— Не летаю, а падаю с притворством, — фыркнул Карлсон и присел рядом. В его глазах плескалась глубокая тоска и дешёвый коньяк.

Молчание было длинным. Как список грехов в постсоветской душе. Потом Карлсон протянул руку и тронул щепку у Буратино на затылке — ту самую, что щекотала, как фантомная память о недолюбленном детстве.

— Ты знаешь, — сказал он, — я раньше думал, что ты просто ходячая метафора. А ты тёплый.

Буратино не ответил. Вместо этого он достал старую отвертку и начал бездумно крутить её в руках. Инструмент был тупой, но в этом было что-то терапевтическое. Как сигареты у психотерапевта. Как глинтвейн у охранника.

— Нам ведь ничего не светит, да? — спросил Карлсон. — Даже лампочка в этой чёртовой будке моргает, как сомнения перед оргазмом.

— Нам светит, — сказал Буратино. — Электрический ток, если полезем куда не надо.

Они засмеялись. Первый раз за долгое время. Смех был странный, как будто где-то внутри обоих щёлкнул тумблер. Ветер за дверью усилился, будка скрипнула. Мир оставался равнодушным. Но им было уже всё равно.

Карлсон лёг на проводку, словно на отельное бельё. А Буратино присел рядом, осторожно прижавшись плечом. В их странной близости не было страсти — только признание. Признание, что даже мифические существа устают от одиночества. Что даже мотор может биться в унисон с деревянным сердцем.

— А может, всё-таки сгорит к чертям эта будка, — прошептал Карлсон.
— Да. Но не сегодня, — ответил Буратино и выключил свет.