Увоу ребятки! Когда читаешь Толстого, кажется, — как это ни дико, — что все другие писатели искажали для нас правду жизни. Вот гады, да?!
Они изображали человека так, как будто все его качества и свойства даны раз навсегда, и им, писателям, будто бы нужно только перечислить эти определенные качества и свойства, чтобы человек был изображен.
……
Плюшкин — скуп. Хлестаков — легкомыслен. Обломов — лентяй. Рудин — лишний человек. Печорин — герой нашего (такого-то) времени.
И эту неправду поневоле говорили нам все писатели, великие и невеликие, изображавшие человека как вместилище тех или иных определенных свойств.
Кароч вы поняли - они обедняли палитру бытия во имя сотоны!
Дивная сила великих талантов шла на то, чтобы как можно лучше обнаружить перед читателем эти свойства их героев.
А чо Толстой? А ничо!
Он первый понял, что, кроме всяких свойств, у человеческой личности есть как бы своя душевная мелодия, которую каждый из нас носит повсюду за собою, и что если мы захотим изобразить человека и изобразим его свойства, а этой душевной мелодии не изобразим, — то изображение наше будет ложь и клевета.
Усекли? Не? Перечитайте ещё раз, это вам не видосики зырить!
Надеюсь вы поняли в чём сила и профессионализм Толстого. Он чётко расковыривал тему, а потом сливался. Какие свойства у Пьера? Какие свойства у Анны Карениной? Какие свойства у князя Болконского? Читатель был вынужден сам улавливать тончайшие вибрации мыслеобразов.
А потом...
«Не знаю. Не могу ответить. Предо мною нет свойств, предо мною живые люди.»

И в ответ: «Вот как?! Очень плохо Иванов! Садись, два!»

По мотивам воспоминаний К. И. Чуковского о Л. Н. Толстом

Ах, этот Некрасов! Он был такой душка!

Вы не поверите, но умирать — было перманентное его состояние.

«Он был всегда какой-то умирающий», — выразился о нем Лев Толстой.

Да уж. И не насмешки, не корысти ради, и не волею пославшей его жены он так сказал. И не потому, что Некрасов был болен, а потому, что такой был у него темперамент. Когда через тридцать лет Некрасову и вправду пришлось умирать, его талант, словно осенние цветы, воспрянул и расцвел, будто он только и ждал этой минуты. Он сумел пробрать всех до самых печëнок! Полтора долгих года он только и делал, что изливал свои предсмертные вопли в панихидах над собственным гробом. Кошмарелло! Ужас! Можете себе представить?! Даже клопы вешались и дохли от тоски!

Мастер надгробных рыданий, виртуоз-причитальщик, он был словно создан для кладбищенских плачей. Рыдать он умел лучше всех, лучше Пушкина, лучше Лермонтова. Плакала ли Дарья по Прокле или безымянная старуха по Савве, или Орина по Ванюшке, или Матрена по Демушке, он неподражаемо голосил вместе с ними, подвывал их надгробному вою:

Уумер, Касьяновна, уумер, сердечная,

Уумер и в землю зарыт…

Гениалиссимус суицидальных тенденций! Кто, кроме Некрасова, мог бы написать эти строки? Кто мог бы создать это протяжное, троекратное у — для передачи сиротского воя?

Это "умер", дважды стоящее в начале стихов, снова повторяется с тем же эффектом в стихотворении «Мороз Красный Нос»:

Умер, не дожил ты веку.

Умер и в землю зарыт.

Господи! Кажется он намекает, что пора идти топиться! Ни один поэт не мог произнести это противное, никому не нужное "умер" с таким пронзительным, хватающим за сердце выражением.

Тэ-экс. Вернемся к нашим баранам. В чем таки тут секрет? Как нас цепляет (или пытается цеплять) Некрасов? Обратимся к профессионалам:

«Тайна ритмики Некрасова заключается в том, что он берет самый энергический, порывистый размер, анапест, богатый восходящими, словно в трубы трубящими звуками и на протяжении строки преобразует его в изнемогающий, расслабленный дактиль. Строка, начавшаяся так задорно и громко, с каждым слогом, чем ближе к концу, вянет, никнет, замирает и падает. Именно эта постепенность ее умирания, эти градации в понижении тона и вызывают в нас то щемящее чувство, которое неотделимо от некрасовской ритмики. Теперь это ритм всеобщий, но когда лет восемьдесят назад он послышался в поэзии Некрасова, то была новинка неслыханная, и нужна была вся лютая его ипохондрия, чтобы эту новинку создать. Поразительное его пристрастие к дактилическим окончаниям и рифмам объясняется — если не вполне, то отчасти — именно тем, что эти окончания в русской речи дают впечатление изматывающего душу нытья.»

Ну вот. Что и требовалось доказать. Берём на вооружение и вперёд - лабать рэпчики по мотивам Некрасова. Что касается меня, то мне не заходит этот ипохондрик. Бодрячком, пацанчики, бодрячком!

Соловко Е. В. по мотивам воспоминаний К. И. Чуковского о Некрасове.

Он ни разу вам не улыбнулся и не задал ни одного вопроса. Он не скрывал, что хочет поскорее уйти. Все пребывание его у нас в школе продолжалось не больше получаса.

Впоследствии он написал об этом своем посещении советской школы, что все это была инсценировка, устроенная Чуковским, что его встретили дети, которых накануне заставили вызубрить названия его книг. Он не поверил в нас, потому что слишком жалкими мы ему показались...

... Уэллс приехал в Петроград вместе с сыном, молодым человеком девятнадцати лет. Они явились к Горькому. Горький попросил моего отца как человека, хорошо знающего английский язык, водить гостей по достопримечательностям.

Дело это было нелёгкое, потому что оба гостя оказались на редкость неразговорчивыми и даже вопросов почти не задавали. Они как будто чего-то все время боялись, хотя чего именно, понять было невозможно. Суровый, голодный, оборванный, без света и тепла, без извозчиков и без автомобилей, полупустой город со стоящими трамваями *, с траншеями и брустверами посреди улиц и площадей для отпора белогвардейским бандам Юденича наводил на них ужас одним своим видом.

Не зная, что им показывать, отец предложил им посетить школу. Они согласились. Естественно, что отцу проще всего было свести их к нам, в б. Тенишевское училище, где учились я и моя сестра. Так он и поступил.

Там я впервые увидел Уэллса.

Для нас, школьников, встреча с ним была большим событием. В те годы мальчики и девочки из интеллигентских семейств зачитывались Уэллсом, а в Тенишевском учились преимущественно дети интеллигенции. Радостной толпой встретили мы его в одном из наших длинных залов и жадно разглядывали. Это был полный коротенький господин со светлыми беспокойными глазами, с гладкозачесанными светлыми редкими волосами. Сын его был очень на него похож, только длиннее и тоньше. Оба они не снимали пальто, потому что школа в ту осень не отапливалась. Отец мой, говорливый и весёлый, как всегда на людях, спрашивал то одного мальчика, то другого, какую книгу Уэллса он любит больше всего. Ответы так и сыпались:

– «Машину времени»

– «Борьбу миров» **

– «Пищу богов»

– «Фантастические рассказы»

– «Когда спящий проснется»

– «Невидимку» ***

Все книги Уэллса были названы, даже такая не детская, как «Мистер Бритлинг и война». Не было ни одного мальчика, который не мог бы назвать какой-нибудь книги Уэллса. Отец мой все это добросовестно и эффектно переводил на английский. Но Уэллс слушал хмуро. Он ни разу вам не улыбнулся и не задал ни одного вопроса. Он не скрывал, что хочет поскорее уйти. Все пребывание его у нас в школе продолжалось не больше получаса.

Впоследствии он написал об этом своем посещении советской школы, что все это была инсценировка, устроенная Чуковским, что его встретили дети, которых накануне заставили вызубрить названия его книг. Он не поверил в нас, потому что слишком жалкими мы ему показались. И действительно, на человека, приехавшего из Лондона, мы, дети русского девятнадцатого года, должны были производить жуткое впечатление. С синими от голода прозрачными лицами, с распухшими от холода пальцами, закутанные в лохмотья, обутые в дырявые солдатские башмаки с веревками вместо шнурков, мы, выросшие в трагические годы, были гораздо начитаннее своих английских сверстников. Но оказалось, что чистенькое воображение не могло поверить в интеллектуальное преимущество столь убогих созданий.

Был я и на официальном приеме, устроенном Горьким Уэллсу в Доме искусств от имени художественной интеллигенции Петрограда. Разумеется, отец мой захватил меня туда с собой только для того, чтобы накормить. Заранее было известно, что Петросовет выделил для этого торжества редчайшие продукты, в том числе целый ящик шоколада. Я не видел шоколада уже больше трех лет, с весны шестнадцатого года, и мечтал о нем гораздо больше, чем о новом свидании с Уэллсом. И действительно, был шоколад,— город начавший мировую революцию, с безграничной щедростью чествовал знаменитого английского мечтателя. Из нафталина были извлечены давным-давно не надеванные, уже старомодные фраки, визитки, пиджаки, пожелтевшие крахмальные манишки, стол был накрыт в большой елисеевской столовой со всей пышностью елисеевской обстановки. Паркет был натерт, было блаженно тепло, и только электричество горело несколько тускло. Присутствовало человек пятьдесят — шестьдесят, не больше. Лиц я не помню, – по-видимому, в основном те, кого я уже упоминал на этих страницах. Произносились какие-то речи, но я их забыл бесповоротно.

Уэллс выслушал перевод его речи так же, как слушал переводы всех остальных речей,— с растерянным, страдающим видом человека, который хочет поскорей уйти и не знает, как это сделать.

Через несколько месяцев отец показал мне книжонку Уэллса «Russia in the dark» **** — отчет о его поездке в Советскую Россию. Помню, отец был оскорблён этой книгой. Уэллс не поверил ему, не поверил ничему, что видел. Всю жизнь человек писал о чудесах, но, единственный раз встретившись с настоящим чудом, не узнал его…

А вот как описывает этот эпизод сам Уэллс:

... Начало было весьма неудачным. Как только я приехал в Петроград, я попросил показать мне школу, и это было сделано на следующий день; я уехал оттуда с самым неблагоприятным впечатлением. Школа была исключительно хорошо оборудована, гораздо лучше, чем рядовые английские начальные школы; дети казались смышлеными и хорошо развитыми. Но мы приехали после занятий и не смогли побывать на уроках; судя по поведению учеников, дисциплина в школе сильно хромала. Я решил, что мне показали специально подготовленную для моего посещения школу и что это все, чем может похвалиться Петроград. Человек, сопровождавший нас во время этого визита, начал спрашивать детей об английской литературе и их любимых писателях. Одно имя господствовало над всеми остальными. Мое собственное. Такие незначительные персоны, как Мильтон, Диккенс, Шекспир, копошились у ног этого литературного колосса. Опрос продолжался, и дети перечислили названия доброй дюжины моих книг. Тут я заявил, что абсолютно удовлетворен всем, что видел и слышал, и не желаю больше ничего осматривать – ибо, в самом деле, чего еще я мог желать? – и покинул школу с натянутой улыбкой, возмущенный организаторами этого посещения.

И он решил проверить, как обстоят дела в советских школах на самом деле:

Через три дня я внезапно отменил всю свою утреннюю программу и потребовал, чтобы мне немедленно показали другую школу, любую школу поблизости. Я был уверен, что первый раз меня вводили в заблуждение и теперь-то я попаду в поистине скверную школу. На самом деле все, что я увидел, было гораздо лучше – и здание, и оборудование, и дисциплина школьников. Побывав на уроках, я убедился в том, что обучение поставлено превосходно. Большинство учителей – женщины средних лет; они производят впечатление опытных педагогов. Я выбрал урок геометрии, так как он излагается универсальным языком чертежей на доске. Мне показали также массу отличных чертежей и макетов, сделанных учениками. Школа располагает большим количеством наглядных пособий; из них мне особенно понравилась хорошо подобранная серия пейзажей для преподавания географии. Там есть также много химических и физических приборов, и они, несомненно, хорошо используются. Я видел, как готовили обед для детей (в Советской России дети питаются в школе); он был вкусно сварен из продуктов гораздо лучшего качества, чем обед, который мы видели в районной кухне. Все в этой школе производило несравненно лучшее впечатление. Под конец мы решили проверить необычайную популярность Герберта Уэллса среди русских подростков. Никто из этих детей никогда не слыхал о нем. В школьной библиотеке не было ни одной его книги. Это окончательно убедило меня в том, что я нахожусь в совершенно нормальном учебном заведении. Теперь я понял, что в первой школе меня вовсе не хотели ввести в заблуждение относительно состояния обучения в России, как я решил в гневе, а все произошло потому, что мой литературный друг, критик г-н Чуковский, горячо желая показать мне, как меня любят в России, подготовил эту невинную инсценировку, слегка позабыв о всей серьезности моей миссии.

Конечно, в школе, где учились дети советских писателей, ученики знали популярную научно-фантастическую литературу того времени, и тем более они знали книги Герберта Уэллса, который воспринимался как живой классик. А школе, где учились дети рабочих (например) - его могли и не знать. Получается, в своём мини-исследовании российских школ Уэллс пал жертвой типичной ошибки обывателя - ошибки слишком маленькой выборки, не дающей статистически значимого результата.

Вообще, надо заметить, что в книге Уэллс отзывается о Советской России скорее благожелательно.

* В конце 1918 года число маршрутов сократилось до 9 (для связи центра и окраин), был законсервирован Ланской трамвайный парк (№ 5), частично законсервирован трампарк № 1, отложено строительство трампарка № 6. До конца 1921 года трамвайное движение производилось лишь по рабочим дням, и только в период с 8-00 до 18-00.

** Война миров - "The War of the Worlds", роман Герберта Уэллса, опубликованный в 1897, в последствии многократно переиздававшийся и экранизировавшийся.

*** Человек невидимка - "The Invisible Man" — роман Герберта Уэллса, написанный в 1897 году.

**** Россия во мгле - "Russia in the Shadows", 1921.

• Николай Корнеевич Чуковский. Литературные воспоминания (есть на Флибусте).

• Чуковский Борис Корнеевич. Биография.