобы разговор легче пошел. А разговор у них к доктору есть и очень серьезный. Удивленный и заинтригованный до предела доктор отказываться не стал. Разлили, чокнулись за знакомство и скоро ароматная жидкость уже согревала желудки.

Слово снова взял патанатом. Он некоторое время крякал, хмыкал, переглядывался со своим спутником судмедэкспертом и наконец решившись, поинтересовался у доктора, а не изобрел ли вдруг тот какой коктейль особый из вверенных ему лекарственных препаратов? Настолько особый коктельчик, что почти как эликсир бессмертия работает? Специально для пациента своего, того самого мальчика Андрея, пусть земля ему будет пухом? Доктор аж опешил от таких крайне неожиданных вопросов. Вроде они и глупые совсем, вопросы эти, но при этом задает их очень умный человек, настоящий специалист своего дела. Да ещё в присутствии другого очень умного человека, тоже несомненно специалиста своего дела. Как это прикажете понимать? Это что ли шуточки у них, трупных дел мастеров, теперь такие? Если так, то глупые это шуточки и совсем неуместные. Но ответить доктор решил для начала формально, а именно что все назначения были стандартные и строго в соответствии с положенными в таких случаях планами лечения. Вот и записи в журнале соответствующие имеются. И в истории болезни тоже имеются. И конечно медсестры, непосредственно подготавливавшие препараты и выполнявшие процедуры, всё могут подтвердить! Как говорится, зайдем с официоза а там посмотрим, куда разговор выведет.

Гости снова как-то странно переглянулись. Доктора такая игра в гляделки начинала раздражать. Если уж пришли, тем более в неформальной обстановке и для разговора по душам, если он конечно их правильно понял, так пусть говорят напрямую, чего сказать хотели а не юлят и не перемигиваются, как влюбленная парочка. О чём и уведомил посетителей, правда в весьма тактичных выражениях.

Тогда снова заговорил патанатом и на этот раз вывалил всё как есть. Мальчишку того присутствующий здесь товарищ судмедэксперт исследовать начал и описывать, ну всё как положено в таких случаях, понимать должен. И очень сильно удивился увиденному. А ведь он человек бывалый. Удивился так, что немедленно позвал на помощь его, патанатома. И тогда они уже вместе стояли над вскрытым трупом мальчика и вместе удивлялись. А знает ли дорогой товарищ доктор, что именно их так удивило? Доктор внимательно посмотрел на одного, потом на другого и отрицательно помотал головой. Оказывается, обоих почтенных специалистов до крайности удивил тот факт, что перед ними лежал самый настоящий труп четырех — пяти суточной давности! А в сопроводительных документах черным по белому написано, что преставился этот мальчик всего пару часов назад. Как прикажете это понимать?

Доктор решительно отказывался верить всему только что услышанному. Он некоторое время ошалело таращился перед собой, потом энергично замотал головой, словно пытаясь самого себя привести в чувство. Судмедэксперт тем временем толкнул локтем патанатома и показал глазами на стаканчики. Разговор явно требовал смазки, иначе не пойдет. Проглотив очередную порцию спиртного, доктор в свою очередь решил немного снизить планку собственной тактичности и напрямую поинтересовался у пришедшей к нему парочки, а не пытаются ли они разыграть его на дурака? Визитеры в ответ на такое недоверие заметно обиделись и патетически заявили, что делать им больше нечего как шутить. Ага! Они ведь клоуны! Не иначе! Тарапунька и Штепсель, блин! А на фасаде здания, где они сейчас находятся, слово «Цирк» написано! Пришлось немедленно выпить по третьей, примирительной, так сказать.

Теперь слово взял судмедэксперт. Он рассказал доктору, что в соответствии с результатами микроскопического исследования срезов тканей различных органов, в том числе головного мозга мальчика, этот самый мозг был физиологически мертв уже как минимум четверо суток. Или, если прибегнуть к элементарной арифметике, уже спустя несколько часов, после того как его доставили на попечение доктора. И всё то время, пока он тут лежал, там судя по всему активно шло разложение. Все функциональные центры мозга распались. И пациент никак не мог дышать самостоятельно, ведь дыхательный центр в мозгу был уже разрушен, его просто не существовало! А он каким то чудом дышал, как уверяет доктор. Тоже самое и с сердцем. Оно просто не могло биться, а оно билось, как опять же уверяет уважаемый доктор! И как ни странно, они доктору верят. Не могут не верить, потому что сам главврач осматривал мальчонку на вторые сутки по поступлению, во время расширенного обхода. И сам главврач подтверждает наличие основных функций жизнедеятельности в тот момент. Но ведь такого просто не может быть! Более того, организм этого парня должен был быть полностью отравлен продуктами разложения, несмотря ни на какие лекарства. Но опять же, никаких признаков сепсиса не было! Понимает ли уважаемый товарищ доктор, что так просто не бывает?! Это или чудо какое или самая натуральная чертовщина!

Короче говоря, если отбросить эмоции и фантастические домыслы, то с точки зрения науки наш уважаемый доктор всё это время, почти пять суток, в этом самом отделении, самоотверженно реанимировал самый настоящий труп, причём в стадии разложения. Как хочешь, так и понимай!

Продолжение следует ...

Автор: 1100110011. Сайт автора: 1100110011.ru